– Можно, я помогу тебе? – спросила девушка.
Потом попросила научить ее разводить огонь под котелком, варить оленье мясо и делать сыр.
Настали хорошие дни. Погода была прекрасная, еды сколько хочешь. Они ставили силки на птиц, удили в горных ручьях форель и собирали на болотах морошку.
Лето подошло к концу. Они спустились с гор и поставили чум там, где уже начиналось чернолесье. Осень – время забоя, и работы у них было выше головы. Но она уже привыкла, тем более что здесь и еда была получше. Свежее мясо, рыба. А когда началась зима, когда озера одно за другим замирали подо льдом, они откочевали еще восточнее, в густой еловый лес. И опять поставили чум, на этот раз понадежнее. Юноша научил девушку делать нитки из оленьих сухожилий, выделывать шкуры и шить одежду, мастерить из оленьих рогов гребни и другие приспособления, бегать на лыжах и управлять оленьей упряжкой.
И в один прекрасный день на исходе зимы он сказал:
– Теперь я могу проводить тебя к твоему племени.
Она посмотрела на него удивлением:
– Почему ты решил от меня избавиться? Мечтаешь остаться один со своими оленями?
– Я думал, это ты мечтаешь вернуться к своим.
– Я жила вашей жизнью почти год, – сказала она. – Как я теперь могу вернуться к своим? Как я могу жить в четырех стенах, после того как целый год была свободна как птица среди гор и лесов? Не гони меня, позволь остаться с тобой. Вы и в самом деле счастливые люди.
И они прожили вместе всю жизнь. Девушка так и не вернулась к своему роду в долину. «И если ты, Оса, поживешь с нами хоть месяц, тебе уже не захочется возвращаться» – этими словами Аслак, саамский юноша, закончил свою историю.
И в ту же секунду Ула Серка, старейшина рода, вынул изо рта свою трубку и встал. Ула знал шведский язык гораздо лучше, чем притворялся. Он понял рассказ сына от слова до слова. И теперь знал, что сказать несчастному Йону Ассарссону, которого ищет дочь.
Он прошел довольно большой кусок по берегу Луоссаяуре и в конце концов увидел сидящего на камне с удочкой седого, сутулого человека. Весь облик его выражал бесконечную усталость, было в нем что-то щемяще беспомощное. Как будто он когда-то взвалил на себя непосильный груз и не справился с ним. Или пытался решить загадку, которая ему не по зубам. Человек, сломленный жизнью.
– Всю ночь сидел, однако, – сказал Ула по-саамски. – Наверное, клюет хорошо.
Рыболов вздрогнул и поднял голову. Наживки на крючке давно не было, а на берегу ни одной рыбешки. Он суетливо наживил крючок и забросил удочку. Саам присел рядом на траву.
– Поговорить хочу с тобой, – сказал он и опять раскурил глиняную трубку. – Ты ведь знаешь, у меня дочь была, померла прошлым летом. Не хватает ее в чуме.
– Да, знаю, – коротко ответил рыболов, и по лицу его пробежала тень, словно его огорчило напоминание об умершем ребенке. Он совершенно свободно изъяснялся по-саамски.
– Не стоит, думаю, горевать по тому, кого уже нет.
– Не стоит.
– Думаю взять ребенка на воспитание. Как ты считаешь, правильно думаю?
– Какой ребенок, Ула. Какой ребенок…
– Вот и хотел поговорить об одной девочке. – И Ула рассказал рыболову, как в Мальмбергет на своих ногах пришли двое детишек, брат и сестра. Они искали своего отца, а им сказали, что отец ушел куда-то, но должен вернуться. Остались дожидаться, а пока ждали, брата убило при взрыве.
Ула не пожалел слов, чтобы описать собеседнику, как эта маленькая девчушка уговорила весь поселок, даже самого управляющего, помочь ей достойно похоронить братика.
– Ты хочешь взять ее в свой чум, Ула?
– Да… мы все сильно плакали, когда услышали ее историю. Такая хорошая сестра наверняка будет хорошей дочерью. И попросили ее приехать.
Они замолчали. Видно было, что удильщик охотнее всего остался бы один, что он поддерживает разговор, только чтобы не обижать друга.
– Она тоже из вашего племени?
– Нет. Шведка она.
– Наверное, дочка кого-нибудь из приехавших? Ей, значит, не в новинку северная жизнь?
– Издалека пришла, с юга. С братом. – Ула, казалось, не понимал, какое все это имеет отношение к предмету беседы.
А рыболов, наоборот, заинтересовался:
– Тогда не думаю, что ты поступаешь по разуму, Ула. Она ведь не привыкла зимовать в чуме, с этим надо родиться.
– Зато у нее будут хорошие родители, братья и сестры, – упрямо сказал саам. – Лучше мерзнуть, чем быть одинокой.
Рыболов словно вышел из забытья, даже глаза заблестели. Ему почему-то невыносима была сама мысль, что дочери родителей-шведов предстоит жизнь в саамском чуме.
– Ты же сказал, у нее отец в Мальмбергете?
– Отец ее помер.
– А ты точно знаешь, Ула?
– А как же еще? Неужели двое детишек пошли бы пешком через всю страну, если бы отец был жив? Неужели им надо было бы зарабатывать себе на пропитание? Неужели девчушке пришлось бы самой идти говорить с управляющим, если бы отец был жив? Был бы отец жив, он бы сразу нашелся. Вся Лапландия только про нее и говорит, а отец жив и не появляется? Ну, нет. Девочка-то верит, что он жив, а я уверен: помер отец.
Рыболов посмотрел на саама красными, будто он дней десять не спал, глазами:
– А как ее зовут, Ула?
