День в Хельсингланде
Большой зелёный лист
Четверг, 16 июня
На другой день орёл с мальчиком пролетели над провинцией Хельсингланд. Она лежала внизу, обновлённая, одетая в свежий весенний наряд из молодой берёзовой листвы, молодой травки на лугах, молодых всходов на нивах, молодых зелёных шишек на еловых деревьях. Местность была высокая, гористая, но в самой середине её протянулась просторная и светлая долина, а по обе стороны от неё разбегались другие долины – то узкие и короткие, то широкие и длинные. «Этот край, пожалуй, можно сравнить с листом дерева, – подумал мальчик, – потому что он такой же зелёный, как лист, а долины, разветвляясь и пересекаясь между собой, образуют сеть, подобно жилкам на листе». От самой большой долины сначала отделились две крупные боковые долины: одна – на востоке, другая – на западе. Затем подальше от неё стали ответвляться мелкие, а долина всё тянулась и тянулась на север, где от неё снова отчленились два широких рукава. Но сама она значительно сузилась, хотя ещё тянулась вперёд, пока не исчезла в лесной глухомани.
Посреди большой долины текла многоводная река, расширявшаяся во многих местах в озёра. К реке прилегали луга с разбросанными на них маленькими серыми сарайчиками. Выше, над лугами, начинались поля, а на границе долины, у опушки леса, в один почти непрерывный ряд выстроились большие и красивые усадьбы. То там, то тут на берегу реки поднимались церкви, и тогда усадьбы собирались вокруг них в крупные селения. Дома теснились и вокруг железнодорожных станций и лесопильных заводов, разбросанных близ озёр и рек. Лесопильни легко угадывались по нагромождённым вокруг них штабелям досок.
В боковых долинах тоже были озёра, поля, селения и усадьбы. Эти ответвления большой долины, светлые и улыбчивые, уютно прятались меж тёмных гор, пока те мало-помалу не начинали их теснить. Тогда долины становились всё у́же и уже и под конец не могли вместить ничего, кроме маленького ручейка.
На горах, обступивших долины, рос густой хвойный лес – чем выше, тем гуще. Раз здесь широких просторов не было, ему приходилось взбираться на громоздившиеся вокруг хребты. И лес покрывал их, словно мохнатая звериная шкура какое-то костлявое туловище.
Провинция Хельсингланд сверху казалась очень нарядной. Мальчику удалось увидеть немалую её часть. Ведь орёл в поисках старого музыканта Клемента Ларссона летал, высматривая его, от одной долины к другой.
Когда рассвело, жизнь в усадьбах забила ключом. Первым делом распахнулись настежь двери скотных дворов и коров стали выгонять на волю. В здешних местах скотные дворы строили большими и высокими, с дымовыми трубами, с высокими и широкими окнами; и коровы тут были красивые, светлой шерсти, низкорослые, но проворные, с твёрдой поступью. Бодрые и весёлые, они резво шли в стадо. Вышли со скотного двора и телята с овцами, тоже, как видно, в самом лучшем расположении духа.
С каждой минутой во дворах крестьянских усадеб становилось всё оживлённее. Молодые девушки с котомками за спиной расхаживали возле скотины. Мальчик с длинным прутом в руках сгонял в стадо овец. Маленькая собачонка носилась среди коров и облаивала самых бодливых. Хозяин одной из усадеб запряг лошадь и загружал телегу кадками для масла, формами для сыра и разными съестными припасами. Люди смеялись, пели песни, они, как и животные, веселились, словно зная, что их ожидает светлый праздничный день.
Спустя час все направились в лес, покрывавший склоны гор. Одна из девушек шла впереди, приманивая скотину звонкими криками; стадо длинной вереницей тянулось за ней. Пастушонок и овчарка бегали взад-вперёд, приглядывая за коровами и овцами, чтобы ни одна не свернула с дороги. Шествие замыкали крестьянин-хозяин и его работник. Они шли с обеих сторон телеги и следили, чтобы она не опрокинулась на узкой каменистой лесной тропинке.
