нники, а вторая – никакие не друзья, но они откуда-то набрались на дармовое поминальное угощение. Хлопотное это дело – похороны, хлопотное и дорогое.
В два глотка я допил кофе – черт, что за помои! Укоризненно уставился на местного баристу и не сразу услышал звук мобильника:
– Да, – сказал я резко, взяв трубку на незнакомый номер, – да, сегодня в три часа дня. Дресс-код? Бальное платье, бл…
На том конце отключились и я швырнул ни в чем не повинный смартфон в портфель:
– Дура!
Очередная «экс» моего сумасшедшего брательника…
Когда он только купил мотоцикл, я уже знал, чем это закончится. И совсем не потому, что недолюбливал байкеров – к байкерам я был равнодушен, я знал это только потому, что за рулем оказался Алекс – непутевый и безбашенный… Ангел-хранитель настойчиво берег его целых пять лет, и я уже стал думать, что предчувствие обмануло меня, но вот ангелуша отвлекся всего на секунду, и здоровенная фура подмяла под свое стальное брюхо чоппер моего брата.
Три дня назад я говорил с ним из Нью-Йорка, сетуя на чудовищный джетлаг, рассеянно слушая его вполуха, встречая бессонный американский рассвет, мы договорились увидеться, когда я вернусь и…
И вот я вернулся.
Аккурат к его гробу.
Я старался не думать о матери, потому что если думал, то мне даже мертвому ему хотелось набить морду, впрочем, это единственное целое, что от него осталось, остальное растащило по дороге, а голова как была в шлеме, так в нем и застряла.
Ладно, этот день надо просто пережить.
Я вышел в питерский дождь и не успел раскрыть зонт, как подъехал мой «Убер». Мне нужно было перебраться с Васьки на Заневский и я спешил, до трех необходимо было сделать еще кучу дел…
А черт, что ж так не везет сегодня? По лобовому стеклу мерно тюкали дворники, размазывая серый дождь по стеклам, – машина наглухо застряла в пробке на Благовещенском мосту.
Дождь все лил и лил, барабаня упрямыми каплями по крышке капота, я прислонился лбом к стеклу… тикали часы на руке, сипло дышал водитель, из автомагнитолы несся хрипатый блюз – звуки стали заметнее, ближе… неужели опять провалюсь?
Я дернул головой, но знал, что не поможет… так не вовремя! Я вцепился руками в сиденье, понимая, что все бесполезно. Это от меня не зависело. Никогда. Реальность отпускала меня, становясь размытой зеркальной гладью, исчезающей голограммой, пустотой…
Я открыл глаза… надо мной был белый потолок, пахло больничной стерильностью и разлитым страхом. Капельница отмеряла тугие секунды моей жизни и наполняла тело иллюзией выздоровления.
Сегодня ко мне придут родственники, а завтра – друзья, но и одни не родственники, и вторые не друзья.
Их лица застывали в радушную маску, как только они переступали порог палаты – эдакого склепа для еще не мертвых, но уже и не живых.
Я намеренно протягиваю мужчинам руку и вижу, как они, превозмогая себя, пожимают мою влажную слабую ладонь, как тайком вытирают потом свою руку о штанину. К женщинам я более милосерден.
Да, смерть отвратительна, мои дорогие.
Рядом со мной лежит сосед и никогда мне не докучает, потому что в коме. Зовут его Джон Уотс и ему сорок семь лет, это я узнал от русской медсестры Даши, которая периодически что-то записывает в его карте. Ну и остеосаркома, а как же без нее! Посетители были у него только однажды – пожилая пара, и все. Мы периодически разговариваем, точнее, я говорю, а он слушает. Отличный сосед, лучше и пожелать нельзя.
Очень медленно, помогая себе руками, я сел, спустил ноги вниз и, опираясь на стойку капельницы, отклеился от кровати…
Когда я почти дошел до уборной, в палату вихрем влетела девица. Одного легкого толчка хватило, чтобы я с грохотом рухнул на пол, больно ударившись костлявой задницей о твердый пол.
– Простите, извините… я, я… – она залепетала что-то несвязное.
– Смотреть надо! – рявкнул я.
– Простите, я случайно, давайте я вам помогу, – она смотрела на меня сверху вниз.
– Давайте, – я беспомощно валялся на полу мокрой тряпкой.
Вот гадина! И что ей здесь нужно?
Она подала мне руку, я ухватился за нее и потянул на себя, мы оказались так близко – она обхватила меня за талию, ее подбородок и розовое ухо оказались над моим плечом. Она пахла хрусткой свежестью снега и розмарином. Барышня подхватила меня, и я, взяв ее за плечи, поднялся на ноги. – Ой,– сказала она, поднимая голову, – а вы… высокий.
