Миновав мрачные сводчатые ворота, мальчик очутился на большом треугольном дворе, окружённом низенькими домами. Они не очень привлекательны с виду, и Нильс туда не заходит, он только пытается поиграть в чехарду, перескакивая через длинные пушки, которые стоят во дворе, и бежит дальше. Он минует ещё одни сводчатые ворота и попадает на другой внутренний двор, окружённый великолепными строениями. Тут уж мальчик входит в замок – в большие старинные покои с деревянными поперечными балками на потолке. Стены здесь увешаны большими мрачными полотнами, потемневшими от времени: чопорные дамы и господа изображены на них в чудны́х накрахмаленных воротниках.
Поднявшись выше по лестнице, мальчик находит более светлые и весёлые покои. Теперь-то он догадывается, что это королевский замок: ведь на стенах ничего, кроме парадных портретов королей и королев, нет!
Ещё выше – большая галерея, а вдоль неё разные покои, обставленные прекрасной белой лакированной мебелью. Есть там и маленькая театральная зала, а совсем рядом настоящая темница – камера с голыми каменными стенами, зарешеченными оконцами и полом, истёртым тяжёлыми шагами узников. Мальчику всё так любопытно, что ему хотелось бы пробыть в замке много-много дней! Но садовник зовёт его, и он не смеет его ослушаться.
– Ну как? Видел короля Эрика? – спрашивает старик, когда Нильс выходит из замка.
Но мальчик никого не видел, и когда он говорит об этом, старик снова повторяет:
– Король Эрик и тот обрёл покой, а я – нет!
И в его словах опять слышится глубочайшее отчаяние.
Потом они идут в восточную сторону сада – мимо купальни, которую садовник называет Сёдертэлье, и старинного замка – Хёрнингсхольма. Правда, здесь смотреть особенно нечего. Тут лишь скалы да шхеры, их видимо-невидимо, и чем дальше шхеры от берега, тем они более пустынны и голы.
Садовник с мальчиком поворачивает к югу, и Нильс узнает ту самую живую изгородь, которая называется Кольморденский лес. Значит, они приближаются к выходу.
Мальчику страшно понравилось всё, что он увидел. И когда они подходят к большой решётке ворот, он хочет поблагодарить садовника. Но старик не слушает, а направляется прямо к воротам. Там он поворачивается к мальчику и протягивает ему лопату.
– Подержи-ка её, – говорит он, – пока я отопру ворота!
Но мальчику и так уже страшно неловко, что он причинил столько хлопот этому суровому старому человеку, и он не хочет его больше тревожить.
– Незачем отворять ради меня эти тяжёлые ворота, – просит он и в тот же миг вылезает через прутья решётки. Ведь для него, такого маленького, это сущие пустяки.
Он ничего дурного не думает и поэтому очень удивлён, когда слышит, как за его спиной садовник рычит от гнева, топает ногами и изо всех сил трясёт железную решётку.
– Что случилось? Что случилось? – спрашивает мальчик. – Я просто не хотел затруднять вас, господин садовник. Отчего ж вы так разозлились?
– Как же мне не злиться? – отвечает старик. – Мне только и нужно было, чтобы ты взял в руки лопату! Она бы так и осталась у тебя, и ты бы садовничал, сменив меня. А теперь кто знает, сколько лет мне ещё здесь обретаться!
Вне себя от злости, он опять трясёт ворота. Но мальчику становится жаль садовника, и он хочет его утешить.
– Не печальтесь так, господин Карл из Сёрмланда, – говорит он, – ведь никто на свете не смог бы садовничать так хорошо, как вы!
Только мальчик успевает вымолвить эти слова, как старый садовник тотчас успокаивается и замолкает. Мальчику кажется даже, будто суровое его лицо светлеет. Но разглядеть как следует садовника он не может: в тот же миг старик начинает блёкнуть и исчезает, словно в тумане. И тут же блёкнет и исчезает вместе с цветами, плодами и солнечным светом весь сад. А на том месте, где он стоял, нет ничего, кроме дикой и бедной, поросшей лесом земли.