То ли у крестьян в Хельсингланде был обычай выгонять скот на лесные пастбища в один и тот же день, то ли так случайно получилось, во всяком случае, мальчик увидел, как вереницы людей и животных выходили из каждой долины, из каждой усадьбы и скрывались в пустынном глухом лесу, который тотчас оживал. В тёмной лесной чаще целый день раздавались крики девушек-коровниц, перезвон и стук коровьих колокольчиков да ботал. Многим приходилось идти длинными, трудными дорогами, и мальчик видел, с каким величайшим трудом преодолевали люди топкие болота, какие большие крюки делали в сторону, обходя буреломы. Не раз случалось, что телеги натыкались на камни и опрокидывались со всей кладью. Но люди встречали все трудности звонким смехом и весёлыми шутками.
После полудня путники добрались до летних пастбищ в лесу, где было построено несколько небольших домиков и низенький скотный двор. Когда коровы очутились во дворе между домами, они радостно замычали, словно признали знакомые места, и тотчас принялись щипать сочную зелёную траву. Люди, шутя и весело болтая, натаскали воды и дров, а потом уже внесли в самый вместительный из домов кладь, что привезли с собой на телеге. Вскоре из трубы повалил дым, а вслед за тем девушки-коровницы, пастушонок и хозяин с работником, усевшись вокруг плоского камня, стали обедать.
Горго-орёл думал, что наверняка найдёт Клемента Ларссона среди тех, кто отправился в лес, на горный выгон. Стоило ему увидеть вереницу людей и скота, идущих на летние пастбища, он опускался как можно ниже и оглядывал людей своими зоркими глазами. Но время шло, а Клемент Ларссон так и не находился.
Орёл целый день парил над лесом, а к вечеру прилетел в гористую и безлюдную местность, лежавшую к востоку от самой большой долины. И снова мальчик увидел в лесу под собой летний выгон с пастушьими хижинами. Люди и скотина уже пришли туда. Мужчины кололи дрова, а девушки доили коров.
– Глянь-ка, – молвил Горго. – Сдаётся, это он!
Орёл опустился пониже, и, к своему величайшему удивлению, мальчик увидел, что он говорит правду. Там, на краю горного выгона, колол дрова невысокий старичок. Это и впрямь был Клемент Ларссон.
Горго опустился в дремучем лесу неподалёку от хижин.
– Ну вот, я выполнил то, что обещал, – сказал он, гордо вскинув голову. – Теперь дело за тобой. Потолкуй со старым музыкантом. А я спрячусь в густой хвое на верхушке сосны и подожду тебя.
Как однажды животные встречали новогоднюю ночь в лесу
На горном выгоне дневные дела были закончены и ужин съеден. Но люди засиделись допоздна за беседой. Давненько не бывали они в лесу летней ночью, и спать никому не хотелось. Было светло как днём, и девушки-коровницы усердно занимались рукоделием. Время от времени они поднимали голову от работы, вглядывались в лесную чащу и улыбались неизвестно чему. «Ну вот, мы и снова здесь!» – словно говорили они про себя.
И дом, и селение с их беспокойной жизнью и суетой уже отступили как будто в далёкое прошлое, а лес окутывал их своим тихим, молчаливым покоем. Когда дома, в усадьбе, они думали о том, что всё лето им придётся провести одним в лесу, они не знали, как смогут это выдержать. Но стоило им очутиться на летнем выгоне с пастушьими хижинами, как они поняли, что наступает лучшая пора их жизни.
С ближних летних пастбищ к ним пришли молодые девушки и парни; народу собралось много, и все уселись на зелёной лужайке перед хижинами. Парни должны были назавтра вернуться домой, и девушки давали им разные мелкие поручения и посылали с ними поклоны в селение. Больше ни о чём разговора не было. Беседа пока не клеилась.
Вдруг старшая из девушек подняла голову от работы и весело сказала:
– Негоже нам нынче вечером молча коротать время. Ведь с нами на горном пастбище два человека, которые так любят рассказывать разные истории. Один из них – Клемент Ларссон, который сидит рядом со мной, а другой – Бернхард из Суннаншё. Вон тот, что стоит и глазеет на горную гряду Блаксосен – гряду Буланой Лошади. Попросим их рассказать какую-нибудь историю! А тому из них, кто нас лучше позабавит, я подарю шейный платок, который вышиваю.
