– Баб, это Цой, – обижается Соня.
– Цой-Цой. Да хоть черт косой.
Баба Тома резко дергает за шнур – вон из розетки! – и выходит из маленькой комнатки, которую про себя по привычке называет «сундучная», потому что раньше хранила там в сундуках тряпки-одеяла-половики. Теперь все вон вынесла, и стала сундучная детской. До какого времени?..
Баба Тома отвлеклась от воспоминаний и бросила взгляд на дверь детской – сплошь заклеенную плакатами. На всех плакатах Сонькин кумир нахально выпячивал челюсть, чем бабу Тому невероятно раздражал. «Вот девка! Слушает каких-то обормотов губастых, а потом вытворяет с собой невесть что». Баба Тома нахмурилась, вспомнив еще одну внучкину выходку…
Соня стоит у трюмо, разглядывает в зеркало спину. Из кухни плохо видно, но бабе Томе кажется, что внучка вся грязная – пятна на руках, на ногах… даже на лице.
– И где ты так угваздалась?
Бабе Томе даже как-то легко становится – все как в старые добрые времена, когда булочка-Сонечка ковырялась в лужах. И теперь – замерла у зеркала, пачкуля, прикусила губу – не знает, какое у нее сейчас детское лицо. Баба Тома подходит ближе…
– Фу ты, ясно море! Не грязь!
Соня кривит рот, от этого черная ворона на ее щеке шевелится, как живая.
– Татуировки набила! – хватается за голову баба Тома.
На плече – сердце, пробитое стрелой, на животе – полуголая девица.
– Они переводные, баб, как наклейки. Потом смоются.
– Лучше бы носки вязала. Тебе что, заняться нечем?
Соня замирает, каменеет вся, а потом…
– Нечем! Нечем мне заняться! – выплескивается слезами, сдергивает резинку с хвоста, и волосы летят – накрывают сердце, пробитое стрелой. – В поселке твоем дурацком, в дыре, в дупле! С этими, с ними… А они мне – «городская», «длинная». Фу! И ты еще тут со своими носками. Вот мама приедет…
Баба Тома мрачнеет. «Вижу, девка внутри все та же моя „кудряшечка”, но обнять не даст. Ничего в ней теперь не понятно». Баба Тома, если бы умела сказать ласково, что-то бы да придумала. Но у нее острый нос и стрела на лбу.
– Не до тебя ей сейчас, матери-то. Ты бы попробовала – днем шпалы класть, а ночью полы в подъездах драить. Эх, ремня бы тебе…
– А давай! – сдергивает джинсы – тертые, вареные, хрустят. – Сюда бей! – И тычет в картинку – череп с костями.
«Даже на задницу налепила!» – изумляется баба Тома.
А ремня-то у нее сроду не было.
Таких непростых дней было полно у бабы Томы этим летом. А теперь, видимо, будут еще не легче.
– Баб, это же тетрис!
Соня, не дыша, вертела в руках аппарат – трогала конфетно-желтые кнопки, отливающий будто бензином экран. Попыталась прочесть надписи на крышке, но не смогла – до того были затертые. Похоже, в этот тетрис играли сотни раз. И кто-то до нее так же гладил кнопочки, сжимал пластиковые бока… Соня приоткрыла рот и, похоже, забыла, что надо казаться взрослой.
Баба Тома покосилась на внучку, по привычке взяла тряпочку и принялась так шоркать консервные банки, будто хотела стереть с них все непонятные надписи.
– Алло! «Союз пенсионеров»? Что за название такое – «Союз пенсионеров»? Союзы нынче крепко не держатся. Алло?
Баба Тома ругалась по телефону. Стрелка четко резала ее лоб, а нос будто заострился еще сильнее.
– Вы чего мне подсунули? Какие персики? Так это персики… Нет, я про агрегат с кнопками!
Баба Тома стащила с себя фартук, и, пока обтирала вспотевшее лицо, в трубку ей сбивчиво говорили, что гуманитарная помощь от американцев («черт их разберет, все подряд ложут»), что распределял Васильич («консервы делили поровну!»), что грампластинки достались Татьяне из музыкальной школы («ей нужнее»).
– А этот… мы так и не поняли, куда девать. Думали, он чтоб давление мерить.
– Фу ты, ясно море!
Баба Тома швырнула трубку на рычаг, а фартук – на пол. Секунду подумала, подняла фартук и аккуратно повесила на стул.
– Соня!
Но та не слышала – на весь дом гремел «Замогильный»: распинался, что он последний герой и не может здесь ни спать, ни жить.
Баба Тома встала в дверях сундучной-детской. Соня сидела в кресле, уперев пятки в ковер на стене – красный и колючий. «А в детстве не прикасалась к нему!»
Теперь внучка колючести ковра не замечала – она была поглощена тетрисом.
– Соня! Сколько можно сидеть в этой штуке?
– Ну, баб, я полы помыла, картошку почистила, дай поиграть.
Баба Тома вздохнула. «Такая мелкая вещица – а ей как икона. Пискливая икона с кнопками. Днями ее из рук не выпускает, ночью под подушку кладет».
Баба Тома задумалась было о том, как увлечь внучку вязанием («У нее неплохо бы вышло – вон пальцы какие ловкие, тыкает в агрегат без остановки»), но тут зазвонил телефон.
– Соня, возьми трубку: если это из «Союза пенсионеров» – меня нет дома.
Да где там… Внучку от тетриса ничем не оторвать. Ничем, кроме…
– Алло? Со-о-онь, мать звонит!