XXIVВ провинции Нерке
Исеттерс-кайса
В стародавние времена жила в провинции Нерке троллиха по имени Исеттерс-Кайса. Ей часто приходилось иметь дело с бурями да ветрами, а таких троллих всегда называют Кайса. Родом же она была с болота Исеттерс, в приходе Аскер, потому и прозвали её Исеттерс-Кайса.
Считалось, что дом её – в Аскере, но она появлялась и в других местах. Повстречать её можно было в любом уголке Нерке. Вот уж была троллиха! Нигде такой больше не сыщешь!
Кайса не была мрачной и угрюмой, не то что другие троллихи. Наоборот, она славилась весёлым нравом и озорством. И ничего милее ветреной погоды для неё не было. Только, бывало, подует крепкий ветерок, а она уже тут как тут – пляшет и кружится по равнине Неркеслеттен.
Собственно говоря, вся провинция Нерке – это одна сплошная равнина, окружённая со всех сторон лесистыми горными кряжами. И только в северо-восточном её углу, где озеро Йельмарен как бы исторгается из провинции Нерке, в длинной горной изгороди виднеется просвет.
Сильный ветер, собравшись с силами на Балтийском море, неудержимо проносится между сёрмландскими холмами и без особого труда врывается в Нерке со стороны приозерья. Он мчится над всей равниной Неркеслеттен, но на западе натыкается на высокую стену горной гряды Чильсберген, и она отбрасывает его назад. Тогда, извиваясь словно змей, ветер отступает на юг. Однако там его встречает лесистый склон Тиведен и даёт ему такой отпор, что ветер сломя голову мчится на восток. Ну а на востоке есть плоскогорье Тюлескуг, и оно отсылает ветер на север, к горе Чеглан, откуда тот снова поворачивает к Чильсбергену, Тиведену и Тюлескугу.
Так, летая, ветер описывает круги – всё меньшие и меньшие, – пока не останавливается посреди равнины, где начинает без конца кружиться и скакать, как юла. В такие дни, когда смерчи проносились над равниной, Исеттерс-Кайса не переставала веселиться. Стоя в самой середине вихря, она плясала и вертелась волчком. Её длинные волосы развевались в вышине среди туч. Шлейф платья волочился и мёл землю, вздымая тучи пыли, а вся равнина расстилалась у её ног, словно огромный танцевальный зал.
По утрам Исеттерс-Кайса обычно сидела на какой-нибудь высокой сосне на макушке горы и оглядывала равнину. Зимой, когда устанавливался хороший санный путь и на дорогах было много путников, она поднимала метели и наметала сугробы, такие высокие, что люди только-только к вечеру добирались домой. Летом же, в благоприятные для сенокоса дни, Исеттерс-Кайса таилась где-нибудь до тех пор, пока не погрузят первые возы с сеном. Вот тут-то она и налетала, а с ней вместе и ливневые дожди, которые уже не давали людям трудиться в тот день.
По правде говоря, Исеттерс-Кайса только и думала о том, как бы досадить людям. Углежоги с горной гряды Чильсберген едва осмеливались сомкнуть глаза. Ведь стоило Кайсе увидеть угольную яму без караульного, она тут же подкрадывалась и раздувала уголья с такой силой, что тотчас вспыхивало яркое пламя. А случись перевозчикам руды из Лаксо и Сварто пуститься в путь поздно вечером, Исеттерс-Кайса окутывала дорогу и всю округу такими густыми туманами, что и люди, и лошади сбивались с пути и тяжёлые сани вязли в болотах и топях.
Когда пасторша в селении Глансхаммар накрыла однажды летним вечером стол в саду и подала кофе, а ветер сорвал скатерть со стола, опрокинув и чашки, и блюдца; когда в Эребру ветром снесло шляпу с головы бургомистра и он вынужден был бежать за ней по всей рыночной площади, – никто не сомневался, чьи это проделки. И когда на озере Йельмарен сели на мель шхуны, гружённые овощами; когда выстиранное бельё сдувало ветром и волокло в пыли; когда по вечерам дым не мог выбиться из труб и валил в дома, – нетрудно было догадаться, кто это разгуливает по равнине и забавляется.
Хотя Исеттерс-Кайса и досаждала людям всяческими проказами, она была вовсе не такая уж злая. Она не любила тех, кто сварлив, скуп и чёрств. Но честных людей и бедных маленьких детишек она частенько брала под свою защиту. Старожилы рассказывают, будто однажды, когда загорелась аскерская церковь, откуда ни возьмись налетела как вихрь Исеттерс-Кайса, опустилась на крышу церкви прямо в огонь и дым и отвела беду.