Слова девушки вызвали шумное одобрение. Те же, кому предстояло состязание, сначала, ясное дело, стали отказываться, но вскоре сдались. Клемент попросил начать Бернхарда, и тот согласился. Он не очень хорошо знал Клемента Ларссона и думал, что тот вылезет с какой-нибудь старой историей о привидениях да троллях. Он знал: люди охотно слушают такие сказки – и решил сам рассказать подобную.
– Много-много лет тому назад, – начал он, – в ночь под Новый год ехал здесь один пастор из Дельсбу, верхом на лошади. Одет он был в шубу и меховую шапку, а к луке седла была у него приторочена сумка. Вёз он в ней потир, молитвенник и своё облачение. Его призывали к больному в дальнем лесном селении; вот он и просидел там до позднего вечера, утешая больного. Теперь он наконец возвращался домой дремучим лесом, думая добраться до своей усадьбы хотя бы после полуночи.
Ясное дело, лучше было бы спокойно лежать дома в постели, чем разъезжать ночью верхом. Но пастор не сетовал – ведь ночь могла выдаться для такой прогулки и много хуже. Погода стояла тихая, мягкая, небо чуть заволокли тучи. Полная луна, большая и круглая, плыла за тучами; и хотя её саму не было видно, она разливала мутный свет. Если бы не этот слабый свет, пастору было бы нелегко разглядеть конную тропу. Зима выдалась бесснежная, и всё вокруг было одинакового буро-серого цвета.
В ту ночь пастор ехал верхом на лошади, которой очень дорожил. Сильная, выносливая, умная, как человек, лошадь эта имела ещё одно достоинство: она издали чуяла свой дом и могла отовсюду отыскать к нему дорогу. Пастор знал за ней это свойство и так надеялся на свою лошадь, что никогда не задумывался, в ту ли сторону едет. Так ехал он, опустив поводья, и той пасмурной ночью в дремучем лесу. А мысли его витали где-то далеко.
Он думал и о проповеди, которую должен был назавтра читать, и о многом другом. Прошло немало времени, прежде чем он решил оглянуться и узнать, далеко ли отъехал. Вокруг по-прежнему, как и в начале пути, стеной стоял дремучий лес. Вот так чудо! Ведь он ехал уже долго и должен бы был оказаться в той части прихода, где начинались пахотные земли.
В ту пору в Дельсбу всё было точно так же, как и сейчас. Церковь с усадьбой пастора и все большие усадьбы и селения располагались в северном конце прихода вокруг озера Деллен, а в южном были одни леса да горы. Увидев кругом глухой лес, пастор вдруг понял, что по-прежнему находится в южной части прихода и едет совсем не в ту сторону, где дом. Правда, на небе не светились ни луна, ни звёзды, по которым он мог бы верно определить свой путь, но пастор обычно чутьём угадывал, где находится, и вот сейчас оно подсказывало ему, что он едет не на север, а на юг, а то, может статься, и на восток.
Он собрался было немедля повернуть лошадь назад, но вдруг передумал. Никогда прежде не случалось ей сбиться с пути, не заблудилась она, наверно, и сегодня. Скорее всего, ошибся он сам – задумался и не следил за дорогой. Пастор предоставил лошади бежать по старому пути, а сам опять погрузился в раздумье.
Но вскоре его сильно хлестнуло длинной веткой и чуть не выбросило из седла. Тогда он всё же решил узнать, куда заехал.
Глянув вниз, он заметил, что под копытами лошади стелется мягкий мох и что никакой конной тропы там и в помине нет. Тем не менее лошадь довольно резво, твёрдой, решительной поступью шла вперёд, но пастору снова показалось, что едет он совсем не в ту сторону, куда ему надо.
На сей раз он не стал медлить и решил вмешаться. Схватив поводья, он вынудил лошадь повернуть назад, и ему удалось вывести её обратно на конную тропу. Но после первого же поворота она снова свернула с торной дороги и двинулась в лесную чащу.
