Аня кивает, а я глупо улыбаюсь, стоит мне произнести последнее слово. Ну что тут можно сказать – я действительно люблю метро.
Больше, чем метро, я люблю только горы. Но я их очень давно не видел.
По утрам Аня любит курить на кухне, накинув мою куртку с надписью: «Санкт-Петербургский метрополитен». Я не возражаю – мне нравится, как она в ней смотрится. А когда я веду поезд по туннелю, запах духов нет-нет да и напомнит мне прошедшую ночь.
– Ты же был не один? – внезапно спрашивает Аня, небрежно туша сигарету. Я тянусь рукой к пепельнице и затаптываю пальцами дымящийся окурок.
Когда пауза становится совсем неприличной, я все же отвечаю:
– Нет, конечно. Революция. Война. Жизнь.
– Они все… умерли? – Аня не видит или же не хочет видеть, что мне не нравится об этом говорить.
– Нет, – качаю головой. – Не все. Один – в Африке, алмазы добывает. Двое уехали в девяностые – на Урал, строить… тебе говорит что-нибудь название Ямантау?
Аня пожимает плечами.
– Не важно. Это… бункер глубоко-глубоко под горами. Может, они остались там, не знаю… Остались – во всех смыслах, – думаю я про себя. Аня смотрит на часы, спохватывается и убегает. Ее кеды топают по лестнице. Я смотрю на фотографию на стене в прихожей. Бородатые лица улыбаются мне сквозь столетие.
– Зачем. Ты. Это. Принесла? – Я говорю по слогам. Мне неприятно даже смотреть на эту упаковку – с бессмысленными ятями и завитушками. Но больше я боюсь, что запах каким-то образом проникнет через плотно закрытую дверь.
– Это вкусно! – возмущается Аня. – И натурально!
– Ты знаешь, из чего это делается? – Выхватываю у нее из руки картонную коробочку и швыряю в открытую форточку.
Аня краснеет. Аня выдыхает. Аня раскрывает рот, вероятно, чтобы сказать что-то неприятное, но тут до нее доходит.
– А-а-а… – тянет Аня. – Да… точно. Это же пастила…
Я часто киваю.
– А пастилу делают из… То есть, – Аня выглядит удивленной, – на самом деле все произошло из- за пастилы?
– А ты что, думала, в сказке живешь? – Я отражаю Анину улыбку, как старое, потрескавшееся зеркало. – Ей подсунула ее торговка на Мальцевском рынке, – добавляю я, но Аня уже меня не слушает – последнее время она не любит говорить о комнате без окон.
Аня делает вид, что целиком и полностью поглощена содержимым моего холодильника.
– Я очень хотела сладкого, а ты меня его лишил, – нарочито капризным голосом сообщает Аня. – Что мне теперь есть?
– Яйца. Колбаса. Огурец, – озвучиваю я то, что вижу через ее плечо.
– Овощи, хлеб и вино? – поворачивается ко мне Аня, и я морщусь.
Зачем она все это читает? Неужели она не понимает, что все давным-давно пошло не так, как написано? И никакого выхода не предвидится?
– Яйца. Колбаса. Огурец, – повторяю я. – И никакой пастилы.
– Но тарелки у тебя все равно маленькие, – Аня оставляет за собой последнее слово.
На улице жарко. Гуляющий по квартире сквозняк распахивает дверь спальни.
Аня зачем-то закрывается одеялом и долго, не мигая, смотрит в коридор – на закрытую дверь, выходящую туда.
– Почему ты не уйдешь? – спрашивает она, и то, что я слышу в ее голосе, мне не нравится. – Почему ты не уйдешь?! – повторяет она громче. – Ты что – самый глупый брат? Ты остался один. Все плюнули и ушли. Никто не придет, – Аня уже кричит. – Никто не придет, ты понимаешь это! Никто не откроет твою долбанную дверь. Никто! Так что, ты будешь сидеть здесь вечно? В маленькой вонючей квартире, в ожидании непонятно чего?! Я же вижу, что тебе все осточертело, – она резко вскакивает с кровати и начинает одеваться.
Я лежу и смотрю в потолок.
– Или тебе нравится все это? Сидеть сычом, глядя, как меняется мир, не старея, не взрослея, никуда не двигаясь?
Я могу ей ответить, что есть два вида старости – физическая и иная, но я молчу и смотрю в полоток. – Нравится или нет?! – Аня, уже полностью одетая, нависает надо мной. Я отвожу взгляд в сторону. Она резко дергает меня за руку, так, что я чуть не лечу с кровати.
– Пошли! – кидает она в меня мою одежду. – Одевайся и пошли отсюда. Навсегда. Дойдем до вокзала и уедем. Вдвоем. Давай! Ну же! Пожалуйста, – добавляет она шепотом.
Я молча скидываю с груди ком одежды.
Кеды выбивают ритм по ступеням.
Аня возвращается через неделю.
Врывается в квартиру в начале второго ночи, и я сразу же начинаю жалеть о том, что когда-то отдал ей комплект ключей.
Во-первых, в ее руках топор, а, как известно, это не может значить ничего хорошего. Особенно в этом районе – между каналом Грибоедова и Мойкой. Во-вторых, от нее сильно пахнет спиртным. Слишком сильно, учитывая ее лилипутскую комплекцию.
– Ты ее любишь? – кричит Аня и замахивается топором. Я делаю шаг назад, но даже не пытаюсь выхватить оружие из ее рук.
Ведь оно нацелено не на меня.
БАМЦ! – лезвие врезается в дверь.
