Во дворе никого не было. Мальчик пошел в сад поискать что-нибудь поесть, и настроение сразу поднялось. Полез было на небольшую рябину – и увидел, что совсем рядом растет усыпанный ягодами куст черемухи. Он соскользнул со ствола и тут же заметил длинные, хрупкие, темно-багровые в лунном свете кисти красной смородины. Он сорвал кисточку, огляделся и понял, что это сад сокровищ: и крыжовник, и малина, и шиповник, а чуть подальше, на огородных грядках, брюква и репа. Всего было так много, что он даже не знал, с чего начать – ягоды, овощи, даже ячменные колосья. Атам, чуть подальше… он не поверил свои глазам: на дорожке… нет, нет, никакой ошибки… на дорожке лежало и поблескивало в лунном свете большое яблоко!
Он присел на траву и начал резать яблоко на части своим крошечным ножиком. Конечно, если жить в таком месте, не так плохо и гномом быть – с голоду, по крайней мере, не умрешь.
«А может, и правда остаться? Пусть гуси летят на юг без меня. Вот только как объяснить Белому, что я не могу лететь с ним домой? Белый же не знает, что он и есть Мортен-гусь, что его зарежут в ноябре?[25] Лучше мне с ним расстаться раз и навсегда, – подумал мальчуган. – Найду уголок в стойле или в коровнике, не замерзну, а припасы на зиму соберу сейчас. Белки же как-то обходятся, а мне и не надо больше, чем белке».
И не успел он продумать такую возможность до конца, услышал над головой легкий шорох, и рядом с ним на дорожку упал и встал на попа березовый пенек. Пенек постоял неподвижно и вдруг начал вертеться, а у верхнего конца его обнаружились два светящихся, как горячие угольки, пятнышка. Это еще что за колдовство? – подумал мальчуган, но присмотрелся и обнаружил, что у пенька есть крючковатый клюв и густые брови из перьев.
Всего-то.
– Приятно видеть живое существо, – вежливо сказал он. – Не скажете ли вы, госпожа неясыть, что это за усадьба и кто здесь живет?
Сова-неясыть в этот вечер, как, впрочем, и в другие осенние вечера, сидела на верхней ступеньке приставленной к дому лестницы и высматривала мышей на газоне. К ее удивлению, ни одной серой шкурки она не заметила, зато обнаружила очень странное, похожее на крошечного человечка существо. Существо это лазало в саду с ветки на ветку, а потом уселось на траву, вынуло ножик и стало резать яблоко.
«Вот кто спугнул мышей, – решила сова. – Что это еще за чудо-юдо? Попробуем методом исключения: не белка, не котенок, не ласка. А тогда кто? Я-то думала, немолодую птицу, так давно живущую в старом поместье, ничем не удивишь. Но это… это вне моего понимания».
Она долго исподтишка наблюдала за маленьким человечком и сама чувствовала, как разгораются ее круглые глаза. В конце концов любопытство взяло верх, и она решила рассмотреть чужака поближе.
А когда мальчик заговорил, она даже наклонилась к нему всем телом. Была бы пеньком, точно бы упала, подумал мальчик. А сова подумала совсем другое. Вот что подумала сова:
«Значит, так. Когтей и игл у него нет, это приятно. А ядовитые зубы или еще что похуже? Не надо горячиться. Разузнаю получше, может, и сойдет мне на ужин».
– Усадьба называется Морбакка[26], – сказала она, – когда-то здесь жили помещики. А ты сам кто такой?
– Я размышляю как раз, может, стоит остаться здесь жить. Как вы думаете?
– От прежней роскоши ничего не осталось. Но прожить, конечно, можно. Все зависит, чем ты рассчитываешь прокормиться. Собираешься на крыс охотиться?
– Да как вы могли подумать? Скорее крысы меня самого съедят.
«Вряд ли, вряд ли, вряд ли, – подумала сова. – Вряд ли он такой безвредный, каким хочет показаться. Но попытаться можно».
Сова вспорхнула в воздух и в следующую секунду камнем упала на Нильса Хольгерссона, вцепилась когтями в плечи и попыталась выклевать ему глаза. Мальчик еле увернулся, закрыл глаза ладонью и отчаянно закричал:
– На помощь!
И мысленно попрощался с жизнью.
А теперь пришло время рассказать, что именно в тот год, когда Нильс Хольгерссон летал по всей стране с дикими гусями, одна женщина решила написать книгу о Швеции, чтобы дети могли читать ее в школах. Она обдумывала эту книгу с Рождества до осени, но так ни одной строчки и не написала. И в конце концов сказала себе:
– Это тебе не по зубам. Садись и пиши свои сказки и легенды, это ты умеешь, а такую книгу должен писать кто-то другой. Серьезную, поучительную книгу. И сама подумай – если дети будут изучать по такой книге историю и географию, то это учебник. А в учебнике не должно быть ни слова выдумки.
Так и решила – откажусь-ка от этого замысла. Но желание написать про родную страну что-то хорошее осталось. И время от времени мысли ее возвращались к задуманной книге. Наконец, писательница решила, что, сидя в городе, такую книгу написать невозможно – одни улицы да каменные дома. Наверное, именно поэтому она не в состоянии была выдавить из себя ни строчки. И если уехать из города туда, где, куда ни глянь, леса, поля и горы, может, дело пойдет получше.