Однако жители Нерке, бывало, уставали от проделок Исеттерс-Кайсы. Зато она никогда не уставала от своих проказ. Сидя на краю грозовой тучи и глядя вниз на приветливую и щедрую провинцию Нерке: на её великолепные крестьянские усадьбы на равнине, на богатые рудники и фабрики в горной округе, на плавно несущую воды реку Свартон и изобилующие рыбой равнинные озёра, на славный город Эребру, раскинувшийся вокруг величавого старинного замка с массивными и прочными башнями по углам, – глядя на всё это, Кайса, должно быть, думала: «Кабы не я, людям здесь жилось бы уж слишком спокойно! Они стали бы вялыми и сонными. Потому-то им нужна такая, как я, чтобы встряхивать их и не давать скучать».
И вот она, дико хохоча и стрекоча, как сорока, вихрем неслась вперёд и кружилась, плясала по равнине от одного её края до другого. А когда житель Нерке видел, как троллиха расстилает свой длинный шлейф пыли над равниной, он не мог удержаться от улыбки. Хоть и проказница, хоть и насмешница, а всё же добрая она, эта Исеттерс-Кайса! Крестьянам её забавы были столь же живительны, как равнине – хлещущий её буйный ветер.
Нынче, правда, говорят, будто Исеттерс-Кайса давно умерла, как и все другие тролли с троллихами. Но поверить в это просто невозможно, как невозможно представить, что над равниной Неркеслеттен никогда больше не будет плясать свежий порывистый ветер, с шумом, свистом и долгими проливными дождями.
Тот, кто думает, будто Исеттерс-Кайса умерла, пусть послушает, что творилось в Нерке в тот год, когда над равниной пролетал Нильс Хольгерссон, и тогда пусть сам скажет – правда это или нет.
Вечер накануне ярмарки
Среда, 27 апреля
То было накануне большой ярмарки скота в Эребру. Дождь лил в тот день как из ведра. Казалось, разверзлись все хляби небесные, и многие про себя думали: «Точь-в-точь как во времена Исеттерс-Кайсы. Больше всего каверз она приберегала как раз к праздничным дням. Такой ливень накануне ярмарки – это в её духе».
Чем дальше, тем сильнее лил дождь. А под вечер начался настоящий потоп. Дороги размыло, и люди, которые со своей скотиной вышли из дому заблаговременно, чтобы поспеть на ярмарку в срок, попали в страшную переделку. Измученные коровы и волы не желали трогаться с места, а многие из них ложились на землю, не в силах идти дальше. Тем, кто жил у дороги, пришлось распахнуть двери своих домов для направлявшихся на ярмарку гостей и предоставить им приют. Не только дома, но и сараи, и конюшни – всё было переполнено.
Те, кому удалось добраться до постоялого двора, пожалели, что не остановились в какой-нибудь лачуге у дороги. Все стойла в хлевах и конюшнях были уже заняты. Лошадей и коров приходилось оставлять на дворе под дождём. Хорошо ещё, если повезло их владельцам и они смогли попасть под крышу. На дворе, где некоторые животные стояли прямо в лужах и не могли даже прилечь, было страшно мокро, грязно и тесно. Хорошие хозяева, правда, раздобыли своей скотине солому на подстилку и прикрыли её попонами. Но нашлись среди крестьян и такие, что сидели на постоялом дворе, бражничали, играли в кости, забыв и думать о своих волах и коровах.
В тот вечер дикие гуси с мальчиком прилетели на каменистый островок на озере Йельмарен. От суши его отделял такой узкий и мелкий пролив, что в мелководье его легко можно было перейти, не замочив ноги.
На островке, как и повсюду, лил сильный дождь. Мальчик не мог заснуть из-за непрерывно падавших на него капель. Он стал бродить по каменистому островку, надеясь хоть чуточку согреться.