Видя такое упрямство лошади, пастор подумал: может статься, она хочет выйти на лучшую дорогу, и снова предоставил ей свободу. Лошадь бежала легко, хотя никакой тропы не было. Если дорогу ей преграждал скалистый утёс, она легко и ловко взбегала наверх, словно горная коза. Если же надо было спуститься с крутизны, лошадь, сдвинув все четыре ноги, съезжала по каменным откосам вниз.
«Только бы она отыскала дорогу до начала службы, – думал пастор. – Не то что́ скажут мои прихожане из Дельсбу, если я не окажусь вовремя в церкви?!»
Но долго размышлять по этому поводу ему не пришлось, так как он вдруг оказался в знакомом месте. То было маленькое тёмное лесное озерцо, где он прошлым летом удил рыбу. И он окончательно убедился, что опасался не зря. Лошадь завезла его в лесную чащобу и продолжала упрямо стремиться на юго-восток. Она словно решила увезти пастора как можно дальше от церкви и от усадьбы.
Он поспешно соскочил с седла. Не мог же он позволить лошади тащить себя в такую глухомань! Ему во что бы то ни стало надо было скорее домой, а его верная лошадь вздумала артачиться и упрямо шла не туда, куда ему нужно. Что ж, придётся ему идти пешком, а лошадь вести под уздцы, пока они не выйдут на знакомую тропу. Намотав на руку поводья, он пустился в путь. Нелегко было шагать по лесу в тяжёлой шубе, но пастор был человек сильный, закалённый, не боявшийся никаких тягот.
Но сегодня лошадь доставляла ему одни огорчения. Она не желала следовать за хозяином и, упёршись в землю копытами, всячески ему противилась.
Тут пастор разозлился. Никогда ему не приходилось бить эту лошадь, не хотелось делать это и сегодня. Бросив поводья, он, прежде чем расстаться с ней, сказал:
– Ну что ж, здесь мы и простимся, если ты желаешь идти своей дорогой.
Но не успел он пройти и несколько шагов, как лошадь побежала за ним следом, догнала и осторожно захватила зубами за рукав, пытаясь остановить. Пастор обернулся и заглянул лошади в глаза, желая понять, отчего она так странно себя ведёт.
Позднее он сам себе не мог объяснить, как всё произошло. Пастор хорошо помнил только, что, несмотря на темноту, он явственно видел морду лошади, особенно её глаза. И прочитал в них, словно это были глаза человека, всё, что испытывало животное: лошадь терзал ужасный страх и беспокойство. В глазах её читались и мольба, и укор. «Я служила тебе верой и правдой, я изо дня в день покорялась твоей воле, – казалось, говорил её взгляд. – Неужто ты не пойдёшь за мной хотя бы этой ночью?»
Пастора тронули умоляющие глаза животного. Что бы там ни было, ясно, что нынче ночью лошадь нуждалась в его помощи. А так как он был человек не робкого десятка, то решил последовать за ней. Не медля долее, он подвёл лошадь к первому попавшемуся камню, чтобы удобнее было сесть в седло.
– Ну, трогай! – сказал он. – Я не оставлю тебя. Пусть никто никогда не посмеет сказать, что пастор из Дельсбу отказался помочь кому-либо в беде.
Он пустил лошадь идти, куда ей хочется, и думал лишь о том, как бы удержаться в седле. Дорога стала трудной, опасной и, казалось, почти всё время шла в гору. Лес окружал путников дремучей стеной, и в двух шагах ничего не было видно. Но пастора всё равно не покидало ощущение, будто они въезжают на какую-то высокую гору, взбираются на страшные кручи. Ему самому никогда и в голову бы не пришло вести свою лошадь по такому пути.
