Потом она долго не приходила. Мне показалось – бесконечность. Ромашки стали увядать. Друзей у меня было немного – самый близкий, с которым мы были не разлей вода, тоже не приходил. Мы многое пережили вместе, не раз вытаскивали друг друга из передряг. Он чуть не спился, когда его псевдодруг по спортзалу увел у него девушку. Я все бросил, целиком сосредоточившись на его спасении и возвращении к нормальной жизни. Теперь в крупную передрягу попал я, но он почему-то все не появлялся, а я все ждал. Я решил, что он в командировке. Иного объяснения у меня не было.
А потом они пришли. Вдвоем. Он был в моей коллекционной толстовке из лимитированной серии, которую она подарила мне на день рождения, заказав за бешеные деньги через интернет. Я боялся носить ее, боялся испачкать такую дорогую вещь, испортить подарок любимой. Сейчас на толстовке были следы от кетчупа и какие-то сальные пятна с левого бока. На шнурках капюшона по-прежнему были выгравированы наши с ней инициалы в качестве знака любви, но друга, похоже, это не смущало. Как и то, что грудь моей невесты едва держалась в тесной майке, так и норовя выпрыгнуть из нее. Со мной она всегда носила свободные футболки. Люблю удобную одежду, говорила она. Такую майку и мини-шорты, что были сейчас на ней, особо удобными не назовешь.
Меня начало тошнить. Я подумал, что если меня вырвет прямо на колени, то так и придется сидеть с теплой рвотой на себе. А потом подумал, что меня это уже мало волнует.
«Эх, дружище, ну как же тебя угораздило? – потрепал мое больничное одеяло друг, второй рукой обвивая за талию мою уже бывшую девушку-невесту. – Ну как же ты так, ну? А мы в командировку уезжаем. В Америку. Нам будет тебя очень не хватать». «Очень», – прошептала моя любимая, и по ее веснушчатой щеке скользнула слеза. Я видел, что ей было жаль, но уже совсем не так, как в первый визит. Я закрыл глаза, чтобы не смотреть, как они, обнявшись, уходят из моего больничного ада в светлое совместное будущее. Не открывал, думая о своей жизни, пока не пришел очередной посетитель. Слава богу, это была мама! Мое сердце не выдержало бы снова видеть этих предателей. Впрочем, они, похоже, и не собирались снова меня навещать.
В третий раз мама, как и моя бывшая невеста, долго разговаривала о чем-то с врачом под дверью. Полагаю, разговор был неутешительным, потому что в палату она зашла заплаканной. Села прямо напротив меня, лежащего на койке. Я уловил аромат ее духов. Тех самых, которые были с ней в день похорон отца и брата. И каждый следующий день рождения брата. Я называл их траурными духами. Сейчас от их запаха я поежился. Мама уже мысленно похоронила меня?
Нет. Оказалось, сегодня был день рождения брата. Мама поставила на тумбочку его фотографию в рамке. Я помнил это фото. Там мы были с ним вдвоем, за пару месяцев до его гибели. Теперь фотография была загнута так, чтобы меня не было видно. Я только сейчас это осознал, хотя видел рамку, стоящую на комоде, уже давно. Меня, живого, вычеркнули из жизни, загнув фотобумагу, освободив место для мертвых. Аромат траурного парфюма стал еще удушливее. Мне хотелось встать и уйти, но я не мог.
Мама погладила фотографию. Потом погладила мою руку. Потом сжала ее. Сильно, очень сильно, судя по тому, как напряглись ее вены. А потом радио, наверное, усмехалось про себя, в реальности деликатно молча: каким, должно быть, идиотом я ему казался. Мама оглянулась, убедилась, что в палате никого нет, наклонилась ко мне и стала говорить такое, от чего мне хотелось схватить эту рамку с фотографией и бить в нее кулаком, пока стекло не раскрошится в пыль. Говорила она быстро, потому не так уж и долго.
– Это должен был быть ты, – сказала она. – Ты должен был взорваться там, в этом проклятом лесу. Почему ты отказался идти со своим папашей? Ты хотел, чтобы мой мальчик умер. Всегда этого хотел. Всегда капризничал, требовал внимания. И в итоге убил его. Это твои внутренности, а не его должно было разбросать по лесной траве. Тебя должны были сшивать неровными кусками, чтобы было что положить в закрытый гроб. Ты должен был умереть, а не он. Все эти годы я молила Бога вернуть мне моего мальчика, хотя знала, что это невозможно, но теперь Бог наконец-то услышал меня, пусть даже так, пусть даже это никого не вернет, но ты наконец отдашь свой долг. Наконец-то. Я хотела убить тебя весь первый месяц после гибели моего мальчика, но не убила. Я пыталась тебя полюбить. Себя мне убедить в этом не удалось, но тебя, кажется, да. Что еще хуже, потому что показывает, насколько ты тупее своего брата. Боже, спасибо, что не пришлось брать грех на душу. Наконец-то мой мальчик отмщен. Мы оба свободны. Жаль, что пришлось так долго ждать.
После этого она прочитала еще одно стихотворение брата о смерти, перекрестила меня и ушла. Я остался сидеть на стуле, парализованный услышанным, и, так как я не мог пошевелиться и вытереть всё не кончающиеся слезы, они долго сохли на моих щеках.
– Хватит, – сказал я. – Достаточно.
Я решил не возвращаться, потому что радио было право: не все могут принять правду. Меня ничто и никто не держит в этом мире предательства и ненависти.