Только он успел сделать несколько шагов, как вдруг услышал плеск воды и увидел среди прибрежных кустов одинокого коня. Такого старого, жалкого и иссохшего коняги мальчику видеть не приходилось! Ноги у него окостенели, а отощал он так, что можно было все рёбра пересчитать. На нём не было ни сбруи, ни седла, один лишь старый недоуздок, с которого свисал полусгнивший обрывок верёвки. Видно, конь сорвался с привязи.
Он направился прямо к тому месту, где стоя спали гуси, и мальчик испугался, как бы конь их не растоптал.
– Куда идёшь? Гляди хорошенько под ноги! – закричал он.
– Наконец-то я тебя отыскал! – сказал конь и подошёл к мальчику. – Я прошёл целую милю, чтобы встретить тебя.
– Ты слышал обо мне? – удивлённо спросил мальчик.
– Как я ни стар, а у меня тоже есть уши. Нынче многие говорят о тебе.
Конь склонил голову, желая получше разглядеть мальчика, и тот вдруг увидел, какие красивые, печальные глаза и умная морда у этого старого коня.
«Должно быть, в молодости он был добрым, породистым конём, но на старости лет ему пришлось худо», – подумал мальчик.
– Я бы хотел, чтобы ты пошёл со мной и помог мне в одном деле, – попросил Нильса конь.
Мальчик понимал, что идти с тем, кто сам так жалок с виду, опасно, и стал отказываться, ссылаясь на непогоду.
– Сидеть на моей спине тебе будет ничуть не хуже, чем лежать здесь, – настаивал конь. – Может, тебе просто боязно идти с такой старой клячей, как я?
– Да нет, я пойду с тобой, – ответил мальчик.
– Тогда разбуди гусей и договорись, куда им завтра прилететь за тобой! – велел конь.
Вскоре мальчик уже сидел у него на спине. Старый конь бежал гораздо быстрее, чем ожидал мальчик. Но всё-таки Нильсу пришлось долго ехать сквозь ночь и ненастье, прежде чем они остановились у большого и очень неприютного на вид постоялого двора. К окружавшему его плетню было привязано тридцать-сорок лошадей, волов и коров, ничем не защищённых от дождя. На дворе стояли телеги с высокими ящиками, в которых были заперты овцы и телята, поросята и куры.
Конь встал у плетня. Мальчик по-прежнему сидел у него на спине и молча озирался по сторонам. Он видел, как тяжко приходится лошадям, волам и коровам.
– Как случилось, что вы стоите под дождём? – спросил он.
– Мы направлялись на ярмарку в Эребру, но нам пришлось завернуть сюда из-за дождя. Это постоялый двор, однако сюда понаехало столько путников, что места под крышей на скотном дворе нам уже не досталось.
Не ответив ни слова, Нильс стал смотреть вокруг.
Некоторые животные спали, но всюду слышалось недовольство, ропот и жалобы бодрствующих. У несчастных были причины сетовать, потому что погода стала ещё хуже прежнего. Дул леденящий, пронизывающий ветер, а дождь вперемешку со снегом хлестал, будто плетью. Нетрудно было догадаться, какой помощи ожидал конь от мальчика.
– Видишь, прямо против постоялого двора – богатая крестьянская усадьба? – спросил конь.
– Да, – ответил мальчик, – вижу и не могу понять, как это ваши хозяева не потребовали там для вас пристанища? Может, и там уже всё переполнено?
– Нет, там чужих нет, – ответил конь. – Крестьяне, что живут в усадьбе, такие жадные и негостеприимные, что никому не помогут. Нечего и просить об этом. Я родился и вырос в этой усадьбе, – продолжал конь. – Знаю, что там есть большая конюшня и большой скотный двор! А стойла – все пустые! Их просто не счесть! Помоги нам войти туда!
– Не знаю, смогу ли я, – заколебался мальчик.
Но ему было так жаль бедных животных, что он решил попытать счастья.
Прибежав в чужую усадьбу, он тотчас увидел, что конюшни и хлевы заперты на замок, а ключи из замочных скважин вынуты. Он стоял, не зная, на что решиться, как вдруг неожиданно подоспела помощь – с шумом налетел бешеный порыв ветра и распахнул дверь сарая, прямо против которого стоял мальчик. Сарай был пуст.
Мальчик тотчас вернулся назад к коню.
