— К кому-нибудь другому идти вы можете, а к Чжунам уж не стоит.
— Это почему? — в изумлении спросил Боя.
— Скажите, сударь, а кого именно разыскиваете вы из дома Чжунов?
— Я ищу Цзыци.
Старик вдруг громко разрыдался.
— Цзыци!.. Чжун Хуэй!.. Это ведь сын мой! — воскликнул он. — В прошлом году, пятнадцатого числа восьмого месяца, он возвращался поздно вечером из леса, и случай свел его с советником цзиньского княжества господином Юй Боя. Они долго беседовали и обнаружили общность мыслей и чувств, которая влекла их друг к другу. При расставании Юй Боя подарил сыну два и золота, и сын мой, накупив книг, стал усиленно заниматься. Я же, тупой неуч, не удерживал его, и вот целыми днями он в лесу рубил дрова, а по вечерам занимался, не щадя себя. Но силы его истощились, он заболел, и в несколько месяцев его не стало...
У Боя внутри словно все оборвалось, хлынули слезы. С воплем он упал наземь и лишился чувств.
В недоумении и испуге, сам в слезах, старик Чжун стал поднимать Боя.
— Кто этот господин? — спросил он, обращаясь к мальчику.
Тот шепнул ему на ухо:
— Это и есть сам господин Боя.
— Так это, значит, друг сына моего!
Тем временем Боя пришел в себя. Сидя на земле, Боя бил себя в грудь и неудержимо рыдал.
— Брат, дорогой мой! — сокрушался он. — А я еще вчера, причаливая к берегу, говорил, что ты пренебрег обещанием. Но ты, оказывается, был уже духом бесплотным в глубинах подземных потоков. Ты так одарен был! И так мало ты прожил!
Престарелый Чжун, утирая слезы, увещевал Боя.
Сдерживая рыдания, Боя поднялся и снова приветствовал старого Чжуна низким поклоном, не смея, однако, называть его почтенным дедом, а обращаясь к нему как к дяде, желая этим показать, что братские отношения его с Цзыци распространяются на дом, на всех членов семьи.
— Почтенный дядюшка, тело вашего сына все еще дома или его уже похоронили?
— В двух словах и не высказать всего, — ответил тот. — Перед самой кончиной сына я со старухой своей сидел у его постели, и вот что он говорил, прощаясь с нами: «Долог или короток век — воля небес. Увы, при жизни я не смог выполнить сыновнего долга по отношению к родителям, но я хочу сдержать обещание, данное другу... Я связан словом с цзиньским советником, почтенным Боя. Так прошу после моей смерти зарыть меня на берегу у горы Мааньшань...» Я не мог не исполнить последнего желания моего сына, — продолжал старый Чжун. — Холм свежей земли, справа от той узкой тропинки, где вы сейчас проходили, — это и есть могила моего сына. Сегодня сотый день после его кончины. Я шел сейчас к нему — вот взял с собой связку *бумажных денег, чтобы предать их огню перед его могилой, — и так неожиданно встретил вас.
— В таком случае прошу позволения пойти вместе с вами поклониться ему у его могилы, — сказал Боя и велел мальчику нести бамбуковую корзину старца.
Престарелый Чжун двинулся вперед, показывая дорогу, а Боя с мальчиком пошли следом. Они снова вошли в ущелье и слева от дорожки увидели холм свежей земли. Боя оправил платье и опустился на колени.
— Брат мой, ты мудрый был при жизни, а после смерти ты светлым духом стал, и, недостойный брат твой, я с этим поклоном, можно сказать, навеки прощаюсь с тобой!
И, кланяясь, Боя снова разрыдался. Плач этот потревожил жителей окрестных мест, и тот, кто мимо проходил, кто был поодаль иль вблизи, — все, услышав скорбный плач, пришли узнать, в чем дело. Люди столпились возле могилы, и когда они узнали, что это придворный сановник прибыл почтить память Чжун Цзыци, то каждый из них старался протиснуться вперед, поглядеть. Боя, не имевший при себе никаких жертвенных подношений, которые могли бы послужить выражением его чувств, велел мальчику вынуть из футляра цитру. Положив ее на жертвенный камень, он сел перед могилой, подобрав под себя ноги, и, обливаясь слезами, заиграл.
Когда собравшиеся услышали звуки цитры, они захлопали в ладоши, расхохотались и разошлись.
Сыграв мелодию до конца, Боя спросил:
— Дядюшка! Играя на цитре, я с бесконечной скорбью в душе оплакивал сына вашего и брата моего. Так почему же они смеялись?
— Жители деревенской глуши не понимают тонкости музыки. Услыхав звуки цитры, они сочли игру за развлечение и потому рассмеялись.
— Вот как! — проговорил Боя. — А вы не знаете, дядюшка, что я сейчас играл?
— Когда-то в молодости я и сам неплохо играл, — ответил престарелый Чжун. — Но стар нынче я, пять органов чувств моих теперь не те, смешалось как-то все, и я давно уже не разбираюсь в этом.
