Джек не дружил с хозяйкой. А вот Олька – их дочь – животину полюбила. Наверное, только дети умеют любить облезлых безухих котов. Олька ложилась на пол в позу эмбриона, и он вежливо устраивался рядом. Она его никогда не тискала – уважала.
Все так же по ночам в выходные Олег пил пиво и курил сигару, глядя на ночное небо из окна кухни. Кот сидел рядом, и они болтали ни о чем.
«Когда наступит весна, – сказал однажды Джек, – я уйду из вашей жизни так же просто, как пришел. Потому что мы, коты, умеем не привязываться. Но я запомню тебя как человека, от которого хорошо пахнет и с которым мы вместе смотрели на звезды».
Олег никогда никому не рассказывал, что Джек был говорящим. Не то чтобы он открывал рот и издавал какие-то звуки. Но он говорил, и Свиридов понимал каждое слово. Просто кот и человек нашли общий язык.
Он совсем не удивился, когда в первые дни марта Джек проскользнул в открытую дверь и исчез. Только подумал, что навсегда запомнит его как одноухого кота, с которым они вместе смотрели на звезды. Олег не знал, как от Джека пахло, – наверное котом. Но теперь, когда пил пиво и докуривал остатки последней пачки, чувствовал себя странно одиноким в этой большой Вселенной.
Оля Свиридова поступила в институт. Выросла беззаботной и легкой – той редкой, жизнь которой обещала быть по-настоящему счастливой. У Оли был парень, с которым они объездили Ригу, Барселону, половину Италии и Париж. Ее любимое фото – она на фоне Эйфелевой башни, жмурится, и нос от этого приятно курносый.
Оля была фотографом. Кадры давались ей легко, будто сами запрыгивали в камеру. Смешной мужчинка с голубем на широкополой шляпе – Рим, грустная сгорбленная бабка в фактурном красном платке – Барселона. Ее ноги на фоне пляжа, по-детски скосолаплены – Турция. Жизнь она любила. О Джеке вспоминала редко, когда смотрела на звезды. Но даже тогда чаще думала о папе, который два года назад погиб от рака легких. Единственное в ее жизни серьезное потрясение. Но даже оно прошло как-то удивительно мимо: он просто уехал в Израиль на лечение и там медленно затухал, отправляя семье глупые открытки и свои улыбающиеся фотографии.
Фотографии были плохими, но она любила их больше, чем свои.
Они с Сашкой решили снимать квартиру. Когда расплатились с хозяином и выпроводили его за дверь – старик был милым, но слишком уж разговорчивым, – Оля первым делом легла на пол в позу эмбриона. Это ее в детство потянуло. К коту.
Но Джека не было, а был Саша. Он посмотрел на нее как на дуру и лег рядом. Так и лежали до самого вечера.
А шесть месяцев спустя на нее напали. Начиналось, как обычно начинается. Санкт-Петербург, темная улица, она возвращается домой как ни в чем не бывало. День был трудный. Для нее – катастрофа, потому что поругалась с преподом. До этого всегда брала талантом. А тут попался из разряда «всех ненавижу». Ей больно, неприятно и хочется перекурить. У них в группе все курят, и она подхватила привычку. Правда, редко, потому что помнит про папу.
Думает: «Перекурю по дороге. Никто же не видит». Достает пачку – сигарету в рот, и идет, ни о чем не подозревая. И как тут подозревать? Вечер как вечер. А потом что-то замечает на уровне ощущений. Будто кто-то на нее смотрит. «А это же, – помнит, – самый верный признак». Ускоряет шаг, слышит чужой. «Паникую, – думает, – не паникуй. Глупости».
Только где-то под кожей уже понимает – не глупости. Вспоминает, чему учили. Нащупывает в кармане ключи. Да только что ключи? Он хватает ее за запястье и прижимает к стене. Ольга еще успевает подумать, что глаза козырьком закрывает, – значит, убивать не собирается. Она лихорадочно вспоминает, что надо делать в таких случаях, чтобы спугнуть. Помнит про описаться, только не выходит…
Кричать она не решается – крик может спровоцировать. И она замирает. Зажимается в кокон. Где-то очень-очень в глубине сознания думает, что это положительно скажется на карьере фотографа. Психологические травмы – хорошая реклама. Она может потом целую выставку сделать про изнасилования.
От этого особенно сильно хочется плакать.
У нее длинная юбка – ничего вызывающего. Она вспоминает миллион дней, когда безмятежно носила короткие. Почему именно сегодня? Сейчас? Как можно это победить, если нельзя просчитать логически?
А потом человек кричит. И отступает. И на нем кот. Прямо на голове, на кепке, целит лапами в глаза. Бьет, не жалея себя. И половины правого уха у кота нет.
Человек убегает. Ольга дышит – тяжело, но дышит. Смотрит на кота. Никаких сомнений. Возмужавший, побитый, исцарапанный весь, но Джек. Ему уже, если посчитать, больше тринадцати. Для уличного кота огромный срок. А он еще боевой – держится.
Она ему говорит:
– Пошли к нам, Джек.
И он молча идет следом.
Оказавшись в квартире, Ольга вздохнула с облегчением. Здесь – ее территория. Здесь ее не достанут. Сашки нет – уехал к родителям на выходные, а когда приедет, будет забирать ее каждый день после универа. И еще ему придется смириться с котом.