– Попасть в конюшню или на скотный двор нельзя, – сказал он, – но в усадьбе есть большой пустой сарай для сена, который забыли запереть; туда-то я вас и отведу.
– Ну спасибо тебе! – молвил конь. – Хорошо бы хоть разок переночевать на старом пепелище! Это единственное желание, которое у меня ещё осталось.
Между тем в богатой крестьянской усадьбе, стоявшей против постоялого двора, в тот вечер ещё не спали.
У хозяина, тридцатипятилетнего мужчины, рослого и статного, было красивое, но довольно хмурое лицо. Днём он попал под дождь, вымок до нитки и за ужином попросил старушку-мать, которая, несмотря на старость, ещё хозяйничала в усадьбе, развести огонь в очаге. Матушка его развела слабый огонёк – в этой усадьбе не привыкли зря переводить дрова, – а хозяин повесил свою куртку на стул и пододвинул его к огню. Поставив ногу на приступок очага, хозяин опёрся локтем на колено да так и застыл, глядя на огонь. Он простоял так несколько часов подряд, лишь изредка подбрасывая в очаг полено.
Хозяйка, собрав остатки ужина со стола, постелила сыну постель и ушла к себе в маленькую каморку. Время от времени она появлялась в дверях и удивлённо глядела на сына, который по-прежнему неподвижно стоял у очага, хотя давно пора было ложиться спать.
– Ничего, ничего, матушка, – успокаивал он её. – Просто мне вспомнились прежние времена.
Дело в том, что когда давеча он проходил мимо постоялого двора, к нему подошёл барышник и предложил купить старую клячу – до того заморённую и неухоженную, что крестьянин спросил парня, в своём ли тот уме. За дурака он его, что ли, считает, предлагая такую дохлятину?!
– Вовсе нет, – ответил барышник. – Просто я думал, раз конь этот прежде принадлежал вам, может, вы приютите его в старости. А ему это ох как нужно!
Тут крестьянин повнимательней взглянул на коня и тотчас признал его. Ведь он сам вскормил, а потом и выездил его! Тем не менее хозяину и в голову не пришло откупить эту старую негодную клячу. Ещё чего не хватало! Не таков он, чтобы зря швыряться своими кровными денежками.
Но всё-таки встреча с конём пробудила в нём множество воспоминаний. Они-то и растревожили его душу и лишили его сна.
Да, это был красивый, добрый конь! Сколько было радости, когда отец позволил ему, ещё совсем юнцу, ходить за конём! Больше всех других животных любил он своего коня, сам объездил его, всегда сам кормил. Отец даже стал пенять, что он его слишком хорошо кормит, так он стал украдкой задавать овёс своему любимцу.
В церковь он всегда ездил верхом – только ради того, чтобы похвастаться конём. Хоть сам он ходил в домотканом, сшитом дома платье и тележка у него была самая что ни на есть простая и даже некрашеная, зато его конь был лучшим из всех коней, поднимавшихся на церковный холм.
Однажды он заикнулся отцу о том, что не худо бы ему справить новое, покупное платье, а тележку выкрасить. Отец прямо окаменел! Сыну показалось, что старика вот-вот хватит удар. Тогда он попытался растолковать отцу: раз он ездит на таком красивом, холёном коне, ему и самому надо выглядеть пристойно, под стать коню.
Отец ни слова ему не ответил, но несколько дней спустя поехал в Эребру и продал там коня.
Это было жестоко с его стороны, но отец, видно, боялся, как бы из-за коня сын не ступил на стезю тщеславия и мотовства. Теперь же, когда прошло столько лет, молодой хозяин не мог не признать, что отец был прав. Такой конь, ясное дело, вечно вводил бы его в искушение. Но тогда он страшно горевал. Он, бывало, ездил в Эребру только затем, чтобы постоять на углу улицы и поглядеть, как конь проскачет мимо, или прокрасться к нему в конюшню с куском сахара.
«Когда батюшка помрёт, а я унаследую усадьбу, – думал он, – я откуплю своего коня. Это первое, что я сделаю».