– Уж не собираешься ли ты, чего доброго, подняться на горную гряду Блаксосен? – спросил пастор и усмехнулся, так как Блаксосен была едва ли не самой высокой горной грядой в Хельсингланде. Но пока они поднимались в гору, пастор стал замечать, что он и лошадь не единственные нынче на этом пути. Он слышал в ночи, как скатывались с круч камни, как трещали сломанные ветви. Казалось, будто какие-то крупные животные и звери прокладывали себе дорогу в лесу. Он знал, что в здешних краях полно волков, и не переставая думал: уж не везёт ли его лошадь на единоборство с хищниками?
Дорога шла всё в гору да в гору; и чем выше они взбирались, тем сильнее редел лес.
Наконец они очутились на почти оголённом горном гребне, где пастор мог осмотреться по сторонам. Он увидел вокруг лишь бесконечные громады скал и утёсов, поросших мрачными дремучими лесами; они то поднимались ввысь, то опускались долу. В царившей вокруг кромешной тьме ему трудно было разглядеть, где они находятся, но вскоре всё стало ясно.
«Ну и дела! Ведь я и впрямь въехал на горную гряду Блаксосен, – подумал он. – А может, это другая гора? Да нет! Вон на западе высится скала Йёрвсё – Росомахи, а на востоке, вокруг острова Агён, сверкает море! Да и на севере что-то блестит. Это, наверно, озеро Деллен. А здесь, подо мной, курится белая дымка водопада Нианфорсен! Да, сомнения нет, я поднялся на горную гряду Блаксосен. Вот так история!»
Когда они взобрались на самую высокую вершину, лошадь, словно желая спрятаться, остановилась за густой елью. Пастор, наклонившись, отвёл рукой ветви так, чтобы свободно видеть всё вокруг.
Перед ним открылась лысая макушка горы, но она вовсе не была пустынной и необитаемой, как он ожидал. Посреди открытой площадки высился громадный валун, вокруг которого собралось множество диких зверей. Казалось, они прибыли на тинг. Ближе всех к огромному валуну расположились медведи; тяжёлые, крепко сколоченные, они напоминали одетые в меховые шубы каменные глыбы. Они лежали, нетерпеливо помаргивая маленькими глазками. Медведи явно пробудились от зимней спячки только ради того, чтобы пойти на тинг. Но их всё время клонило ко сну. За ними плотными рядами, окутанные мраком, сидели несколько сотен волков. Уж их-то никак нельзя было назвать сонными! В этой зимней мгле они казались куда оживлённее, чем когда-либо летом. Они сидели на задних лапах, как собаки, хлестали землю хвостами и тяжело дышали, разинув пасти и высунув длинные языки. За спинами волков неслышно крались на своих пружинистых ногах рыси, похожие на огромных уродливых кошек. Они, казалось, не желали попадаться на глаза другим зверям, сторонились их и шипели, когда кто-нибудь подходил к ним поближе. Следующий ряд за рысями занимали росомахи; их морды напоминали собачьи, а шкуры – медвежьи. Им было непривычно, неуютно на земле, и они нетерпеливо топтались на своих широких лапах, стремясь поскорее взобраться на деревья. За ними по всей площадке до самой лесной опушки кишели лисицы, ласки, куницы. Казавшиеся совсем маленькими рядом с другими хищниками, они, ловкие, гибкие и такие красивые, были гораздо более жестоки и кровожадны, чем многие крупные звери.
Пастор видел всё очень хорошо, поскольку площадка была ярко освещена багровым пламенем. Ведь на огромной каменной глыбе стояла самая настоящая троллиха с сосновым факелом в руке – от него-то и шёл свет. Эта лесная дева, длинная-предлинная, вровень с самыми высокими деревьями в лесу, напоминала со спины гнилой пень; на ней был плащ из еловых ветвей, а на голове вместо волос росли еловые шишки. Она стояла молча, к чему-то прислушиваясь, и, обратив лицо к лесу, всматривалась во тьму.
Хотя пастор видел всё совершенно отчётливо, зрелище было настолько невероятное, что всё его существо словно восстало и он отказывался верить своим глазам. «Нет, такое просто немыслимо, – думал он. – Я слишком долго скакал в лесной мгле. Всё это мне просто мерещится».
Тем не менее он во все глаза смотрел по сторонам, ожидая, что же будет дальше.
