– Собак тоже отбирали, но им далеко до кошачьей грации. И далеко до того обожания, которое люди испытывают к кошкам. Котики лишают человека рассудка, превращая в слюнявого от умиления идиота. Размягчают сердца и расслабляют кошельки.
– Ой, Лаван, сколько можно потратить на животное? – возразила я.
– Не, я к тому, что кошки продают. Что угодно, украшенное изображением котика становится в два раза желанней, чем такая же вещь без него. Рекламу посмотри. На книжные обложки и открытки. В сумку загляни, там наверняка что-то найдется.
– Вообще-то… – я покосилась на свою хэндмэйдную сумочку, украшенную аппликацией в виде трех кошачьих силуэтов, – ага, и чехол для телефона тоже. И на ключах фигурка.
– Вооот! – хором пропели Джин и Лаван.
Но к чему это они? Ладно, продолжим:
– Допустим, людям в ходе эволюции стало казаться красивым то, что полезно, – как большие сиськи. Кошки же мышеловы.
– Но коров и кур мы особо симпатичными не считаем, а уж от них пользы гораздо больше.
– Мы их едим все-таки, было бы слишком большой травмой, если бы каждый раз приходилось забивать что-нибудь настолько милое.
Джин хихикнула, но не согласилась:
– И снова собаки: они полезней, но не привлекательней для нас. Нет, есть еще один ответ. Человек считает кошку прекрасной, потому что он создан так, чтобы считать ее прекрасной. Заточен.
– А, слыхала. Пару фантастических книжек читала точно. Правда, на роман идея не тянет, но в рассказах проскальзывало. Бог есть кот, а люди – слуги его.
– И чем тебе не нравится эта теория?
– Да я прям даже и не знаю. Отличная, как ни глянь. И почему египтянам надоела их богиня, не пойму.
– Возможно, Баст их просто покинула.
– Ага, ее евреи забрали, когда уходили. И вообще, Моисей был кот, и сорок лет искал место, где ему будет уютно, – это так по-кошачьи. Жаль, остальное человечество не в курсе.
– Кошки не ищут навязчивого обожания, но они везде и всегда в центре внимания. В центре мира.
Тут вмешался Шахор:
– Да хватит уже, сама разберется.
Я только изумленно покосилась – и он туда же?
– Уж конечно, разберется, – снова хихикнула Джин. Не нравится она мне. Но тут Шахор встал и потянул меня к себе:
– Пойдем.
Я с удивлением поняла, что голова слегка кружится и ноги слабы, но вряд ли это был чай, скорее утомление, темнота, запахи, мужчина, город, синие сполохи, ночные цветы, гладкая кожа, травяная горечь, мягкий плед, шепот, жесткие волосы под пальцами, солоноватый поцелуй, серые и розовые искры, скользкая от пота спина, белые зубы, тягучий вопль, мятный аромат, рычание, черная шерсть на груди, шелковая простыня, укушенная шея, сладость, острые когти, желтые глаза, капли крови, полет и падение. А потом я уснула.
Сад на рассвете, омытый ночным дождем, серебрился и пах свежестью, птицы просыпались одна за другой, но густые темно-зеленые кущи гасили щебет, мир был новеньким и тихим в это утро.
Хава вышла на крыльцо, неся несколько больших тарелок с вареной печенью и сырой говяжьей вырезкой. За множество лет она научилась удерживать их с безупречной ловкостью, но так и не привыкла к бесконечной любви и к радости, которые затопляли ее сердце всякий раз, когда совершался ритуал. Ей даже не понадобилось звать: со всех концов сада потянулись они – рыжие, белые, пятнистые, черные, и эта новенькая, серая. Хава опустилась на колени, поставила тарелки и привычно начала называть имена: Джинджи, Лаван, Менумар, Шахор[1].
– И Айфора, – сказала она, – Айфора.
И погладила меня между ушей.
Анастасия Евлахова
Плюс один
– А в лоточек постелите «Панораму»… Берите листок посветлее, там свинца меньше.
В телефонной трубке трещало, и слова приходилось угадывать.
– …яичко вкрутую. Моете, значит, яйцо под теплой водой… с мылом! Варите… чтобы белок прихватило… Очень любит!
Вера зажмурилась и отняла трубку от уха. Антонина Павловна все говорила.
Дурь сидела под раковиной. Забилась под тумбу, как только Вера ее выпустила, и блестела оттуда зелеными глазищами. Вера хотела назвать ее как-нибудь гордо, красиво – Кассандрой, например, – но не получилось. Морда у кошки была изумленная: Дурь, да и только.
– Прививки, значит, не надо… – приглушенно звучало в трубке. – Останется без иммунитета… Мне врач знакомая…
Шейка у Дури была такая тонкая, что казалось – возьми не так – переломишь и не заметишь. Кошка вообще была какая-то неказистая, долговязая. Вроде котенок, а поднимешь – одни ребра да длиннющие, карикатурные ноги. Не лапы даже, а именно ноги – костлявые, с детскими острыми коленками навыверт.
Из детства Вера смутно помнила Тихона: холеного, щекастого кота, царившего на батарее с надменным, самодовольным прищуром. Шерсть у него была такая густая, что можно было запустить в нее пальцы и запутаться.
У Дури шерсти не было. Был какой-то младенческий пушок, шкурка с глупыми детскими пятнышками на сизом рыбьем пузе. Не было и меха между подушечек – так, голые пятки. У Тихона был – длинный, ворсистый. Ходил он так бесшумно, что маленькой Вере чудилось, будто он и не ходит вовсе, а телепортируется. Вот был кот – а вот и нет кота.