Отец умер. И сам он уже несколько лет хозяйствовал в усадьбе, но ни разу так и не попытался откупить коня. И думать о нём давным-давно забыл. Вспомнил только нынче вечером! Как же так получилось, что он совсем позабыл про своего коня? Дело было, пожалуй, в том, что отец его, человек крутой и упрямый, обрёл над ним большую власть. Когда сын подрос, стал работать в усадьбе и учиться хозяйствовать, он уверился в том, что отец всегда и во всём прав. И когда унаследовал усадьбу, старался всегда поступать так, как поступил бы его отец.
Он знал, что соседи осуждали отца за жадность. Но, наверно, так и нужно – крепче придерживать кошелёк, не швыряться попусту деньгами и не расточать добро, которое тебе досталось. Лучше прослыть скрягой, но зато хозяйствовать в свободной от долгов усадьбе.
Только он подумал об этом, как вдруг вздрогнул всем телом: ему послышалось, будто чей-то резкий, передразнивавший его голос повторил слово в слово: «Лучше крепче придерживать кошелёк… Лучше прослыть скрягой, но зато хозяйствовать в свободной от долгов усадьбе».
Голос звучал так насмешливо, словно потешался над его житейской мудростью. Поняв, что всё это ему почудилось и он принял завывание ветра в трубе за человеческую речь, крестьянин успокоился и поглядел на стенные часы. И тут они глухо пробили одиннадцать раз.
«На дворе уже ночь! Пора ложиться спать», – подумал он, но вспомнил, что вечером не обошёл, как обычно, усадьбу, не проверил, все ли двери и ставни заперты, все ли свечи погашены. С тех пор как он стал хозяином, он никогда не пренебрегал своими обязанностями. Набросив куртку, он вышел навстречу непогоде.
Во дворе всё было в порядке, только дверь пустого сарая с сеном распахнуло ветром. Хозяин пошёл за ключом, запер сарай, а ключ сунул в карман. Затем вернулся обратно в большую горницу, снял куртку и повесил её перед очагом. Но и теперь он спать не лёг, а стал ходить взад-вперёд по горнице. Стояла ужасная погода, дул холодный, пронизывающий ветер, лил дождь, смешанный со снегом. А его старый конь мёрз и мокнул под открытым небом, не имея даже попоны, которая укрыла бы его от непогоды. Ему, хозяину такой богатой усадьбы, следовало бы дать пристанище своему старому другу, раз уж тот очутился в здешних краях!
Меж тем мальчик услыхал, как на постоялом дворе старые стенные часы хрипло пробили одиннадцать. И он, разбудив коров, волов и лошадей, начал их отвязывать, чтобы отвести в сарай крестьянской усадьбы. Это отняло довольно много времени. Наконец всё было готово, и животные длинной вереницей потянулись в усадьбу жадного хозяина, а мальчик указывал им путь.
За это время хозяин успел запереть сарай, и когда животные пришли туда, они оказались перед запертой дверью. Мальчик был обескуражен и сконфужен. Ну нет, он не допустит, чтобы скотина и лошади остались во дворе! Он войдёт в дом и раздобудет ключ!
Раздумывая, как это лучше сделать, он вдруг увидел, что по дороге идут две маленькие девочки. Вот они остановились перед постоялым двором.
– Ну, Бритта-Майя, – сказала одна, – хватит плакать! Наконец-то мы у постоялого двора. Нас, наверно, пустят сюда!
«Вот кто сможет мне помочь», – подумал мальчик и закричал:
– Нет, нет, и не вздумайте идти на постоялый двор! Ничего у вас не выйдет! А в этой крестьянской усадьбе гостей нет! Туда и идите!
Малютки отчётливо расслышали его слова, но не могли разглядеть в такой кромешной тьме, кто с ними говорит. Старшая из девочек тотчас ответила:
– В эту усадьбу мы идти не хотим! Здесь живут жадные и злые люди! Это из-за них мы ходим по дорогам с протянутой рукой.
– Может, оно и так, – согласился мальчик, – но в другом месте вы всё равно не найдёте пристанища. Вот увидите, всё обойдётся!
– Ну что ж, попытать счастья можно, но нас и на порог не пустят, – сказали малютки, поднимаясь на крыльцо.
Хозяин по-прежнему стоял у очага и думал о своём коне, когда вдруг раздался стук в дверь. Он пошёл посмотреть, кого это принесло в такой поздний час, твёрдо решив не поддаваться на уговоры путников. Когда он отворил дверь, сильный порыв ветра вырвал её у него из рук и распахнул настежь. Девочки воспользовались этим и проскользнули в дом.