Я стою и наблюдаю – минут десять, не меньше, – как Аня с неимоверной силой колотит тонкую деревянную дверь топором. На двери – ни следа. Наконец Аня швыряет на пол топор и выбегает прочь, крикнув мне напоследок:
– Ненавижу тебя, карлик!
Я проглатываю оскорбления молча. Чем-чем, но этим меня не удивишь. Слово «карлик» я слышу с рождения.
Топот Аниных кед по лестнице. Хлопает дверь подъезда.
Я беру мокрую тряпку и направляюсь в комнату без окон. Все равно я сегодня напьюсь – а так одним поводом меньше, одним поводом больше… Ночью на узкой и грязной кухне, под тяжелой завесой табачных облаков, плавающих на высоте трех с половиной метров среди потрескавшейся лепнины, меня накрывает отчаяние. Я беру было телефон, чтобы позвонить Ане, но, разумеется, не звоню.
Персонажи не звонят живым людям.
Они просто остаются на предписанном им месте. Аня возвращается через неделю. Не одна. Перед собой она ведет, чуть ли не насильно, какого-то сильно пьяного бюргера. В белесых глазах видны ужас и обреченность.
– Покажи ему свои документы! – приказывает она жертве и добавляет: – Zeigen Sie Dokumente, Ritter!
Я морщусь от ее немецкого и бегло пробегаю взглядом врученную мне папочку. Только немец мог взять с собой в туристическую поездку родословную!
Скептически пожав плечами, я киваю на дверь:
– Прошу! Bitte!
Немец поворачивает ручку. Тянет на себя.
Аня не дышит. Я смотрю в сторону.
– От себя, – даю непрошенный совет и закрываю глаза.
Топот Аниных кед по лестнице. Пьяная поступь ботинок бюргера.
– Auf Wiedersehen! – кричу я, не открывая глаз. Аня не сдается. Моя квартира начинает напоминать проходной двор.
Ролевики с деревянными мечами, реконструкторы с мечами железными, наш дворник Бахруз с потрепанной метлой, некто в темных очках и с тремя охранниками – все эти люди топчутся у двери, дергают за ручку, тянут, толкают и уходят в ночь.
Аня уходит вместе с ними.
Я беру мокрую тряпку и иду в комнату без окон. Хрусталь должен блестеть.
Однажды на лестнице раздается ржанье. Я некоторое время наблюдаю за попыткой какого-то юнца въехать ко мне в прихожую на белом коне, а потом ухожу в спальню и закрываю за собой дверь.
А ночью, с ножом в одной руке и полупустой бутылкой в другой, я захожу в комнату без окон.
Пришедшее несколько минут назад решение кажется мне простым до ужаса.
Именно что до ужаса.
Не за что ухватиться. Я вставляю нож в еле заметную щель, изо всех сил жму на рукоятку и тут же перехватываю крышку.
Грохот.
Я смотрю на нее.
Какая же она красивая! – мелькает в голове.
Я наклоняюсь над ней.
Как же красиво она смеялась, вспоминаю я, и пела. Как же вкусно она готовила!
И может быть, я всегда мог открыть эту дверь, не потому, что кто-то должен был протирать хрусталь?
Наши губы разделяет не более сантиметра.
Но я ни капельки ее не люблю, – понимаю я и разгибаюсь.
Выйдя на кухню, я беру телефон и звоню. Но не Ане.
Он не нравится мне с первого взгляда. Даже прыщавый блондин в камзоле, взятом в аренду в ближайшем театре, приходивший на прошлой неделе, был симпатичнее, чем этот парень. Он пахнет потом и совсем чуть-чуть перегаром, на его ногтях черная кайма, спецовка в каких-то пятнах.
– Дверь. Заклинило, – жестом показываю я и на мгновение выхожу на кухню. Я чувствую себя идиотом. Кретином. А не надо было смеяться над Аней и белым конем!
В коридоре что-то хрустит и стучит, затем наступает тишина. Я выхожу обратно, собираясь извиниться перед вызванным по случайно выбранному телефону слесарем.
Парень собирает инструменты в сумку:
– Все работает, – сообщает он мне. – Просто ручка тугая. Смажьте ее.
Я открываю рот, затем закрываю. Затем открываю вновь.
– Вы ее пытались открыть? – спрашиваю я. – Вы ее до конца открыли?!
Парень недоуменно смотрит на меня и толкает дверь со всей силы.
Та распахивается, и он видит, что стоит в дальнем углу комнаты.
На лице – странная, неземная улыбка. Он входит внутрь.
Я отворачиваюсь и не дышу.
Я сижу на полу в комнате без окон и курю.
У меня никогда в жизни не было такой огромной хрустальной пепельницы.
В комнату заходит Аня, смотрит по сторонам, улыбается:
– Знаешь, а здесь можно устроить отличную гардеробную, – говорит она, и я чувствую, как улыбка сама собой выступает на моем лице.
Наталия ЛиронЧужие смерти
Оказалось, что хоронить кого-то гораздо тяжелее, чем умирать самому, особенно когда ты знаешь, что сам-то умираешь не навсегда, а вот твой родной брат… хотя кто знает, вечность безгранична и многообразна.
«Да будет отдано по вере его…»
Непременно будет…
Я поглощал завтрак, закидывая в себя, словно дрова в топку, поленья калорий – силы мне сегодня понадобятся. Передо мной лежала утренняя газета, 27 августа 2015 года. Я бегло просматривал заголовки, не особенно вчитываясь в текст.
За гробом пойдут друзья и родственники. Половина из которых вовсе не родстве