Ждать пришлось недолго. В лесу раздался звон колокольчиков, а затем шум, топот и треск ломающихся ветвей, как бывает, когда стадо животных прокладывает себе путь через лесную чащу.
И правда, огромное стадо домашних животных поднималось в гору. Они выходили из леса в таком порядке, в каком направлялись обычно на летнее пастбище. Впереди шла корова-вожатка с колокольчиком на шее, затем бык, за ним – другие коровы, а в хвосте молодняк – тёлки и телята. За ними, теснясь, следовало стадо овец, за овцами – козы, а замыкали шествие лошади с жеребятами. Рядом со стадом бежала овчарка, но ни пастушонка, ни девушки с горного выгона не было.
У пастора защемило сердце; ведь домашние животные шествовали прямёхонько навстречу хищникам, на растерзание. Он хотел было преградить им путь, криком заставить их остановиться, но понял, что задержать скотину нынче ночью не во власти человеческой, и промолчал.
Как мучились домашние животные, идя навстречу тому ужасному, что их ожидало! До чего они были жалкие и перепуганные с виду. Корова-вожатка с колокольчиком на шее шла понурив голову, еле передвигая ноги. Даже козы не бодались, не прыгали и не резвились. Лошади пытались бодриться, но всё равно дрожали от страха. А самой жалкой казалась овчарка. Поджав хвост, она почти ползла по земле.
Корова-вожатка с колокольчиком на шее подвела стадо почти к самой лесной троллихе, стоявшей на вершине каменной глыбы. Корова обошла вокруг валуна, а потом повернула назад к лесу, и ни один из хищников не тронул её. Точно так же проследовало и всё остальное стадо; и ни один из хищников даже не коснулся домашних животных.
Пока скотина проходила мимо лесной девы, она то и дело склоняла свой сосновый факел над кем-либо из животных.
И всякий раз, когда это случалось, хищники испускали громкий и весёлый рёв, особенно если факел метил корову или какое-нибудь другое крупное животное. А животное это, видя склонённый над ним факел, кричало громко и пронзительно, словно в него вонзали нож. Стадо же, к которому оно принадлежало, также разражалось жалобами и сетованиями.
Тут пастор начал понимать, что происходит. Ему и раньше доводилось слышать, будто всякий раз под Новый год животные и звери из Дельсбу собираются на горной гряде Блаксосен и лесная троллиха метит своим факелом домашних животных, которые в этом году будут отданы на съедение хищникам. Он испытывал глубочайшее сострадание к несчастной скотине, которая попадёт во власть диких зверей, хотя иного господина, кроме человека, у неё не должно бы быть.
Только первое стадо миновало валун, как снизу из лесу снова послышался звон колокольчика, и на вершину горы поднялась новая вереница домашних животных, но уже из другой усадьбы. Стадо это шло в том же порядке, что и первое, и направлялось прямо к лесной деве, которая, по-прежнему стоя на каменной глыбе, беспощадно и сурово посылала на смерть одно животное за другим.
За этим стадом потянулись нескончаемым потоком и остальные. Одни стада были так малы, что состояли всего лишь из одной коровы и нескольких овец, а некоторые даже всего лишь из пары коз. Ясно было, что хозяева их – владельцы маленьких убогих лачуг. Но и эту скотину метила, опуская свой факел, лесная троллиха. Никто не знал пощады.
Пастор думал о крестьянах из Дельсбу, питавших великую любовь к своим домашним животным! «Если б они только знали о том, что здесь творится, они бы этого ни за что не допустили. Они бы скорее пожертвовали собственной жизнью, чем согласились, чтобы скотина их проходила сквозь строй волков и медведей и получала смертный приговор от лесной девы».
Последним поднялось в гору стадо самого пастора. Ещё издали узнал он звон колокольчика своей коровы-вожатки; похоже, что узнала его и лошадь пастора. Вся в поту, она дрожала мелкой дрожью.
– Так, стало быть, теперь твой черёд пройти мимо лесной троллихи и получить приговор, – сказал пастор лошади. – Не бойся! Я понимаю, почему ты привела меня сюда, и я тебя не предам!
