Переговоры с начальником Бюро ни к чему не привели.
– Паспорт женский! А труп мужской, – кричал судмедэксперт на беременную Соню, – а если вы его кремируете? А это окажется не он? Меня же потом затаскают. Нет, не могу! Труп числится в неопознанных. И почему я должен вам верить? Только с санкции прокурора. Или несите заключение из ЗАГСа о смене пола.
Справку из ЗАГСа получить тоже не удалось: незарегистрированный брак встал на пути признания ее родства. Дама в отделе регистрации актов гражданского состояния захлопнула окошко перед зареванной Соней:
– Живот, милочка, еще не доказательство.
В прокуратуру идти было бессмысленно. Следователь отложил идентификацию личности до понедельника. До приезда настоящих родственников – его отца. Проблемы с идентификацией преследовали Киру и после смерти.
В «Кофе Хауз» на Невском я заставил Соню выпить чашку горячего шоколада – «ради твоих двойняшек». Она нуждалась в поддержке, и не только моральной. Родители давно прекратили общение с дочерью, выставив ультимативное: «Не позорь нас. Или мы, или оно». Как – без хирургического вмешательства – Кире удалось получить паспорт с измененным полом, Соня не знала. Только прерывисто вздохнула:
– Как-то достал справку. Мы хотели детей, поэтому от пластики и гормональной терапии Кира отказался. Отложил операцию на потом.
– А как же ты? Ну, потом…?
Она подняла на меня непросохшие от слез шоколадные глаза в пол-лица:
– Человека ведь любишь за его душу. Разве нет?
– Ну-у, где-то ты права, – смутился я, чувствуя, как детское томление по любви перерождается в нечто большее. Заснувшее чувство всколыхнулось и стремительно разрасталось.
– В июне мы с Кирой прошли собеседование в австралийском посольстве, – продолжала Соня, – ему предложили работу в консалтинговой компании. Он уже и контракт подписал. Вызова ждали со дня на день.
– А почему так далеко?
– Там узаконили права третьего пола. В паспорте можно указать неопределенный пол и операцию не потребуют. А здесь – масса унизительных обследований, заключения психиатра, по которым Кира считался больным. Вот скажи, в чем его психическая ненормальность?! То, что был не таким, как все? А ты знаешь, что в будущем понятие пола совсем исчезнет? Знаешь, что игрек-хромосома постоянно уменьшается? – Она судорожно всхлипнула и добавила: – Оставаться здесь ему никак нельзя было. Из-за хантеров.
– Из-за кого?
– Они себя так называют. Охотники за гомосексуалами. Игра такая есть. Господи, какие только гадости ему не пересылали. Караулили то в подъезде, то в сквере, заманивали на свидания.
– Но он же не был геем? Я правильно понимаю?
Она погладила живот, вздохнула и устало, как многократно повторенную истину, подтвердила:
– Мужчины его не интересовали. Он считал, что у него нейтральный пол, но для «чистильщиков» с их однолинейным мышлением – это одно и тоже. Внесли его в список на уничтожение. Но даже если бы он и был геем?! Что с этого?! Разве человек не вправе носить одежду, которая ему нравится, и жить, как хочется? А они устроили за ним охоту. Звонки, эсэмски с угрозами…
Косой солнечный луч упал ей на лицо, высветив тени под глазами и почти бесцветные губы.
– Что у тебя с гемоглобином?
– Что?
– Ты очень бледная. Гемоглобин давно проверяла?
– Да, конечно. Я проверяла…
– А Кира в полицию обращался за помощью? Ты следователю все рассказала?
– Пытался. Отнес заявление. Потом его год вызывали для показаний. И следователи все время менялись, некоторые хохмили, задавали идиотские вопросы. Однажды он увидел в планшете у мента игру «Охотник за геями» и забрал свое заявление. Поднялся и ушел.
Воспоминания истощили ее, и она опять заплакала. Я не пытался успокаивать. «Горе слезами выходит», – говорила бабушка. Когда Соня перестала всхлипывать, задал столько лет мучавший меня вопрос:
– А когда ты поняла, что любишь его? Неужели с того момента, когда он появился в классе?
– Нет, конечно, – по ее лицу пробежало подобие улыбки, – но когда он вышел к доске… Такой смешной в этой блузе с воланами и понес всякую чушь про трансгендерство, я поняла: парня нужно спасать.
– Ну да, ты же не знала, что у него второй дан мастера айкидо.
– Черный пояс годился от таких, как Гарик Кабан, а я защищала Киру от вас.
– И тебе это удалось.
Я впервые видел перед собой не богиню, а зареванную беременную девочку. Беспомощную, измученную, уставшую. От моей былой робости не осталось и следа. Хотелось упасть перед ней на колени, целовать и говорить о том, что она всегда для меня значила. Я понимал всю несвоевременность своего чувства в этой ситуации, но ничего не мог с собой поделать. В голове все время билась дурацкая фраза: «Только мужчина, способный на поступки, может быть любимым».
