Егор наоборот оживился – так собака вздергивается, когда берет след. Затем закрутил ворот с тросом. Скрипучий визг понесся по степи. Крышка приподнялась. Егор заглянул и распорядился:
– Там они. Закрепи, чтоб не навернулась.
Затем поправил рюкзак и нырнул в люк. Из вороха веревок Антон выбрал покороче, привязал к рукоятке, с сомнением окинул взглядом крепление. «Ничего, здесь посижу, присмотрю».
Но Егор не дал:
– Сюда!
В бетонном стволе шахты каждые полметра – скоба. Хватаясь за ржавые мокрые железяки, Антон вспомнил о перчатках. Не помешали бы. Сердце ухало и падало чуть ли не на дно шахты. Черная неизвестность, лишь вверху маленькое светлое пятнышко.
– …ля! – донеслось снизу, и гулкое эхо отозвалось насмешкой:
– Ля-ля-ля!
Затем пошли обращения к матерям и папертям и, наконец, членораздельное:
– Антоха, я звезданулся! Скобы отлетели к чертовой матери. Встать не могу. Веревка с собой? По ней спускайся. Смотри сам не полети в звезду.
Антон поморщился. Знала б маменька, какими литературными познаниями щеголяет кап-ярский родственник! Обычно матерные изыски брата он заглушал громкостью плеера. Сейчас не до того.
На дне лежал скукоженный Егор. Воистину Горе, не зря пацаны наградили этой кличкой. Хорошо еще, что упал на свернутые кольцами мотки кабелей.
– Тут не только медного кабеля завались, – похвастался Горе.
Под мотками – россыпь раскуроченных приборов. И ради этого хлама они сюда рвались?
– Все советское, на одних контактах золота и серебра… – Горе мечтательно потер губы. – На мильёны!
Но Антон уставился не на миллионы. И губы брата, и морда – в крови. Егор успокоил:
– Не скули. Зубы целы. Пальцы поразбивал на… И нога… Ладно, если просто подвернул. Не подняться мне.
Антон посмотрел на светлое пятно. Наверху и вороны, и жизнь, а они как монахи в келье. Не хватало, чтоб замуровали вдобавок. Он вылезет. А дальше?
– Выбираемся вместе. – Горе словно прочитал его мысли. – Нечего трезвонить кому-то про мое место. Поднимешься с проводами. Меня сможешь вытянуть?
Антоха кивнул, хотя губы прошептали: «Если жив останусь». Потом с натугой приподнял толстый, толщиной в руку, конец кабеля.
– Смеешься? Я не Геракл, такую тонну тащить.
Егорша указал на рюкзак с инструментами:
– Доставай. Оплетку распотрошишь, чтоб отдельные жилы вынуть.
Увидев, как братуха держит ножовку, Егор готов был убить. Костерил и его, и его мать, и умников, которые убрали из школ столярку и слесарку, и школы, которые плодят ни к чему не приспособленных оболтусов.
Чтобы добраться до проводов, пришлось оплетку надрезать ножовкой и кусачками снимать куски толстого слоя пластмассы.
– Передохни, Тоха, – подбадривал Егорша, когда тот опускал потяжелевшее полотно, – надо передохну́ть, чтоб не передо́хнуть.
Антон прикладывался к армейской фляжке, поил Егора. А дать закурить наотрез отказался. Он брезговал даже касаться сигаретины, не то что совать ее в братов рот.
Горе в ответ громоздил междометия, злился, махал обмотанными разодранной футболкой пальцами, отчего был похож на боксера в перчатках, показывал на часы. Уже обед, а он так и не посмолил.
– Иди на хутор!
Антон сам испугался впервые вылетевшей у него брани. Довел уже! Лезть в чужой карман за пачкой было куда противней, чем выслушивать ругань.
Когда с гибким тросиком из жил он поднялся на метр – на него упала тень. Над люком кто-то наклонился. От испуга, что замуруют, рот среагировал раньше, чем мозги.
– Помогите!
Тень исчезла, будто никого и не было. Затем послышался скрежет. Крышка захлопнулась.
Орали они долго. А толку?
– Всё, Тоха! Хана! Теперь веришь в приметы?
«Не верю. Не верю. Выберемся», – твердил Антон. – Это сокровища Офсеева, прапорщика. Я давно выслеживал, как он пусковые шахты потрошил и сюда стаскивал. А вчера узнал: в госпиталь его положили. Я и решил. Хапнуть.
Они долго сопели в темноте, прежде чем Антон услышал:
– Твоя машинка звук записывает? Нет? Плохо. Лучше б маг с собой таскал. – Горе говорил с паузами. – Сейчас бы послание оставили. Девахе. Так мол и так, погиб в бою. У тебя чё? И бабы не было?
Слова Егора напомнили Антохе о далекой теперь девушке, чье письмо лежало в кармане джинсов. В этих джинсах он и был, когда их классная затащила на культпоход в Театр Эстрады. Только больше смотрел не на Хазанова, а на незнакомку справа. Такого чистого заразительного смеха ни у кого прежде он не слышал. У одноклассниц голоса прокуренные, огрубевшие. И вдруг рядом – чудо чудное. И когда упал ее номерок, полез за ним, неловко скользнув рукой от колена до верха коротеньких сапожек. Поднял номерок, забыв отдать. Зато была причина познакомиться, вместе стоять в гардеробе за ее легонькой шубкой и напроситься проводить. – Мне здесь рядом. Пять минут, – сказала Настя.
Когда вышли на Берсеневскую набережную, Антон терялся в догадках: «Где ее дом?» За пять минут можно дойти только до кинотеатра «Ударник», до Кремля и то дальше. Но они свернули к кондитерской фабрике. Мрачные корпуса «Красного Октября» внушали опасения своей древностью.
