– Если ты научился у нас чему-нибудь хорошему, Малыш-Коротыш, то ты, может, и не считаешь, что всем на земле должны владеть люди, – повела речь гусыня-предводительница. – Подумай, у вас, людей, такие большие угодья, столько земли! Неужто вы не можете оставить несколько голых шхер, несколько обмелевших озёр, болотных трясин, несколько безлюдных скал и отдалённых лесов нам, чтобы мы, бедные птицы и звери, жили там в мире и покое! Взять хотя бы меня! Всю мою жизнь за мной охотились, меня гнали и преследовали! Хорошо бы знать, что и для такой, как я, есть на свете мирное прибежище!
– Я бы рад помочь вам в этом! – сказал мальчик. – Только у меня, верно, никогда не будет такой власти среди людей!
– Да что мы тут стоим и болтаем, точно не увидимся больше! – воскликнула Акка. – Наговоримся завтра поутру! Теперь же я полечу назад, к своим!
Акка взмахнула было крыльями, но тотчас снова опустилась, погладила несколько раз Малыша-Коротыша клювом и только после этого наконец улетела.
Стоял ясный день, но на дворе не видно было ни души, и мальчик мог идти куда вздумается. Прежде всего он поспешил в коровник; он знал, что у коров разузнает обо всём на свете. Но на скотном дворе было удручающе пусто. Весной там стояли три тучные коровы, теперь же в хлеву была всего одна-единственная – Майская Роза. И с первого же взгляда на неё понятно было, как сильно она тоскует по своим товаркам. Она стояла молча, понурив голову, почти не притрагиваясь к лежащей перед ней соломе.
– Добрый день, Майская Роза! – поздоровался мальчик, бесстрашно вбежав к ней в стойло. – Как поживают батюшка с матушкой? Что поделывают кот, гуси и куры? И куда девались Золотая Лилия и Звёздочка?
Услыхав голос мальчика, Майская Роза вздрогнула и, похоже было, намеревалась боднуть его. Но она была уже не так ретива, как раньше, и потому успела разглядеть Нильса Хольгерссона, прежде чем поднять его на рога. Он был так же мал, как и в тот день, когда отправился в путь, и одет точно так же… И всё же он стал вовсе не похож на самого себя. У того, прежнего Нильса Хольгерссона, который улетел весной с дикими гусями, походка была медленная и тяжёлая, голос тягучий, а глаза вечно сонные. А этот Нильс, что воротился домой, был лёгок на ногу и ловок, говорил быстро, а глаза его так и светились, так и блестели! Как он ни был мал, осанка его была такой гордой и смелой, что он невольно внушал уважение. И хотя сам он казался невесёлым, всякий, глядя на него, веселел.
– Му-у, – замычала Майская Роза. – Ходили слухи, будто ты стал совсем другой, но я-то не верила. Добро пожаловать, Нильс Хольгерссон, добро пожаловать! Это первая радостная минута в моей жизни за долгое, долгое время!
– Спасибо тебе, Майская Роза! – растроганно ответил мальчик. Он страшно обрадовался, что его хорошо встретили. – Расскажи-ка теперь мне, как поживают батюшка с матушкой?
– С той поры как ты улетел, ничего, кроме горестей да бед, они не знали! – сказала Майская Роза. – Однако хуже всего то, что они купили нового коня, – он больших денег стоил. Конь же всё лето только корм переводил, а работать не работал. Пристрелить его твой отец не решается, да и продать никак не может. Из-за этого коня Золотой Лилии и Звёздочке пришлось уйти отсюда!
По правде, мальчику хотелось узнать совсем про другое, но расспрашивать напрямик он боялся. Поэтому он задал ещё один вопрос:
– Матушка, верно, опечалилась, когда увидела, что Мортен-гусак улетел?
– Не думаю, чтоб она сильно горевала из-за гусака, если бы знала, как всё получилось и что он сам улетел. Она же более всего сетует, что её родной сын сбежал из дому, прихватив с собой гусака.
– Вон что… стало быть, она думает… будто я украл гусака? – спросил мальчик.
– А что ещё она могла подумать?
– Батюшка с матушкой, стало быть, вбили себе в голову, будто я слонялся всё лето, как заправский бродяга?
– Они считают, что с тобой дела плохи, – ответила Майская Роза, – и оплакивают тебя так, словно потеряли самое дорогое на свете.
Услыхав эти слова, мальчик быстро вышел из коровника и отправился в конюшню. Она была невелика, но чиста и опрятна. Видно, Хольгеру Нильссону хотелось устроить всё так, чтобы новому коню хорошо там жилось. В деннике стоял великолепный, холёный, пышущий здоровьем конь.
– Добрый день! – поздоровался мальчик. – А я слыхал, будто тут на конюшне стоит не конь, а дохляк! Быть того не может, чтобы речь шла о тебе. Ты-то такой здоровый да холёный с виду!
Повернув голову, конь пристально взглянул на мальчика.
– Уж не сын ли ты хозяина? – спросил он. – Я слыхал о нём немало худого. А у тебя такое доброе лицо! Никогда бы не поверил, что ты сын хозяина, не знай я, что его заколдовали и превратили в малыша-домового!
– Дурная слава осталась обо мне в здешней усадьбе, – сказал Нильс Хольгерссон, – родная моя матушка и та думает, что я, будто вор, удрал из усадьбы! Ну да это всё одно, раз я долго оставаться здесь не собираюсь. Но прежде чем уйти, я хотел бы узнать, какая на тебя хворь напала?!