Оля прошла на кухню. Приоткрыла форточку, закурила. В холодильнике было пиво – она решила, что сейчас подходящий случай.
– Спасибо тебе, Джек.
Он запрыгнул на стол, сел рядом и посмотрел в окно.
«Не благодари, – ответил он молча, – я запомнил твоего отца хорошим. А скоро наступят холода, и мне нужен ночлег. Весной я уйду, так же неожиданно, как пришел сегодня. Потому что мы, коты, умеем не привязываться. Но я запомню тебя как человека, от которого хорошо пахнет и с которым мы вместе смотрели на звезды».
Глупая кошка
Это была по-настоящему глупая кошка. Мы не смогли приучить ее к лотку. Ругали, показывали, добавляли мочу в наполнитель – бесполезно. Она всего пугалась и ссала под родительской дверью. Она была очень ласковая. Какими бывают только глупые люди или животные. У нее была приплюснутая морда и кривой кончик хвоста. И однажды я со слезами на глазах подумала: «Господи, убожество-то какое. За что мы тебя любим?»
Саня был ужасным старшим братом. Другие братья дрались за своих сестер и показывали им классные штучки вроде: как сделать из петарды бомбочку или как плеваться сквозь зубы. Саня бил только меня. И запирал в туалете. Очень серьезно запирал – на целый день.
Звучала весна. В холодных городах весна всегда звучит – снег превращается в ручьи, капают сосульки, хлопают пласты, скользящие с крыши, чвакают бабки в калошах по рыжим остаткам снега… На этом фоне солируют птицы и появляются – как подснежники – первые уличные алкаши, не дающие спать ночами.
В один из таких дней Саня пришел счастливым. Сказал, что нашел подработку, даже что-то насвистывал. Я сидела, поджав ноги в кресле, недоверчиво гладила Котю – мне это все не нравилось.
Сначала было даже хорошо. Саня расцвел, подобрел, обзавелся деньгами и с периодичностью раз в неделю покупал нам подарки. Даже Коте – хотя терпеть ее не мог – подарил когтеточку – зеленую, как ее глаза. Сказал, чтобы его кресло не драли. А она, дурочка, решила, что ее любят, и начала еще сильнее к нему ластиться. Глупая была кошка.
Весна медленно перебралась в лето. Я закончила шестой класс, он – десятый. А в середине июня вернулся домой в синяках, с кровоподтеками. Сказал, что упал, только никто ему не поверил.
Потом начал таскать из дома вещи. Мама усадила его за стол и сказала: «Если у тебя проблемы, признайся, мы тебя вытащим. Наказывать будем позже».
Саня ничего не сказал. Страшно запил, у него все время были ломки, хотя он упрямо списывал все на грипп. Помочь пытались, конечно, но как поможешь? И мне почему-то кажется, что он тогда медленно, но верно умирал.
Проснулась я той ночью от настырного «мяв». Котя нервно топтала лапками на подушке и гортанно мяукала, будто подвывала. Я пошла проверить, есть ли у нее еда, но она подвела меня к Санькиной двери и начала подвывать сильнее.
С тех пор каждый вечер, когда он с трудом, но засыпал, Котя начинала скрестись в его дверь, я не могла ей отказать, открывала. Она забиралась ему на грудь и лежала там до самого утра. Ему становилось легче.
А ей с каждым днем тяжелее.
Она менялась. Она всегда была серой, даже светло-серой. А тут на глазах чернела. Мы водили ее к ветеринару – анализы ничего не показали. Но ела кошка плохо. Врач сказал, у нее стресс. Мы стали любить ее в два раза больше, но это не помогло. Она все так же спала у Санька на груди, а утром ходила, слегка пошатываясь.
Однажды он проснулся и приготовил мне яичницу. Потом завязал с дурной компанией. Устроился на работу. Сначала на стройке, потом получил высшее образование. Даже за меня один раз в баре заступился – подрался за сестру. После этого смотрел на меня как на сумасшедшую, но все-таки согласился и научил плевать сквозь зубы. Мы плевали с моста на Неву.
И вспоминали Котю. Которая слишком быстро умерла. Но это ожидаемо, сказал врач. Кошка от рождения была болезненной. Глупой и с мордой будто недоразвитой. И вполне объяснимо, что шерсть темнела, – была какая-то болезнь, которую, может, и продиагностировать не смогли. И лежала она на его груди, как все болезненные кошки. Любила его самозабвенно. И какой он молодец, что в последние дни ее жизни не гнал, не пинал, а спокойно спал с ней в обнимку.
Только я понимала, что случилось на самом деле. И может быть, Санька. Но мы никогда об этом не говорили. Потому что – кто сейчас о таких вещах говорит?
А Котя умерла тихо и совершенно счастливой – в этом я не сомневаюсь.
Ирина Ильина
Кошка
Светке сразу понравился дом. От него веяло стариной: потрескавшаяся лепнина на фасаде, кариатиды, поддерживающие балкон, оплетенный густым диким виноградом. Выход на балкон был именно из той комнаты, которая сдавалась. Светка почувствовала себя в Вероне, сейчас появится Ромео и споет серенаду. Вместо влюбленного Ромео на балкон свалилась откуда-то сверху роскошная черная кошка с маленьким белым пятнышком под левым глазом. Светка даже подпрыгнула с перепугу.