– Вот и всё. Мы с мамой здесь живем, в общежитии.
Она указала на такое же красное здание, как остальные здания фабрики. Дальше длинного темного коридора Настя не пустила. И поцелуя, даже в щечку, не получилось.
С той встречи Антоха потерял покой. Перезванивались. Писал ей стихи. Мечтал пригласить в кафе или «Макдональдс». Не успел. А теперь и вовсе…
Антон представил, как на последние деньги (скорее всего, займут) в Кап-Яр примчатся родители, будут смотреть на его безжизненное лицо и жалеть, что отправили сына на лето к тетке. Дикость! В конце двадцатого века умереть, не успев закончить школу! Вот тебе и «меня отпевали…» – накаркал Шевчук. С досады он отшвырнул бесполезный плеер. Тот обиженно и звонко отозвался, ударившись о стенку. Звонко?
Антон ощупал стенку перед ним. Гладкая. Значит, не бетон. Заслонка! Пошарил рукой и наткнулся на выступы.
– Егорша! Ключ есть?
– Какой, к чертям собачьим, ключ? От дверцы, где деньги? На кой они теперь. Пока силы есть – пиши кровью на стенке. Прощай, любимая! Ключ ему…
– Примерно на семнадцать. Тут гайки.
– Ты не мог, охламон, раньше предупредить? Я б захватил.
Гайки кусачкам не поддались. Только пилить.
С первой Антон возился не меньше часа. Горе помогал. Советами.
– Плавней. Не вздумай вбок дергануть. Полотно переломишь – сам полетишь за запасным. У меня в сарае есть, на верхней полке.
У Антона пальцы тоже впору забинтовывать, до того сбиты костяшки. Горе приказал снять с него майку, обвязать окровавленные руки. Руки от однообразных движений стали бетонными. Он раскачивался всем телом, заставляя их двигаться. «Раз-два, раз-два». Хоть чем-то голова занята, пока ножовка шоркает туда-сюда. До бесконечности. Теперь хорошо представлялась эта бесконечность, где пересекутся параллельные прямые.
За дверцей ждало разочарование. Слабеющий луч фонарика высветил узкий, приподнимающийся тоннель, нашпигованный кабелями для некогда многочисленных датчиков. Антон примерился. Он-то протиснется.
– Сможешь ползти?
Горе даже не задумался:
– Не то что поползу, полечу на волю.
Слова «знать бы, что там воля» Антон приглушил. А если и на выходе заслонка? Вслух сказал:
– Ныряй. Я следом. Буду подталкивать твою вонючую задницу.
– Не…
В который раз Горе добавил привычные многоэтажные обороты. Но Антон теперь пожелал, чтобы этот раз не оказался последним.
– Ты, Тоха, впереди. Не то застряну или силы кончатся, так и затухнем оба. Давай жилами обвяжемся. Если выберешься, то и меня следом вытянешь.
Антон полз и представлял, что сказала бы Настя, увидев сейчас его, самого громадного из всех червяков. Думал о том, как быстро меняется человек. Еще недавно он сдувал пылинки с джинсов, а сейчас они рваное тряпье и – плевать. Когда-то боялся темноты в спальне. Только что его страшила черная шахта, а теперь она кажется родной. Судя по тому, что успел обдумать, обдирая локти и коленки о выступы – прошло не меньше года. В передышках прислушивался: жив ли Горе? Когда доносился его хрип – радовался. Ползет!
Внезапно голова уперлась. И запах, смердящий. Антон вытянул руку. Что-то мягкое. Комок шерсти? Пошурудил. Твердые предметы чередовались с вязким студнем. Недовольно зажужжали мухи, по коже поползли невесть откуда взявшиеся насе комые, спускаясь от кисти к подмышке.
– Ёкарный бабай!
Антоха дернулся назад, заехав кроссовкой в голову не отстающему от него Горе. Тот отозвался, пристроив к Тохиному приветствию второй этаж выражений.
– …Что у тебя?
Антон вгляделся. Сверху пробивался блеклый свет. Подавив брезгливость, ощупал груду шерсти и костей перед ним.
– Куча дерьма. Или кишок.
– Ехали мы, ехали и, наконец, приехали, – «утешил» Горе. – Ждешь, когда и нас черви съедят?
Антон промолчал. Обтереть бы руку, но узкий лаз не позволил опустить ее к джинсам. Дотянулся до головы, обернул кулак расползающейся кепкой и – вперед. Рука по локоть вошла в ожидаемо мерзкую мякоть туши, уперлась в грудную клетку собаки. Теперь не останавливаться, толкать! Лицо елозило по смрадной слизи. «Спокойно! – уговаривал он себя. – Ты ползешь по песку. Который омывают волны моря. А впереди тебя ждет Настенька».
Когда выбрался наружу, радости не было. Ничего не было. Только тупая усталость.
Оба замерли у входа. Длинный день вилял хвостом в виде падающего остатка солнца. Плывущие по-над горизонтом облака создавали иллюзию шевеления красного зверя. А прямо над ними повисла туча и дарила живительные струи. Не обманул Егорша! Надо глотать капли!
Велосипеды исчезли.
– Дойдем!
Егор попробовал шагнуть. И едва стреляющая болью нога коснулась земли – рухнул в лужу. Вставать не хотелось. И без того потная одежда пропиталась липкой жижей. Стало жалко так и не выкуренной пачки. Теперь точно промокла. У Антохи вместо аккуратной прически, обычно скрываемой пижонской кепкой, теперь прилипшие к чумазому лбу лоскуты прядей. Его руки, тонкие, как у нарисованного снеговика, с растопырками-пальчиками, помогли подняться.