Великолепное стадо пастора прошествовало длинной вереницей из леса и уже подходило к чудищу и к хищникам. Последней шла лошадь, которая привезла своего хозяина на вершину горной гряды Блаксосен. Он не спешился, а продолжал сидеть в седле, позволив лошади везти себя к лесной деве.
При нём не было ни ружья, ни ножа для защиты, когда он отправился навстречу чудищу. Сначала никто его как будто не заметил. Скотина пастора проходила мимо лесной троллихи точно так же, как и другие стада. Однако она ни разу не опустила свой сосновый факел. Стоило же подойти к ней умной лошади, как чудище шевельнулось, словно собираясь обречь её на смерть.
Но в тот же миг свет факела упал на человека. Лесная дева закричала громким, пронзительным голосом, и факел выпал у неё из рук на землю.
Пламя тотчас же погасло, и свет внезапно сменился тьмой. Пастор уже не мог ничего разглядеть. Да и расслышать тоже ничего не мог. Вокруг воцарилась глубокая тишина, какая обычно и стоит в зимнюю пору на дикой лесной пустоши.
Но тут тяжёлые тучи, покрывавшие небо, внезапно расступились, и в просвете между ними выплыл полный месяц, ярко осветивший землю. И пастор увидел, что он один стоит со своей лошадью на вершине горной гряды Блаксосен. Ни одного из хищников там уже не было. А на земле не осталось и следа топтавших её копыт. Сам же пастор по-прежнему сидел верхом, а лошадь под ним вся дрожала, обливаясь потом.
Когда пастор съехал вниз с горы и вернулся домой в усадьбу, он и сам не знал, во сне или наяву случилось с ним то, что он пережил. Но одно он твёрдо знал: то был знак ему, призыв подумать о бедных домашних животных, попадавших во власть хищников. И он стал так истово читать проповеди крестьянам из Дельсбу, что в его времена были истреблены все волки и все медведи в округе. Правда, когда пастора не стало, они появились там вновь.
На этом Бернхард закончил свою историю. Все наперебой расхваливали его, и казалось, не было сомнения в том, что награду получит он. Многие даже шептались: жаль Клемента, ни к чему старику с ним состязаться.
Но Клемент храбро приступил к рассказу:
– Однажды, когда я бродил по Скансену близ Стокгольма и скучал по дому, – начал он…
Далее он поведал своим слушателям о домовом, которого откупил у рыбака, чтобы малышу не пришлось томиться в клетке, где на него без конца глазели бы люди. И ещё Клемент рассказал о том, что, сотворив такое доброе дело, он тотчас был за него вознаграждён. Старик говорил без умолку, а слушатели его всё больше и больше удивлялись. Когда же наконец старый музыкант дошёл до королевского лакея и чудесной книги, все девушки положили рукоделие на колени. Застыв от изумления, они не спускали глаз с Клемента, которому довелось пережить такие необычайные приключения.
Лишь только Клемент кончил свой рассказ, старшая из девушек объявила, что шейный платок достаётся ему.
– Бернхард рассказал про то, что было с другим человеком, а Клемент сам попал в настоящую сказку. Это, я думаю, куда любопытней, – добавила она.
Никто с ней не спорил. Услыхав, что Клемент разговаривал с самим королём, все стали смотреть на него совсем другими глазами. Старый музыкант, смущённый и гордый, был на верху блаженства, но изо всех сил старался этого не показывать. Вдруг кто-то спросил его, куда девался домовой?
– Сам-то я не успел выставить ему голубую плошку, – признался Клемент. – Но я попросил сделать это старика-лапландца. А что сталось после с малышом, я того не знаю.
Не успел Клемент вымолвить эти слова, как сверху, неведомо откуда, свалилась и ударила его по носу маленькая сосновая шишка. С дерева она упасть не могла, да и бросить её никто не мог. Откуда она взялась, так никто и не понял.
– Ай, ай, Клемент! – сказала старшая из девушек. – Похоже, малый народец слышал, о чём мы говорили. Ты сам должен был поставить домовому голубую плошку, а не поручать это другому.