– Он был такой прикольный, но очень одинокий. Кира с трех лет считал себя девочкой. Я думаю, смерть матери на него повлияла. Ты, наверно, знаешь, что отец его один воспитывал? Кира в детском саду переодевался в девчачьи платья, в куклы играл, а в семь лет, перед школой, ему выставили диагноз: расстройство гендерной идентичности. Отец не хотел принять его особенность. Таскал по разным секциям. Все мужские виды спорта перепробовал: бокс, хоккей, футбол, но клюшки, шлемы, штанги только вредили – чем больше отец нажимал на него, тем отчаянней он сопротивлялся. Такой же упрямец, как и отец, не желавший понять сына. Айкидо оказалось удачным компромиссом. Если бы не его подготовка!
– А где сейчас его отец?
– Три года, как женился и уехал в Израиль.
Тело Киры выдали нам в понедельник после дактилоскопической экспертизы и предъявления свидетельства о рождении, привезенного отцом. Я избавил его от хлопот по погребению сына и беготни по инстанциям. Больше двух часов простоял в ледяном подвале за справкой, подтверждающей смерть Киры, потом столько же – за разрешением прокуратуры на кремацию, затем в ЗАГСе за официальной бумагой с гербовой печатью.
Это были три лихорадочных дня, заполненных похоронной суетой, бюрократической волокитой с ворохом бумаг и моим неприличным счастьем от возрожденной любви. Мысли о Соне ни на минуту не покидали меня. Я никак не мог решиться на признание, но уже не от неуверенности или страха услышать в ответ отказ. Теперь это было совершенно не важно. Я понял, что любить и быть нужным важнее взаимности. Но так и не выбрал подходящий момент, а сразу после похорон Соня сказала, что отец Киры предложил ей уехать с ним в Израиль. Я все-таки попытался и успел сказать, что всегда буду рядом, но она прижала ладонь к моим губам:
– Не надо, Вадик. Я знаю. Ты лучше всех. Если бы не было Киры.
И поцеловала меня в губы.
Мы едва не опоздали на рейс. У стойки, где шла регистрация на Тель-Авив, не было уже ни одного пассажира. Два Сониных чемодана одиноко поплыли по транспортеру в брюхо «боинга». Перед тем как пройти в зону предполетного контроля, она вернулась и еще раз уткнулась мокрым от слез лицом в мое плечо.
– Спасибо тебе!
Уезжала вся семья Новаков. Отец Киры, ссутулившийся и поседевший, увозил с собой Соню, неродившихся внуков и сына. Не захотел оставлять его здесь дважды. Я прислонился лбом к стеклянной перегородке, зонирующей пространство, наблюдая, как Соня поставила дорогую ношу в пластиковую корзину, потом на ленту сканера, прошла рамку металлодетектора, как бережно достала урну с прахом. В сутолоке она потеряла где-то заколку, и волосы волной рассыпались по спине. Оглянувшись, она нашла меня глазами в толпе провожающих и вскинула руку в прощальном приветствии. А я застыл безжизненным истуканом, выдавливая пылающим лбом холодное стекло – в панорамных окнах зала вылетов я увидел, как на фоне синего неба, не касаясь облаков, парила надо всеми Сикстинская Мадонна, прижимая к животу с сыном и дочерью то, что осталось от их отца.
Владимир ОрестовКто откроет эту дверь?
В коридор выходит четыре двери.
Одна – ведет на кухню.
Вторая – в спальню.
Третья – в туалет.
Четвертая же практически всегда закрыта.
Иногда я захожу туда – в комнату без единого окна – подметаю пол, протираю хрусталь.
После – обычно напиваюсь, уж больно тяжело мне находиться там.
Словно в склепе.
Хотя почему словно?
У Ани зеленые волосы с фиолетовыми прядями и ветер в голове.
Я искренне уважаю людей, у которых он дует без употребления чего-либо.
Думаю, именно благодаря этому ветру Аня верит мне.
Верит в то, что видит в замочную скважину.
Верит в мое существование.
Она не живет постоянно со мной, но приходит часто, возможно, даже слишком часто. Я ей не препятствую, потому что знаю – вскоре и она уйдет. Навсегда. А я останусь здесь, на посту у закрытой двери.
Аня дергает ручку и тянет дверь на себя.
– От себя, – комментирую я. Те, кто бывал здесь до Ани, тоже совершали эту ошибку. И тоже долго не могли поверить, что эту дверь невозможно открыть.
В комнату могу заходить только я, и только тогда, когда в квартире никого нет. Кто-то же должен протирать хрусталь?
Спустя десять минут Аня сдается и замирает на корточках, глядя в замочную скважину.
– А она… жила здесь… тогда? – спрашивает Аня. – В этой квартире?
Я качаю головой:
– Нет, конечно. Это же старый доходный дом – один из худших в городе, если быть честным. Здесь жили люди попроще – мастеровые, рабочие, кузнецы – мой взгляд падает на фотографию на стене. Бородатые лица улыбаются мне сквозь столетие. – Она жила в особняке за Литейным, рядом с Козьмой и Дамианом.
Аня косит глаза в сторону – она всегда делает так, когда не понимает, о чем я говорю.
– Церковью Святых Козьмы и Дамиана.
Ноль реакции.
– Лейб-гвардии Саперного батальона.
Ноль превращается в отрицательную величину.
– Ее взорвали в пятьдесят седьмом. Там теперь метро.