– Точно? – прохрипело радио.
Свет в комнате снова погас, а потом брызнул во все стороны ослепительной белизной. Снова я наедине с собой в пустой прохладной палате.
– Точно, – сказал я.
Я достаточно увидел и услышал. Все было иллюзией – счастье, любовь, дружба, уважение коллег. Всё. Горечь смешалась со стыдом за собственную слепоту. Стоило впасть в кому, чтобы все понять. Лучше уж так.
– Ты уверен?
– Я же сказал, – огрызнулся я.
– А еще ты говорил, что ты счастливый человек. Как тебе верить?
– На этот раз я уверен. Не хочу выходить из этой комнаты. Останусь тут.
– Как знаешь, – отозвалось радио. – Но у тебя сегодня еще последний посетитель.
– Не нужно никого, – замотал головой я. – Не хочу. Не надо. Я все понял. Жизнь – дерьмо, все не то, чем кажется, а я неудачник. Хватит.
Хватит унижений и разочарований.
– Даже не интересно, кто она? Впрочем, она все равно уже здесь.
– «Она»? Если это…
Дверь отворилась примерно на ладонь, и в палату вошла она. Последней пришла та, кого я действительно очень любил, но никогда особенно этого не показывал. Даже не знаю, почему. Не представляю, как она здесь оказалась. Та, красотой которой я гордился, когда приходили друзья и знакомые (теперь-то уж точно больше не придут), и которая демонстративно отказывалась сидеть рядом со мной. Точно ненавидела.
– Мя, – сказала она и легко вспрыгнула на койку. Роскошный рыжий хвост кольцом обвился вокруг лапок. – Мя.
Она подошла ближе, села мне, подружившемуся с трубками, на грудь. Никакие показания приборов не изменились. Она сидела и смотрела на меня своими огромными зелеными глазами, словно ожидая, когда я проснусь и покормлю ее, и кончик хвоста в нетерпении подрагивал.
– Эй, – позвал я, вставая со стула и подходя к койке.
Она не шелохнулась.
– Она меня не видит? – спросил я воздух. – Это та палата или эта Комната?
– Думаю, это не имеет значения, – ответили мне.
– Как она сюда попала? Как она дошла, как ее пропустили?
– Ох, эти кошки… Необычные существа.
Я протянул руку, чтобы проверить, смогу ли я ее погладить, но что-то меня остановило. Я просто взял стул и сел рядом. Так мы и сидели втроем: я, снова я и моя кошка у меня на груди. И это было хорошо и спокойно.
– Мя, – заговорила вдруг она. – Мя, мя, мя!
И я готов поклясться, что это услышал бы любой другой. Но я слышал иное. Слышал, что именно она мне говорила.
А она говорила: глупый ты человек, теперь ты понимаешь, чего стоит эта твоя расфуфыренная девица и этот твой закадычный друг и где они теперь? Может, ты думаешь, я просто так нассала твоему дружку в тапку, когда он приходил к вам в гости? Ты мыл посуду, а они с твоей подружкой, которой я тоже не просто так руку расцарапала, обжимались в коридоре. Я все видела.
Она говорила: материнская любовь важна, но не абсолютна. Я вот своей матери не помню. И стихи те действительно ужасны, когда твоя мамаша кругами ходила по комнате, бормоча их себе под нос, мне пришлось броситься ей под ноги, чтобы она замолчала, и еще пришлось разбить те вонючие духи, которыми она отравляла воздух в нашем доме, когда приезжала раз в год. Зачем ты вообще ее пускал? Она не любила ни меня, ни тебя. Забудь о ней.
Она говорила: я люблю тебя. Но никогда особенно этого не показывала. Даже не знаю, почему. Думаешь, сложно было сбежать от той соседки и найти больницу? Ничего подобного. Сложно было признаться себе, что ты мне нужен. Не для того, чтобы покормить или почистить лоток. Вообще не «для чего-то». А «потому что». Потому что мы – комянда. Ты и я. Уникальная комянда. Мы отлично ладим друг с другом. Понимаем друг друга. Любим или не любим одинаковые вещи. И хотя ты очень глуп и совсем не разбираешься в людях, сердце у тебя большое и доброе. И поэтому я люблю тебя. Можешь думать что хочешь, но любовь животных – чистая, искренняя и навсегда, так что тебе повезло. Может, стоило сказать об этом раньше. Может, и ты меня тоже любишь, хотя и не говоришь. Но я догадываюсь, что это не исключено.
Она говорила: Комната-Комя – не для тебя. Тебе еще рано здесь оставаться. Мы еще многое можем сделать вместе. Я даже готова терпеть переноску, если мы захотим поехать путешествовать. Можем там есть мяроженое и участвовать в мяскарадах. И, кстати, я нашла блокнот с твоими стихами. По моему скромному мнению, это блестящая поэзия. Плохо, если ты уйдешь, так никому их и не показав. Вряд ли что-то толковое выйдет из идеи принести в зубах блокнот без подписи в издательство. К тому же до ближайшего издательства надо ехать на мятро, а я его так не люблю, ты же не поступишь так со мной?
Она говорила: комянда – всегда больше одного. Нас двое. Не разрушай нас. Я буду ждать.
Она говорила: ну что, теперь, когда мы отбросили всех лишних и все ненужное, может, вернешься домой? Я и так сказала слишком много. Мя.