Тихона не было уже двадцать пять лет, но Вера по нему особо и не скучала. Она помнила его смутно, совсем немного. Калейдоскопными пятнышками, которые со временем казались только ярче, но вряд ли правдивее. Только вот Тихон был настоящим котом – это уж Вера помнила наверняка.
– А на ужин мяско там, курочку… Вот у подруги моей кошка… мочекаменная!.. угробила кошку… все эти ваши сухие корма…
Дурь была, как Тихон, угольно-черной, и Вера запомнила: таким-то и должен быть кот.
Только вот Дурь была не котом.
– Кошка, – сказала тогда старуха, ссаживая котенка на плечо Вере.
Котенок вцепился крепко. Не отодрать. Мелкие коготочки – как шипчики.
«Кошка», – огорчилась тогда Вера.
Но взяла. Не смогла ее вернуть обратно старухе. Как будто пути назад уже не было.
Старуха представилась Антониной Павловной и потребовала с Веры телефон.
– Не получится – вернете мне ее обратно! – пригрозила она.
Пахла Дурь ужасно, но вполне естественно. Так, как пахнет все, что приносят из дома, забитого кошками. В детстве у Веры была подружка, жившая в одной комнате с матерью, бабкой и целым десятком кошачьих, и дух там стоял такой крепкий, что глаза слезились. Дурь пахла точно так же.
Под курткой она отогрелась и мяучить перестала. Вера несла ее, прижав теплую к животу, и казалась себе беременной. Обхватила пузо и ковыляет. Прохожие так и думают, точно-точно! Расстегивала время от времени молнию, заглядывала внутрь, а Дурь сверкала глазищами как из колодца – я тут, я живая – и молчала. Просто сидела, прижавшись, и даже не думала вырываться.
В ветеринарке было пусто. Уборщица возила серой тряпкой по кафелю, пахло псиной.
– Как зовут?
Вера расстегнула куртку, Дурь высунула голову, затоптала. Мурчала так громко, что Вере стало страшно – сейчас взорвется.
– Муська, – пожала плечами Вера.
Дурь, конечно, никакой Муськой не была. Но карточку нужно было заполнить.
– Чистенькая. Две недели карантин. Потом принесете на первую прививку. Корм вон возьмите, на кассе оплатите.
Сумка сползала с плеча, падала, кошелек запропастился. С Дурью в руках все вдруг стало сложнее, но Вера не думала. Напевала на морозе:
– …где мы с тобой танцуем вальс…
Дурь даже в маршрутке молчала. Веру переполняло странное чувство.
Она вообще не понимала, что происходит: просто делала то, что сотни раз себе представляла. Взяла котенка – надо показать ветеринару. Показала – надо купить для него миску, корм, лоток и наполнитель. Купила – неси все это с котенком домой. По плану было просто. И Дурь так грела своим хилым, котеночьим тельцем, что Вера даже не сомневалась.
А вот дома все стало сложнее.
Из-под раковины Дурь выходить отказывалась. Есть не хотела. Не пила. Лоток не заметила.
Кое-как Вера ее выманила, пригладила, и кошка осмелела. Замурчала, затопталась, села на тапок, прижалась к ноге. Мелкая, костлявая, одной рукой можно подхватить. Уши – огромные. Глазищи – зеленые. Нос – черный, шелковым сердечком.
Красивая кошка будет.
– …мягонькое постелите… Але… Але! – донеслось из трубки.
Вера опомнилась и закивала.
– Конечно-конечно, Антонина Павловна, вы не беспокойтесь, пожалуйста! Все у нас будет хорошо.
Но Антонина Павловна не унималась:
– Вот я со старшим своим, Васькой…
Дурь прижималась к ней – доверчивая, глупая.
Чем больше Вера смотрела на блюдца с водой и кормом, тем больше ей почему-то хотелось плакать. Пластиковую миску она отмывала долго: приклеили же ярлычок на донышко! Клей никак не хотел отходить, и Вера плюнула. Вынула десертные тарелочки и поставила кошке.
– …вы уж меня простите, я вас совсем заговорила, наверное… – донеслось из трубки.
Вера оживилась.
– Да ну что вы, Антонина Павловна! Все хорошо. Спасибо вам за советы! Спокойной ночи, Антонина Павловна!
Ответа она не дождалась – просто разъединилась.
Вера подумала, что уж теперь воцарится тишина, но Дурь громко мурчала. Вера почесала ее мизинцем, и кошка ткнулась лбом в ладонь.
Хотелось плакать.
С лотком не вышло: пустила Дурь в комнату, а та пролезла за шкаф и с видимым удовольствием опорожнила кишечник. Оттирала полупереваренное «мяско» и «яичко всмятку» Вера в молчании. Противно не было. Вера просто отчистила плинтус, выкинула салфетки и посадила Дурь в душевую кабину. Постелила туда свою меховую кофту, поставила миску и лоток с «Вечерним Петербургом». «Панорамы» у нее не водилось.
Закрыла котенка в душе – нигде не застрянет, ничего не испачкает – и вдруг разрыдалась.
Зачем это все?..
Маме Вера не звонила уже месяца два. Подумала, что уж теперь-то – самое время. Может, возьмет кошечку?.. Но потом вспомнила, что у мамы аллергия, и звонить передумала.