Однако примерно в то же время популяции диких антилоп вновь стали увеличиваться благодаря вакцинации домашнего скота против чумы, и передача болезни диким травоядным прекратилась. По мере возвращения диких животных количество травы сократилось до привычного уровня. В свою очередь, лесных пожаров стало меньше, что позволило деревьям вырасти достаточно высокими, чтобы пережить будущие пожары. Постепенно лесные массивы отвоевали свои исконные территории. Сегодня Серенгети снова является поглотителем углерода: он забирает из атмосферы больше углерода, чем выделяет. Таким образом, экосистема Серенгети компенсирует все годовое потребление ископаемого топлива в Восточной Африке.
Слоны преобразуют саванны и леса Африки: они поедают огромное количество растительности, валят деревья, роют бивнями землю, чтобы добыть воду, и разносят с навозом семена растений. Учитывая размеры этих животных, многие из изменений трудно не заметить. Однако недавно исследователи обнаружили, что даже следов слона достаточно, чтобы изменить ландшафты, на которых он обитает, и повлиять на судьбу других видов. В 2014 году, находясь на полевых занятиях в тропическом лесу в национальном парке Кибале в Уганде, молодой биолог Вольфрам Реммерс заметил несколько стрекоз, парящих над лужицей грунтовой воды, которая образовалась в отпечатке ноги слона. Это был не единственный такой участок. В других районах леса также были глубокие слоновьи следы. Каждое углубление содержало до 180 литров воды.
Реммерсу стало интересно, кто может обитать в этих миниатюрных прудах и вокруг них, поэтому он купил кухонное сито и начал исследование. Лужи, по сути, стали самостоятельными экосистемами, в которых обитало множество микроорганизмов, жуков, клещей, мух, червей, пиявок, улиток и личинок стрекоз. В некоторых районах леса заполненные водой следы, которые могут сохраняться в течение года и более, были единственными водоемами, доступными для таких существ. Аналогичные исследования показали, что следы азиатских слонов являются важной средой обитания для лягушек, особенно в сухой сезон.
Следы слонов, мамонтов и других тяжеловесных представителей мегафауны наверняка служили импровизированными экосистемами на протяжении десятков миллионов лет, однако только десять лет назад ученые начали обращать на это внимание. Влияние жизни на окружающую среду настолько велико и многогранно, что мы все еще открываем для себя его формы, даже когда речь идет о самых крупных и активных существах среди нас. Просто сделав шаг, животное может преобразить землю и создать новые миры.
Сегодня Плейстоценовый парк занимает около 20 квадратных километров огороженной земли, на которой обитают более сотни травоядных: лошади, северные олени, лоси, овцы, яки, коровы и бизоны. За пределами парка в непосредственной близости к нему обитают как минимум одна росомаха, несколько песцов и бурых медведей. Те, кто слышал о Плейстоценовом парке, обычно вспоминают только одну вещь: в будущем он станет домом для воскрешенных мамонтов. Некоторые ученые искренне заинтересованы в том, чтобы с помощью генетических технологий вернуть мамонта. Это часть большого движения, известного как восстановление исчезнувших видов, но воскрешение существ ледникового периода никогда не было целью Зимовых. «СМИ говорят о мамонтах, чтобы привлечь читателей и зрителей, – говорит Никита. – Наша работа началась еще до того, как люди начали задумываться о клонировании мамонта. <…> Если в будущем кто-то постучится ко мне в дверь и скажет, что принес мамонта, я с радостью отнесу животное в парк. Плейстоценовый парк, вероятно, от этого только выиграет. Но наша работа не зависит от этого, и мы можем достичь своих целей и без мамонтов».
Некоторые из этих планов уже реализованы. На второй день моего визита мы с Никитой совершили часовое путешествие на скоростном катере по Колыме от исследовательской станции до самого парка. Как только мы причалили, навстречу нам вышли две большие грязные собаки – спутники егерей, которые живут на территории парка и присматривают за дикой природой. Вход в парк никак не был обозначен, но оказалось, что он начинается с дома, построенного на ящиках для перевозки грузов. Рядом стояли несколько хижин, какие-то ржавые лодки и загон из дерева и проволоки, где в то время держали больных или раненых животных. Мы с Никитой вошли в густые заросли ивы и тощих лиственниц с отслаивающейся серой корой. На земле лежали кучи сухих сосновых иголок, которые, казалось, и не думали гнить. «Ни одно животное не ест эти растения, – сказал Никита, – в этой экосистеме мало что происходит».