— Повинуясь сердцу, рука моя перебирала струны, и в песне этой я плакал о Цзыци. Я вам спою ее.
— Да! Я желал бы ее услышать, — сказал Чжун. И Боя запел:
Вспоминаю прошлый радостный год:
тебя повстречал
на речном берегу.
Сегодня я снова
пришел на свиданье с тобой,
но не вижу нигде
друга, понявшего звук.
Перед собой
вижу могильный холм —
Сердце мое
пронзила жгучая боль.
Боль сердца, боль сердца,
сердца боль!
Не удержать
невольно текущих слез —
Приехал для радости,
почему уезжаю в горе?
Почему над рекою
поднялись тучи печали?!
О мой Цзыци!
Мой Цзыци!
Нашей дружбе с тобой
нет достойной цены.
Обойди я всю землю до края небес —
не с кем будет слова сказать.
Песне этой конец,
играть ее больше не буду.
И цитра моя из яшмы
пусть с тобою вместе умрет.
Тут Боя выхватил нож, рванул по струнам и, подняв цитру, со всей силой ударил ее о жертвенный камень — разлетелись золотые подставки, яшмовые колки.
— Зачем вы разбили цитру?! — воскликнул ошеломленный Чжун.
Боя ответил:
Нет больше яшмовой цитры, разбита —
песне не звучать.
Ведь если нет со мною Цзыци,
для кого играть?!
Когда радостно все, все хорошо
вроде бы все друзья;
Но звук постигшего среди них
вовек не отыскать.
— Как все это грустно, как грустно, — проговорил старый Чжун.
— Но скажите, дядюшка, ваш высокочтимый дом находится все-таки в Верхней или в Нижней Цзисяни? — спросил Боя.
— Убогая хижина моя в деревне Верхняя Цзисянь, восьмым домом будет. Но к чему вы снова теперь спрашиваете об этом?
Тогда Боя сказал:
— С горем и болью в сердце своем я не решусь уже последовать за вами в почтенный дом ваш. С собою у меня десять и золота. Половину этих денег позвольте за сына вашего преподнести вам на какое-нибудь лакомство; другая — пусть пойдет на несколько *му жертвенной земли, и будет у вас хоть что-то на должный уход за могилой. Когда я вернусь ко двору, я подам прошение, чтобы мне разрешили оставить службу, и тогда заберу вас с тетушкой в свой скромный дом, где вы проведете положенные вам от неба годы жизни. Я — это Цзыци, Цзыци — это я! Поэтому не считайте меня чужим и не отвергайте мою просьбу.
Тут же, приказав отроку достать золото, Боя собственноручно поднес его престарелому Чжуну и, рыдая, склонился пред ним. Чжун ответил поклоном. Долго еще не могли они расстаться.
Рассказ этот называется «Юй Боя, скорбя о друге, разбивает цитру». Впоследствии, восхищаясь этой дружбой, кто-то написал следующие стихи:
Лицемерный всегда лишь с подобным себе
дружбу легко заведет,
И понявшего звук разве станет искать
тот, кто кичится собой.
Не увидит уж больше Боя Чжун Цзыци —
мир он покинул навек,
А преданье о том, как он цитру разбил,
тысячу лет все живет.
Алхимики, хвастающиеся своим искусством, похищают серебро
Сами в изношенных шапках,
старых, протертых халатах,
А встретят людей — уверяют,
что золото плавить умеют.
Что ж для самих-то себя
хотя бы чуть-чуть не наплавят,
А тем лишь живут, что за деньги
воду таскают с реки?
Эти строфы написаны *цзеюанем *нашей династии — *Тан Инем. Действительно, есть на свете такие люди. Именуют они себя алхимиками да изощряются в разных хитростях, чтобы надуть жадных и доверчивых людей: уверяют, будто умеют добывать из лекарственных трав философский камень, могут превращать свинец в золото, ртуть — в серебро, что, мол, называется это искусством *«желтого и белого» или «тигельным делом». Им только бы заполучить серебро, якобы служащее «серебром-матерью», а потом при первом удобном случае они скрываются вместе с денежками, и называется это у них «захватить тигель».
Однажды некий *даос, предлагая свое искусство Тан Иню, пристал к нему:
— В вас, уважаемый цзеюань, есть что-то от небожителей и бессмертных, и вам удалось бы это дело.
— Послушай, ты ведь ходишь в одних лохмотьях, и раз уж ты владеешь таким искусством, почему бы тебе не выплавить хоть немного серебра для себя самого? Что ж тут о других заботиться! — не без ехидства ответил ему Тан Инь.
— У меня только и есть что мое искусство, — говорил монах, — а природа меня ничем не одарила. Вот я и ищу человека, которому на роду было бы написано большое счастье, чтобы вместе с ним работать. У меня такого счастья нет, и в одиночку я ничего сделать не смогу. Вам, я вижу, уготовано счастье, потому и прошу вас присоединиться ко мне. На нашем языке это называется «найти опекуна».