Говорили, что в последний день Войны раскрылись на центральной площади столицы врата в преисподнюю. И что зовут главного демона Нгоак-мигот, и имеет он по пять рук и шесть ног и три уда с каждой из сторон тела своего…
Внимательно посмотри на мой хвост! – велел мне как-то раз Хозяин. – Не правда ли, иногда кажется, что он живет сам по себе? Что он – отдельное существо, отдельная личность, причудой судьбы пришпандоренная к моему заду. У меня больше физических возможностей – у него меньше забот и, соответственно, больше возможностей думать. Он не может видеть, не может слышать; единственное, что он может, – это осязать. По сути дела, он даже и не представляет, что это такое: видеть, слышать, сливки. Но это не мешает существовать ему полноценной, как он считает, жизнью. А по правде, дело не в том, что он не в курсе очень многого, дело в том, что он – всего-навсего отросток моего позвоночника, иннервируемый парочкой моих же нервов. Да и самостоятельным существом он может показаться лишь с очень большим натягом.
А кто ты такой?
Если вам показалось, что наша жизнь была тихой и мирной, то вы жестоко ошибаетесь.
Наш маленький район был действительно некой тихой гаванью, чего нельзя сказать об остальном Городе. Десятки банд, бригад, отрядов обороны и нападения, шаек и квазикоролевств, насчитывающих от двух до десяти подданных, воевали между собой за сохранившиеся дома, станции метрополитена, супермаркеты и парки, ставшие пастбищами для скота. В нашем районе, к счастью, им ничего нужно не было, и нас не трогали.
Напротив, к нам приходили за помощью: Доктор, сжав зубы, залечивал неидеальные раны неидеальных больных, Баронесса предсказывала лучший момент для штурма здания бывшего цирка (основной объект боевых действий в городе на протяжении почти десятилетия), Летописец заносил в свою Летопись всех желающих.
По негласному договору, нас не трогали, мы были нейтральной землей.
Шли годы.
Порой Хозяин приводил мне женщин. О да, он, как никто, заботился о своем недостойном слуге, следил не только за моим душевным, но и телесным благополучием. Они оставались с нами: кто на один день, кто на неделю. Затем они уходили на юг, туда, где, по слухам, еще теплились остатки «жизни до». Ни я, ни Хозяин не старались их удержать. Это был их выбор: тени и призраки «жизни до» были им милее. Их оставалось только пожалеть: ведь они так и не смогли увидеть настоящий свет и смысл существования.
Но затем одна из них осталась навсегда. После к ней присоединилась еще одна. Так мы зажили вчетвером. Вскоре Отшельник-с-Завода обручил нас, мы сыграли свадьбу, и женщины стали моими женами. У нас появились дети.
Однажды утром первая жена показала мне седой волос на моей голове. Молодость кончилась.
Шли годы.
Дети росли, мы с женами старели. Умер Йог-иудаист. Вождь-Хромированное-седло возглавил банду мотоциклистов с Юга-Запада. В поисках тишины и покоя к нам переехал из-за реки Лингвист-самоучка. Благодаря этому святому человеку мои дети теперь говорили на десяти мертвых языках. Доктор-без-практики закончил свой титанический труд и приступил к написанию докторской диссертации, основанной на опыте лечения идеального больного.
Знаешь, почему говорят, что у нас девять жизней? Думаю, ты так же, как и большинство твоих соплеменников, считаешь, что это значит, что нас тяжело убить? Точнее, надо сделать это девять раз? Полная чушь. К сожалению.
Хозяин говорил, расхаживая туда-сюда по подоконнику. Он, как и я, был уже не молод. Шерсть поредела, левая задняя лапка прихрамывала, правый глаз заплыл белесой пленкой.
У нас действительно девять жизней. Впрочем, как и у каждого живого существа. Буддисты наиболее близко подошли к пониманию этого. Хотя в действительности они просто были чуть менее далеки от истины, чем все остальные.
Первая жизнь – жизнь блохи, клеща – насекомого. Примитивная, злая, скоротечная.
Вторая – жизнь собаки. Существа, сотворенного Создателем по нашему подобию, но падшего и искаженного своей порочностью.
Третья – жизнь скота. Скот глуп, толстокож, но дает ценное для нас молоко.
Четвертая – переломная жизнь. Жизнь рептилии. Крокодила, аллигатора, каймана.
Пятая жизнь – жизнь крота.
Шестая – жизнь жирафа. Мы учимся видеть мир иным взглядом, как из-под земли, так и из поднебесья…
Седьмая жизнь – жизнь птицы. Ты скажешь, что мои соплеменники не любят птиц и часто охотятся на них? Скажу прямо: у нас сохранились слабые воспоминания о той жизни. Мы просто завидуем и тоскуем по ощущению полета. Немного, совсем чуть-чуть.
Восьмая жизнь – жизнь человека. Подобное нам существо, сходное и разумом, и духом, но, прости, куда более примитивное.
И наконец, девятая жизнь, венец – настоящее.
Что дальше? Когда-нибудь я узнаю это. Ты тоже, но на один круг позже.
Шли годы.
Однажды утром Хозяин разбудил меня.
«Пойдем, – сказал он. – Пришло время».
С трудом поднявшись, я медленно пошел вслед за ним, цепляясь за костыли, подаренные мне Доктором-без-практики, как цепляется тонущий в океане за остатки фюзеляжа.