Вернувшись в горницу, хозяин увидел двух жалких маленьких побирушек, оборванных, грязных и голодных. Они стояли, согнувшись под тяжестью котомок, которые были величиною ничуть не меньше их самих.
– Кто вы такие и почему шляетесь так поздно? – неприветливо спросил хозяин.
Девочки сперва сняли с себя котомки, затем подошли к хозяину и, здороваясь, протянули ему свои маленькие ручки.
– Нас зовут Анна и Бритта-Майя из Энгердета, – сказала старшая, – мы просим разрешить нам переночевать.
Он не принял протянутых рук и только было собрался выгнать нищих малюток, как ещё одно давнее воспоминание возникло в его памяти: «Энгердет… постой, постой… А, это та маленькая лачуга, где жили бедная вдова и её пятеро детишек…» Вдова задолжала его отцу несколько сотен крон, и, чтобы взыскать долг, отец велел продать её лачугу. Вдове пришлось уехать со старшими детьми в Норланд, искать работу, а две младшеньких остались на попечении прихода.
У него стало горько на душе, когда он вспомнил эту историю. Он знал, что отца жестоко осуждали, когда он потребовал вернуть деньги, хотя право и было на его стороне.
– Где вы нынче живёте? – строго спросил он девочек. – Разве приход не заботится о вас? Почему вы бродяжничаете и побираетесь?
– Мы не виноваты, – ответила старшая. – Люди, у которых мы живём, послали нас попрошайничать.
– Ну да жаловаться вам нечего, котомки-то у вас битком набиты, – буркнул крестьянин. – Вот и ешьте то, что насобирали, – здесь для вас еды не припасено. Хозяйка и все служанки уже спят. А прилечь можете в запечье, там не замёрзнете.
Он махнул рукой, словно говоря: от меня вы больше ничего не дождётесь, – и глаза его стали ещё суровее. А про себя он подумал: «Мне бы надо радоваться! Ведь у меня был отец, который неустанно пёкся о своём имуществе. Будь иначе, может, и я, как эти девчонки, бродил бы в детстве по округе с нищенской сумой на спине».
Только-только он об этом подумал, как резкий, передразнивавший его голос, который он уже слышал нынче вечером, повторил слово в слово его тайные мысли. Ну конечно, это опять ветер шумит в трубе. Но вот диво-то: когда ветер повторял его слова, они казались ему ужасно глупыми, жестокими и лживыми.
Раздражение, копившееся в нём весь вечер, прорвалось наконец, когда дети, растянувшись рядышком на твёрдом полу, стали что-то бормотать про себя.
– Замолчите вы или нет! – крикнул крестьянин.
Но бормотание не смолкло, и он снова заорал, чтобы они замолчали.
– Когда матушка от нас уезжала, – ответил ему ясный детский голосок, – она заставила меня поклясться, что каждый вечер я стану читать молитву. И я, и Бритта-Майя, мы только прочитаем «Господь, возлюбивший детей…» и сразу замолчим.
Этот голосок совсем обезоружил его, он сел и, не шелохнувшись, молча сидел, пока малютки читали молитву. Потом, сам не свой, стал быстрыми шагами ходить взад-вперёд по горнице.
Доброго, преданного коня выгнали, извели вконец, детей превратили в нищих бродяжек! И всё это – дело рук его отца! А может, отец не всегда поступал по совести?..
Он сел на стул, обхватив голову руками. Лицо его исказилось, губы задрожали, на глазах выступили слёзы, которые он поспешил отереть. Но это не помогло, слёзы набегали снова и снова.
Тут открылась дверь из каморки матери, и он, поспешно повернув стул, сел к ней спиной. Но она, должно быть, заметила, что с сыном творится что-то неладное, и долго молча стояла у него за спиной, словно ожидая, когда он с ней заговорит. Но, не дождавшись, решила помочь ему, понимая, как трудно мужчинам говорить о самом сокровенном.
Из своей каморки она видела всё, что происходило в большой горнице, и спрашивать ей было не о чем. Молча подошла она к спящим детям, подняла их, отнесла в каморку и положила на свою кровать. А потом снова вышла к сыну.