Она была родом из Вермланда, и для нее было совершенно ясно, что начать книгу надо именно с Вермланда. С провинции, которую она знала как свои пять пальцев. И прежде всего описать место, где она росла: скромная усадьба, далеко от всех городов. Тихий уголок, где еще сохранились старые обычаи и ремесла. Детям должно быть интересно услышать, как у нее дома праздновали Рождество, и Новый год, и Пасху, и летний солнцеворот. Как много забот было у людей, как много надо было уметь, какая у них была мебель и домашняя утварь, как выглядели кухня, чуланы для провианта, коровник, стойло, гумно, баня… Но как только она садилась за стол, карандаш словно застывал в руке. Почему – объяснить не могла. Застывал – и все.
И не скажешь, что память подвела, – нет, она помнила все так же ясно, как если бы прожила там всю жизнь. И тогда она сказала себе: уж если я решила пожить в деревне, поеду-ка я в старое имение, посмотрю еще раз, прежде чем писать.
Много лет уже собиралась она съездить на родину и теперь рада была, что нашлось оправдание. Потому что, где бы в мире она ни была, всегда тосковала по своей скромной усадьбе. Конечно, были места и покрасивее, и получше, но нигде она не чувствовала такого покоя и умиротворения, как в доме своего детства.
Оказалось, это не так просто, как она думала. Усадьбу давно продали незнакомым людям. Нет-нет, она не сомневалась, что встретят ее радушно. Но ведь она не для того едет, чтобы сидеть и вести светские разговоры с чужими людьми. Ей надо сосредоточиться и попытаться вспомнить, как все было много лет назад.
В конце концов решила, что приедет вечером, когда все дневные работы будут закончены и люди разойдутся по домам.
Она даже предположить не могла, как это странно и волнующе – возвращаться после многих лет разлуки в родной дом. Коляска приближалась к усадьбе, и ей казалось, что с каждой минутой она становится все моложе и моложе. И в конце концов она поняла, что она уже не дама с седеющими волосами, а маленькая девчушка в короткой юбчонке и со светлой, как лен, косой.
Она узнавала каждый хутор. Наверняка здесь все так же, как и много лет назад. Мать, отец, братья и сестры уже ждут ее на крыльце, старая экономка прильнула к кухонному окну – кто это там еще к нам пожаловал? А Нерон! А Фрейя! Они наверняка выбегут встречать, начнут визжать, лаять, прыгать и стараться лизнуть ее в нос. А за ними и все дворовые собаки. Вот это будет встреча!
Ей становилось все радостнее. На дворе давно уже осень, у крестьян дел невпроворот, но ведь именно из-за них, из-за вечных и многочисленных крестьянских забот, жизнь здесь никогда не казалась скучной и однообразной. Вдоль дороги на огородах было довольно много людей – копали картошку. В доме ее детства это тоже была горячая пора – накопать картошки, помыть, натереть, приготовить крахмал. Осень довольно мягкая – интересно, успели ли собрать урожай фруктов и ягод в саду? Капуста еще на грядках – ждет первых заморозков. А хмель-то, по крайней мере, собрали? А яблоки?
Дома, наверное, все вверх дном – идет генеральная уборка к осенней ярмарке. Ярмарка считалась большим праздником, особенно для прислуги, а к празднику все в доме должно быть чисто и прибрано. И когда уборка заканчивалась, с каким удовольствием собирались все в кухне, смотрели на выскобленный, устланный для аромата можжевеловыми ветками пол, на только что побеленные, еще пахнущие мелом стены, на выставленные на полках под самым потолком медные кастрюли и кофейники, в которых золотыми огоньками отражались свечи…
А после ярмарки тоже долго не отдыхали. Начинали трепать лен. Лен на весь август расстилали на лугу на вылежку, иначе волокно не отделишь от стебля. Если не было дождей, замачивали в пруду. Потом собирали и складывали в старую баню и зажигали банную печь – для просушки. А когда лен высыхал, собирались все женщины, приходили даже с соседних хуторов, садились в кружок у бани и начинали трепать сухие стебли, разминать мялками, колотить колотушками, отделять от стеблей тонкие белые волокна. Стебли при этом рассыпались в прах, как же она называлась, эта пыль? Кострика – вот как она называлась, без всякого труда выплыло забытое слово. Женщины с ног до головы покрывались этой серой пылью, но настроение у всех было отменное. Они смотрели друг на друга, показывали пальцами и смеялись. Весь день стучали колотушки и не умолкали разговоры, так что, если подойти к бане с закрытыми глазами, можно было подумать, что приближается гроза.
Потом пекли и сушили хрустящие хлебцы, стригли овец, служанки кочевали с одного хутора на другой – туда, где нужна была помощь. В ноябре опять хлопот выше головы: заготовить солонину на зиму, набить колбасы, испечь пальты[27], сделать кровяной пудинг, отлить сотни свечей. В это же время должна была появиться и портниха, обшивающая всю усадьбу платьями из домотканой шерсти. Наступают веселые недели – одних рук, понятно, мало, за шитье берутся все: и хозяйки, и служанки. И сапожник тут как тут – сидит в людской со своей колодкой. До чего ж интересно было смотреть, как ловко кроит он кожу, как подбивает подметки, как вставляет в дырки для шнурков медные колечки.