Идти было тяжело.
Хозяин все понимал. Он останавливался буквально каждые сто метров, давая мне возможность отдышаться. У руин мэрии мне даже пришлось сделать длительный перерыв: посидеть, пока отпустит жжение в груди. Хозяин терпеливо ждал.
…А ведь когда-то весь этот путь занимал у меня не больше часа, – удивился я, когда мы вышли на берег реки.
Уже вечерело. Хозяин внезапно быстрой тенью метнулся куда-то вниз, в непроглядную темень, скрылся из моего поля зрения.
Я медленно, настолько медленно, насколько позволяли мне скользящие по сырой земле ножки костылей, спустился к воде. Почти в самом конце спуска правый костыль вылетел из-под руки и полетел вниз. Следом покатился и я…
…Здесь было темно и сыро. Пахло водорослями, плесенью. Никого не было.
…Сверху раздался шум шагов. К реке спускался какой-то молодой, смутно знакомый мне парень. Трафарет из газетной бумаги, печальный призрак, тень ушедшего.
На полпути он остановился, присел и закурил. Из полутьмы я глядел в его такие знакомые и такие чужие глаза, печальные, мертвые, выгоревшие изнутри.
Я должен был вернуть ему жизнь. Подарить смысл.
С легкостью взбежав наверх – вот что значит иметь четыре лапы, – я мяукнул и потерся о его ноги.
Ольга Есаулкова
Скрипка
– Марта Аркадьевна, вы понимаете, что у девочки нет других родственников?
Марта кивала взлохмаченной рыжей головой, опустив глаза так, что рассмотреть она могла только свои голые худые колени, как лысые клоуны выглядывающие из рваных джинсов.
– Но я не могу… – просипела она, вскинув пунцовое лицо, мокрое от пота.
– Марта Аркадьевна, голубушка, я не должна вас уговаривать, но у вас же есть все возможности, все условия, я же всё изучила. Ну как же так? Если вы ее не возьмете, она попадет в систему, и тогда – всё. Хорошо, если найдутся другие усыновители, а если нет?
– Но и со мной ей не жизнь, я не могу жить с людьми… И ни с кем не могу… не могла, – Марта утерла нос рукавом белой льняной рубахи.
Пожилая чиновница поправила прическу, поднялась, медленно обошла стол.
– Это вам так кажется… Поначалу будет непросто, но потом… все образуется и все будет хорошо, – и вдруг протянула руку и положила Марте на плечо.
Это было так неожиданно и так вероломно! Как Марта пропустила столько предвещающих опасность слов… Раскисла, расквасилась, вот и пропустила…
Ни слова не говоря, Марта вскочила со стула, подняла с пола небольшой голубой рюкзачок и выбежала из тесного кабинета, а место прикосновения жгло, да и все тело наполнилось болью и тяжестью, а в горле и груди полыхнуло пламя отчаяния и горечи.
Солнце заливало лужайку перед двухэтажным кирпичным домом, отражаясь в его окнах и любуясь этим отражением, как юная девушка перед первым свиданием. Прямо рядом с воротами – сирень, еще вчера робкая, с крохотными крепко сжатыми бутонами, сегодня вдруг распустилась, прыснула лиловыми цветами, словно фонтан, и заблагоухала, укутывая и завораживая своим нежным и ярким ароматом. Давно не случалось такого теплого дня: весна приходила долго, будто неуверенный путешественник, то и дело собирающий и снова разбирающий чемодан. Марта сняла кроссовки и бросила их в траву – потом подберет – и ступила на теплые отполированные серые камни дорожки. Этот миг возвращения домой для нее стал самой большой ценностью – как спасение, как возможность всплыть на поверхность и жадно схватить воздуха, чтобы снова дышать. Полтора года назад было не так. Не получалось спасения, а выходило только из огня да в полымя.
Навстречу ей из маленькой дверки, проделанной внизу большой входной двери, выскочила медно-тигрового окраса кошка и, распушив длинную блестящую шерстку, понеслась по дорожке, чтобы несколько мгновений спустя оказаться на руках у Марты. Марта улыбнулась и поцеловала кошку в маленький деликатно-розовый влажный нос: «Ты ждала меня, Скрипочка? Хозяйство в порядке? Ты голодная?» Сразу столько вопросов! Кошка, мурлыча, потерлась теплым лбом о щеку хозяйки, словно отвечая на все вопросы: «Да-да-да».
Марта со Скрипкой прошли в дом – и сразу на кухню, где на большом круглом столе, накрытом темно-зеленой, вторящей цвету картины за окном, скатертью стоял деревянный ящичек с пакетиками кошкиной еды. Скрипка забралась на стол и уселась посередине. Она никогда не клянчила покушать, не просила в открытую, лишь аккуратно намекала, но и то делала вид, что это все – вторично, не главное в их с Мартой жизни.
Марта присела на стул и жалостливо сообщила кошке:
– Марусину девочку просят забрать. А ты ведь знаешь, что я не могу, что это невозможно. Я не смогу к ней прикоснуться – и как я буду за ней ухаживать? Шарахаться от нее всякий раз, словно от зажженного факела, потому что – больно? Это мой личный ад, Скрипочка, и я даже не понимаю, как в него пробралась ты и почему с тобой – иначе…