– Ларс, – сказала она, не скрывая, что видит его слёзы, – позволь мне оставить этих детей у себя.
– Ты что, матушка?! – воскликнул он, пытаясь справиться с собой.
– У меня за них долгие годы болела душа. С тех пор, как отец отнял лачугу у их матери. Да и у тебя тоже болела…
– Так ведь…
– Я хочу их оставить и сделать из них достойных людей. Нельзя допустить, чтобы такие хорошие девочки превратились в побирушек.
Сын не мог выговорить ни слова, слёзы неудержимо катились по его щекам; взяв морщинистую руку матери в свою, он погладил её.
Но вдруг, словно чего-то испугавшись, вскочил:
– А что сказал бы на это отец?
– Отец был здесь хозяином в своё время, теперь настал твой черёд. Покуда отец был жив, приходилось его слушаться. Теперь же ты должен стать самим собой, показать, каков ты.
Сын был так поражён словами матери, что перестал плакать.
– Я таков, каков есть, – ответил он.
– Нет, – возразила мать, – ты только пытаешься походить на отца. Отец жил в суровые времена, и это вселило в него страх перед бедностью. Ему казалось, что нужно думать прежде всего только о себе. Ты же никогда не знал нищеты, которая могла бы тебя ожесточить. А добра у тебя больше, чем нужно, и было бы грешно не подумать и о других.
Когда малютки вошли в дом, мальчик, прокравшись за ними следом, спрятался в тёмном углу. Не прошло и нескольких минут, как он увидел ключ от сарая, торчавший из кармана хозяйской куртки. «Когда крестьянин выставит детей за дверь, я возьму ключ и убегу», – подумал он.
Но девочек не выгнали, и мальчик, сидя в углу, не знал, что же ему делать.
Мать долго беседовала с сыном, и мало-помалу слёзы его высохли, лицо просветлело, и он казался уже совсем другим человеком. Так он и сидел, продолжая поглаживать старую, морщинистую руку матери.
– Ну а теперь пора ложиться, – сказала старушка, увидев, что сын успокоился.
– Нет, – возразил он, вскочив на ноги, – я не могу лечь спать. Есть ещё кое-кто, кому я нынче ночью должен дать приют.
Не сказав больше ни слова, он быстро набросил на себя куртку, зажёг фонарь и вышел. По-прежнему дул ветер и было холодно; хозяин, тихонько напевая, спустился с крыльца. Он сейчас думал о том, признает ли его старый конь и захочет ли вернуться в старую конюшню.
Проходя по двору, хозяин услыхал, как ветер где-то хлопает дверью. «А, наверно, это снова дверь того сарая. Замок там еле держался», – подумал он и направился туда.
Притворяя дверь, он вдруг услышал какой-то шорох. Это вбежал в сарай мальчик, который ухитрился выйти из дому вместе с хозяином.
Крестьянин, распахнув дверь, осветил сарай фонарём и с удивлением увидел там лошадей и коров, которые привольно разлеглись на соломе и спокойно спали.
А дело было так. Скотина, оставленная мальчиком во дворе, недолго мокла под дождём. Сильный порыв ветра сорвал замок с проржавевших гвоздей, распахнул дверь сарая, и скотина вошла под крышу.
Хозяин рассердился было на непрошеных гостей и начал кричать, собираясь разбудить их и выгнать вон. Но лошади, волы и коровы лежали спокойно, словно не слыша его криков. Лишь один старый конь поднялся на ноги и медленно пошёл к крестьянину.
Узнав своего коня по поступи, хозяин разом смолк и приподнял навстречу ему фонарь.
И, ласково гладя коня, он шептал:
– Ах ты конь мой, конь! Что же это с тобой сделали? Да, хороший ты мой, я откуплю тебя. Ты никогда больше не покинешь эту усадьбу! Ты получишь всё, чего ты только пожелаешь, дорогой мой! Те, кого ты привёл с собой, пусть ночуют здесь, ты же пойдёшь со мной в конюшню. Теперь я могу задать тебе столько овса, сколько ты в силах съесть, и мне не придётся делать это украдкой. Может, тебя ещё не совсем доконали, и ты снова станешь самым прекрасным конём во всей округе!
Вот так-то! Так-то!