– Жаль, что ты не останешься, – опечалился конь, – чую, мы с тобой стали бы добрыми друзьями. А у меня никакой хвори и нету. Правда, я занозил чем-то ногу, скорее всего остриём ножа или ещё чем-то. Заноза сидит так глубоко, что лекарь не смог её найти; но она всё колет да колет, я просто ходить не могу. Если бы ты рассказал Хольгеру Нильссону, что́ со мной, он бы легко мне помог! Я и сам бы рад приносить пользу. Я же не дармоед! Мне совестно стоять тут, переводить корм да бездельничать.
– Вот хорошо, что настоящей хвори у тебя нет! – обрадовался Нильс. – Попробую сделать так, чтобы тебя вылечили. Можно, я кое-что нацарапаю ножиком на твоём копыте?
Нильс Хольгерссон почти управился с копытом коня, как вдруг услыхал голоса. Чуть приотворив дверь, он выглянул во двор. К дому поднимались отец с матерью. Сразу было видно, что их гнетут тяжкие заботы. Лицо матушки было изрезано морщинами, их стало куда больше, чем прежде, а у отца поседели волосы. Мать уговаривала отца попросить денег в долг у её деверя.
– Нет, не хочу больше брать взаймы, – сказал отец, проходя мимо конюшни. – Нет ничего хуже, чем влезать в долги. Уж лучше отказаться от дома!
– Я бы не очень этому противилась, если бы не мальчик, – возразила мать. – Но куда он денется, если в один прекрасный день вернётся домой, нищий горемыка, – ведь иначе он вернуться не может, – а нас здесь не будет?
– Да, твоя правда, – отозвался отец, – но мы попросим тех, кто здесь поселится после нас, ласково принять его и сказать, что он для нас всегда желанный гость! А потом, каков бы он ни был, он слова дурного от нас не услышит. Верно, мать?
– Ещё бы! Только бы он вернулся домой! Только бы знать, что ему не приходится голодать и холодать на проезжих дорогах! Ничего на свете я больше не желаю!
Тут отец с матерью вошли в дом, и мальчик ничего уже больше не слышал. Но он был очень тронут и обрадован, узнав, что они так любят его, хотя и думают, будто он ступил на дурной путь. Он хотел было тут же броситься к ним, но подумал: «Может, они станут горевать ещё сильнее, коли увидят меня!..»
Пока он стоял так, мучаясь сомнениями, подъехала повозка и остановилась у ворот. Мальчик чуть не вскрикнул от удивления: ведь из повозки вышли и направились к торпу не кто иной, как Оса-пастушка с отцом. Они шли к дому, держась за руки, шли такие тихие и серьёзные, но глаза их сияли от счастья. Посреди двора Оса вдруг остановила отца и сказала:
– Помните, батюшка, вы не должны упоминать ни о деревянном башмачке, ни о гусях, ни о малыше-домовом, который до того похож на Нильса Хольгерссона, что если это не он сам, то кто-то очень ему близкий.
– Да нет! Что ты! – ответил Йон Ассарссон. – Я скажу только, что их сын не раз помогал тебе, пока ты разыскивала меня, а сюда мы приехали, чтобы узнать, не можем ли мы, в свой черёд, сослужить им службу теперь, когда я стал состоятельным человеком? Ведь с тех пор, как я открыл в горах залежи железа, денег у меня даже больше, чем нужно.
– Я знаю, складно говорить вы умеете! – сказала Оса. – Умолчите только о том, о чём я вас просила.
Они вошли в дом. Мальчик дорого бы дал, чтобы услышать, о чём они станут толковать с его родителями. Но он не решался выйти во двор. Прошло совсем немного времени, и они снова появились на крыльце. Родители Нильса проводили их до самых ворот. И до чего ж они оба повеселели! Просто на диво! Они прямо ожили!
Когда гости уехали, отец с матерью ещё долго стояли у ворот и глядели им вслед.
– Ну вот, незачем мне больше так горевать, – сказала матушка, – после того, как я столько доброго услыхала о Нильсе!
– Не так уж много они о нём и рассказали! – задумчиво ответил отец.
– А разве мало? Ведь они приехали сюда единственно ради нас, сказать, что они желают нам помочь. Ведь наш Нильс сослужил им большую службу! По мне, ты мог бы принять их помощь!
– Нет, мать. Не хочу я ни у кого брать деньги ни в дар, ни взаймы. Сперва надо избавиться от долгов, а потом начнём понемногу работать и снова станем на ноги. Ведь мы с тобой не такие уж дряхлые старики, верно? – смеясь, сказал отец.
– Неужто тебе весело оттого, что приходится отказаться от нашего торпа, в который мы вложили столько труда? – спросила мать.
– Кому, как не тебе, понять, отчего я смеюсь? – ответил отец. – Когда наш мальчик пропал, меня это так придавило, что я прямо обессилел. Нынче же, когда я знаю, что он жив и вёл себя достойно, ты увидишь: Хольгер Нильссон ещё на что-нибудь да годится.
Матушка вошла в дом, а мальчику пришлось поспешно спрятаться в уголок, так как в конюшне появился отец. Направившись в стойло к коню, он поднял, по обыкновению, его ногу, чтобы попытаться разглядеть, почему он не ходит.
– Что это? – удивился отец, увидев несколько вырезанных на копыте слов.
«Вытащи железку из ноги!» – прочитал он с удивлением и оглянулся по сторонам. Но тут же стал осматривать и ощупывать копыто изнутри.