Баба Тома торжествовала уже неделю: похоже, Сонькин тетрис сломался! Из сундучной-детской давно не слышался хриплый писк и фальшивые «Калинки-малинки». Если бы знала баба Тома, как она ошибалась…
Однажды утром она выглянула на веранду и увидела: у Сони гости. Вроде бы даже мальчик! «Не буду мешать», – решила она и затаилась за дверью.
– Софэ!
Баба Тома увидела в щель: пришел соседов сын – Олег. Он топтался грязными ботами на коврике и демонстративно поправлял зеркальные очки, которые висели на вороте джинсовки. Конечно, джинсовка была дорогая. Конечно, джинсовка была в пятнах. «Отец его может всё купить. А сын – всё замарать». – Софэ, я принес. – Олег прервал бабы-Томины сварливые мысли.
– Круто, давай сюда.
И – о ужас! – он протянул Соне… тетрис! Который старушка уже и не ждала увидеть. Внучка взяла агрегат, и лицо ее рассиялось. Будто кота мягкошерстного, она погладила тетрис по кнопкам и улыбнулась. Но потом взгляд ее изменился, и баба Тома в изумлении заметила между внучкиных бровей тонкую черточку, едва видную, но все-таки стрелку.
– Оплата где? – Соня сверлила глазами мальчика.
– Оплаты не будет, – заявил Олег.
На улице гоготали, шумели, ломились в двери – вроде бы целая толпа ребят, но похоже, Соня их даже не замечала.
– Значит, не будет?! – Баба Тома еще не слышала в голосе внучки такой ярости.
Олег отпрянул.
– Софэ, погоди… Я это… – Он покраснел. – Батек меня заметил, когда я в копилке ковырялся. Так что денег нет. Зато есть – во! – И показал кулек, доверху набитый чем-то мелким, разноцветным.
– Жвачка, что ли? – заинтересовалась Соня.
– «Бумер»! С наклейками.
– Эх, ну ладно, давай сюда свой «Бумер», хотя на него, конечно, билет до города не купишь.
– Скопишь еще. Вон сколько народу.
Дверь поддалась напору, и на веранду высыпала толпа желающих поиграть в тетрис и оплатить Сонин побег из поселка.
– Только давайте по очереди, – распорядилась Соня, – номером один будет…
– …Бабушка твоя! – Баба Тома выскочила из укрытия.
Сердитая, вцепилась в фартук, опалила взглядом толпу, гаркнула:
– Все вон! – и добавила внучке: – А ты – в комнату. В город она собралась!
Выхватила из рук ошарашенной Сони тетрис и утолкала ее в сундучную. Ключ не понадобился: внучка сама закрылась, изнутри. Через секунду из-за двери взвыл «Замогильный».
– Фу ты, ясно море. Одни беды от этого агрегата, – пробурчала баба Тома и швырнула тетрис в мусорное ведро. Тот стукнулся о жестяное дно и противно запищал.
– Да чтоб тебя, сатана с кнопками, – топнула ногой баба Тома, вытащила тетрис обратно, стряхнула картофельные очистки и принялась хаотично давить на конфетно-желтые кругляши: – Да как тебя отключить-то?
Она шарахнула по тетрису кулаком и случайно попала по кнопке, под которой когда-то было написано по-английски: «Начать игру».
– Сонь, мать сегодня звонила.
Внучка весь вечер сидела в кресле и смотрела в окно, а тут встрепенулась, в глазах ее мелькнула живость. «Зря я так резко с ней обошлась», – подумала баба Тома. В последнее время в Сониной комнатке было подозрительно тихо. Даже музыка не играла.
– Мать звонила, – повторила баба Тома. – В октябре тебя заберет. Раньше не выйдет у нее. – И виновато добавила: – Так что месяц в школу походишь тут.
– Ой, бабулечка, правда? Заберет? – Сонька аж подпрыгнула, и кресло под ней взвизгнуло старыми ножками. – Баб, я это… Я самостоятельная. Я, если что, пойду газеты продавать. После уроков.
– Чего удумала!
Баба Тома схмурилась: «Понимает, что трудно им будет. Придется матери работу потеснить… Понимает девка. Но, видать, так душно ей тут, что уж лучше газеты…»
– Спи давай. Коммерсантка. – Баба Тома погасила свет. – И ночью никаких игр, – добавила она сердито, но как будто неуверенно-сердито.
– Да не буду, баб, что ты все его прячешь от меня?
Баба Тома не ответила. Взяла с тумбочки тетрис, положила в карман халата и вышла из комнаты.
Вкралась в спальню – плотно закрыла за собой дверь, осмотрелась (как будто кто-то мог прятаться за шторой!), достала тетрис из кармана, а потом…
А потом она пришла в себя в три часа ночи.
– Пусть Сонька с утра кашу варит, – зевнула баба Тома и поскребла ногтем крышку некогда подозрительного агрегата.
Теперь она часто думала – как вообще могло такое произойти? Все пыталась восстановить в памяти тот день, когда она случайно впервые запустила игру…
Вот летит куб, баба Тома смотрит на него и не понимает, чего тут интересного. Куб с хрипом падает на дно. Появляется буква «г» и устремляется вниз – сейчас встанет дыбом, – некрасиво, неправильно!
Баба Тома – ярая ревнительница порядка – внезапно понимает, что не может дать этому случиться. И наугад давит на большую кнопку.
О, чудо! – фигура перевернулась. Теперь она ляжет аккуратно. Баба Тома довольно хмыкает, кладет тетрис на комод и отходит к столу, чтобы стереть с него пыль. «Игра в кубики! Что за чепуха». Она стоит, насупившись, и на лбу ее мелькает морщина-стрелка – всякий раз, когда за спиной, в тетрисе, с хриплым писком падает фигура.