Пройдя несколько метров, мы увидели совершенно иной пейзаж с густой сочной травой и розовыми и желтыми полевыми цветами. То тут, то там я заметил несколько сохранившихся ив с объеденными ветвями и листьями. «Пять лет назад здесь был такой же лес, – сказал Никита, – абсолютно». Выпас коров, яков и овец, а также посев травы превратили лес в пастбище. Лиственничный лес не накапливает много углерода, как объяснил Никита, потому что деревья невысокие, а их корни расположены не очень глубоко. Даже у 200-летней лиственницы ствол может быть не шире ножки стола – это лишь малая часть того размера, которого к этому возрасту достигают многие другие виды деревьев. «Альбедо[31] – его можно увидеть», – продолжил он, указывая жестом на разительный контраст между темным лесом и бледным лугом вдали. Никита и его коллеги обнаружили, что в зависимости от сезона верхние слои пастбищных почв на 13 °C холоднее, чем те, на которых нет выпаса, а в среднем на 2 °C холоднее. Пастбищные почвы также накапливают больше углерода благодаря повышенному содержанию органики и росту корней.
И все же пропасть между Плейстоценовым парком и мамонтовой степью, несомненно, огромна. По оценкам ученых, в эпоху плейстоцена на континентах бродило не менее миллиарда особей мегафауны, значительная часть которых обитала на северных лугах. Когда Сергей рассказывает о цифрах, он делает это с беззаботностью, которая как-то не вяжется с поражающими воображение масштабами его миссии. Он говорит, что был бы очень рад, если бы современную Сибирь населяли хотя бы 50 миллионов крупных травоядных, чего, по его мнению, было бы достаточно, чтобы сохранить вечную мерзлоту. Пока же он мог бы довольствоваться одним миллионом животных в своем парке, этого, по его мнению, вполне хватит для стабильной экосистемы. Но он не достиг даже 0,1 % от этой цели.
Арктика – идеальное место для проведения эксперимента такого масштаба: здесь так много земли, и бо́льшая ее часть принадлежит дикой природе. Однако ее размеры и удаленность усложняют задачу. Даже если Зимовы вдруг получат чрезвычайно щедрый грант или ковчег с пожертвованными животными, вопрос их безопасной транспортировки в Сибирь остается нерешенным. На протяжении более двух десятилетий Зимовы финансировали свой проект в основном за счет собственных средств и нескольких тысяч долларов, полученных в результате краудфандинга. Многих из сотни животных, обитающих сегодня в парке, они получили в ходе опасных и самостоятельно организованных экспедиций, подобных путешествию на остров Врангеля, едва не ставшему катастрофой. Сергей пользуется уважением в научном сообществе как эксперт по арктической экологии, и у Плейстоценового парка есть свои поклонники, но большинство коллег относятся к грандиозным планам Сергея с каким-то подозрением. Даже если они хвалят его намерения и стоящую за ними науку, они не считают, что проект удастся воплотить в жизнь.
«Некоторые люди не верят, что парк возможен, – говорит Никита, – и говорят: “Он требует слишком много усилий, а климатические изменения уже наступили. Вы не успеете”– и так далее, и тому подобное. Может, они и правы. Но дело в том, что если я ничего не буду делать, то ничего и не произойдет. Если мы не будем что-то делать – не просто писать об этом, не просто кричать или вопить, что “мы все умрем”, а действительно практически что-то делать, – ничего не произойдет».
Одно из заветных желаний Зимовых и самая большая проблема – как заселить парк бизонами. Бизоны, которые в изобилии водились в плейстоценовых степях, – одни из самых крупных из ныне живущих млекопитающих, способных переносить сибирский климат. За несколько месяцев до моего приезда Никита купил 12 молодых степных бизонов у фермера в Дании и перевез их в Черский на грузовике и речной барже – это было изнурительное путешествие, занявшее пять недель. Как только он выпустил бизонов, они побежали прямо в озеро, не понимая, что это такое, а затем вернулись на сушу и спрятались в кустарнике. Хотя следы бизонов были в изобилии по всему парку, Зимовы не встречали их с момента их прибытия и задавались вопросом, как они приспосабливаются.
Однажды, когда мы приехали в парк, Никита, Сергей, несколько егерей и я начали искать бизонов. Из-за того, что здесь часто ездили на квадроциклах, в лесу образовалась дорожка, по которой мы и пошли, обходя полузасохшие участки грязи и лужи с гнилой водой, окаймленные «звездочками» мха синтрихии и камышом. В воздухе кишели комары, они неустанно роились вокруг нас – от них не спасали ни сетки, ни длинные рукава. Хотя мы нашли следы, помет и коричневый мех на ветках, бизонов мы так и не встретили.
В конце концов мы вышли на холмистое поле – оно было как будто из книжек Доктора Сьюза[32] – усеянное большими плотными дерновинами злаков, называемых кочками, каждая на земляном постаменте в форме гигантской ножки гриба. Пересечь поле оказалось физически сложно, ведь так легко было опрокинуть кочку или провалиться в скрытые между кочками щели. Перебравшись на другую сторону, Никита запустил дрон, который он взял с собой, и с помощью его камеры стал искать нашу добычу. Ранее он уже несколько раз безуспешно пытался это сделать, но на этот раз он обнаружил бизона недалеко от того места, где мы стояли.
Мы быстро двинулись в путь, разделившись на две группы, чтобы загнать бизонов в вольер, где будет легче проверить их здоровье. Никита и два егеря направились налево, в гущу леса. Мы с Сергеем свернули