Саам задумался.
– Не помню. Спрошу, как увижу.
– Как – спросишь? Где ты ее найдешь?
– А ее искать не надо. Она у нас в чуме.
– Как, Ула? Ты еще не уверен, что ее отец погиб, а уже взял к себе?
– А какое мне дело до него, даже если он живой? Говорю – умер, а если живой – еще хуже. Сам посуди – отец живой, а до ребенка своего ему и дела нет. Пусть радуется, что другие о ней позаботились.
Рыболов отложил удочку и встал так решительно, будто последние слова саама вдохнули в него жизнь.
– Жив, не жив… все равно не настоящий отец. Может, он какой сумасшедший? Работать не может, как он будет ребенка содержать?
Ула говорил уже на ходу, еле успевая за удильщиком, который шел по берегу широким, быстрым шагом.
– Куда это ты несешься? – спросил саам.
– Хочу глянуть на твою приемную дочь, Ула.
– Это да. Это спасибо. Понравится тебе. Хорошая у меня будет дочка.
Он чуть не бежал за все прибавлявшим шаг удильщиком.
– Вспомнил! – крикнул он и остановился передохнуть. Удильщик обернулся. – Вспомнил! Совсем памяти не стало. Оса ее зовут. Оса Йонсдоттер.
Рыболов ускорил шаг, а Ула был так доволен собой, что морщинистая его физиономия расплылась в хитрой, добродушной улыбке. Впритруску догнал удильщика и взял за рукав. Уже виден был их чум, из него вился дымок.
– Подожди. Девочка пришла в наши края не для того, чтобы я ее удочерил. Она отца пришла искать. Но если не найдет, пусть остается с нами.
Рыболов рванулся к чуму.
Испугался, довольно подумал Ула. Испугался, что я поселю его дочь в нашем чуме.
И когда шахтер из Кируны греб обратно в поселок, в лодке сидели двое. Они прижались друг к другу, словно никогда больше не собирались расставаться даже на минуту. Это были Йон Ассарссон и его дочь. За эти часы они очень изменились. Куда-то подевалась старческая сутулость Йона Ассарссона, он уже не выглядел таким усталым и безразличным, словно получил ответ на давным-давно мучивший его вопрос.
А Оса-пастушка смотрела по сторонам ясными, синими, не по возрасту мудрыми глазами и думала, что наконец-то она нашла кого-то, на кого можно опереться.
И может быть, может быть… может быть, она сумеет, хоть и ненадолго, снова стать маленькой девочкой.
XLVI. На Юг! На Юг!
День отлета
Суббота, 1 октября
И опять мальчик сидел на спине у Белого. Стая в строгом порядке летела на юг. Она заметно увеличилась – теперь в ней был тридцать один гусь. Ветер ерошил перья, шестьдесят два крыла рассекали воздух с таким свистом, что собственный голос не услышишь. Акка, как всегда, летела во главе, за ней следовали Икеи и Какси, Кольме и Нелье, Вийси и Кууси, Белый и Дунфин. Шестеро молодых гусей покинули стаю – решили жить собственной жизнью. Их заменили двадцать два гусенка, родившихся, подросших и научившихся летать в горной долине в Лапландии. Одиннадцать юнцов летели справа и одиннадцать – слева, под наблюдением взрослых.
Гусята изо всех сил старались не уступать. Поначалу им приходилось трудновато – все-таки они впервые в жизни пустились в такое длинное путешествие, а лететь надо быстро.
– Акка с Кебнекайсе! Акка с Кебнекайсе! – то и дело жаловался кто-то. – У меня крылья устали!
– Чем дольше держитесь, тем лучше пойдет дело, – отвечала предводительница, не снижая скорости.
И, как ни странно, она была права: через пару часов гусята перестали жаловаться на усталость. Хуже было другое: в долине они привыкли целыми днями щипать травку, и много времени не прошло, прежде чем раздался первый писк:
– Акка, Акка, Акка с Кебнекайсе!
– В чем теперь дело?
– Есть хочется! Мы голодны и сейчас упадем! Мы голодны и сейчас упадем!
И ответ был всегда один и тот же:
– Дикий горный гусь должен научиться есть воздух и пить ветер! Есть воздух и пить ветер!
Неужели она и в самом деле хочет научить этих малышей есть воздух и пить ветер? – удивился мальчик.
И, как ни странно, так и вышло: вскоре гусята перестали жаловаться на голод.
Они все еще летели над грядами гор, и старшие называли каждую вершину. Порсочокко, Сарьечокко, Сулительма…
После десятого названия послышался душераздирающий писк:
– Акка, Акка, Акка! У нас столько названий в голове не помещается! Не помещается! Да еще такие сложные имена! Имена сложные!
И опять, не раздумывая, ответила старая гусыня:
– Чем больше набиваешь в голову, тем больше в ней места!
И назвала очередную вершину.
Мальчик поглядывал вниз и думал: не поздновато ли гуси собрались в обратный путь? Повсюду уже лежит снег, земля, насколько хватает глаз, совершенно белая. С другой стороны, как улетать, когда гусята еще не встали на крыло? И в долине последние недели погода оставляла желать лучшего. Дожди или штормовые ветра, а еще хуже, когда и то и другое одновременно. А как только кончался дождь, тут же подмораживало. Грибы и ягоды, которыми мальчуган питался все лето, подмерзли и сгнили, пришлось есть сырую рыбу, которую он терпеть не мог. Дни становились все короче, а вечера все тоскливее. По крайней мере, для тех, кто не привык ложиться с заходом солнца, когда бы оно ни зашло.