– Очень тонкое наблюдение, – я посмотрел на нее сурово.
– Пожалуй, я позже зайду, – пробормотала она и выбежала.
А минут через сорок снова зашла – на сей раз очень аккуратно, посмотрела на мою койку, опустила глаза и сдавленно сказала:
– Здрасьте.
Я на это ничего не ответил.
– Я недолго посижу, – и пошла к кровати, на которой лежал коматозник.
Придвинула стул и села рядом с ним.
Я украдкой поглядывал на нее – высокая, русые волосы, забранные в хвост, большие серые глаза… она сидела почти не шевелясь, всматривалась в лицо неподвижного человека, переводила взгляд то в окно, то на тихо пиликающую аппаратуру и снова на его лицо.
Так она просидела с полчаса, потом молча поднялась, пошла к выходу, задержалась в дверях, обернулась:
– Вы… э-э-э выздоравливайте и извините меня, я бываю ужасно неуклюжей. Я… я завтра еще приду.
– Пока, – сказал я ей вдогонку.
Глазищи огромные, испуганные… то, как она касалась меня – так, словно я был нормальным человеком, ее холодные ладони, которые я чувствовал сквозь больничную пижаму. На ее лице не было этой брезгливой гримасы, скрытой под деланной доброжелательностью.
Интересно, кто она такая?
Так, дорогой Майкл, это что за вздор? Какая разница, кто она? Тебе умирать пора, а не на девушек заглядываться.
Я включил телик и до самого вечера бездумно щелкал пультом, то и дело вспоминая ее щеку и ухо так близко от меня, что я почувствовал ее тепло.
Уже перед тем как добрая Даша должна была вкатить мне ночную дозу обезболивающего и снотворного, я дополз до уборной, плеснул себе в лицо холодной воды и уставился в зеркало. То, что я в нем видел, было теперь мной – почти два метра гремучих костей, лысый, без бровей, с заострившимся костистым носом, серыми мутноватыми глазами и серыми же кругами под ними – красавец!
– Урод, – задушевно шепнул я своему отражению и отправился в кровать.
Она пришла на следующее утро, я сквозь дрему почувствовал, как кто-то дергает меня за плечо, и открыл глаза.
– Извините, – она стояла возле моей кровати.
– Ч-ч-что? – сипло спросил я спросонок.
– Вам кофе можно? – Она держала в руках два пластиковых стакана.
– Вы? Что? – Я пытался понять, что ей от меня нужно.
– Латте, – она поставила стакан рядом на тумбочку, – я на всякий случай вам купила, вдруг вы пьете.
«Сумасшедшая какая-то», – мелькнуло у меня в голове.
Я посмотрел на часы – без пяти минут шесть.
– Я скоро уйду, – грустно сказала она, – зря только вас разбудила. Просто потом кофе остынет и пить его будет невозможно, я, знаете, люблю горячий. Тут, возле больницы, кофейня есть, рано открываются, и кофе вполне приличный.
Я смотрел на нее во все глаза, пока она продолжала болтать всякий вздор.
– Я думала: какой вам взять? Сама я люблю мокачино, это кофе с шоколадом, друзья говорят, что я пью всякую дрянь, а мне нравится. Латте тоже ничего. Вам нравится латте?
На ней были надеты джинсы, черный свитер на пару размеров больше, из закатанных рукавов выглядывали узкие ладошки, на шее намотан огромный шарф.
– Я зашла перед занятиями, днем вряд ли получится, – она пододвинула стул к кровати Джона Уотса, села на краешек его постели, на стул поставила ноги в ботинках, отвернулась от меня и уставилась на него.
Я сделал вид, что снова уснул, а сам молча разглядывал ее из-под полуприкрытых век. Длинная шея, покатые плечи и совершенно с ума сводящий запах – холода и снега, мяты, розмарина, кофе и шоколада.
Так же, как вчера, она просидела, почти не шелохнувшись, минут двадцать, потом встала, подошла к моей койке – я изображал спящего, но чувствовал на себе ее взгляд – внимательный, цепкий…
– Кажется, вы притворяетесь, – услышал я ее голос, но глаз не открыл, – выздоравливайте, – за ней щелкнула дверь.
На моей тумбочке остался остывающий латте.
Я медленно сел, взял в руки стаканчик и пытался вспомнить, когда я в последний раз пил кофе. Открыл пластиковую крышку и вдохнул… волшебный запах – будничного раннего утра, пробежки, грядущих лекций… Я ставил на свой преподавательский стол почти такой же стаканчик с кофе и говорил сонным студентам тему сегодняшнего занятия.
Кофе пах совсем другой жизнью. Он пах жизнью.
Я грел руки о теплый стакан, не решаясь сделать глоток, и вспоминал прошедшее время, отмеренное мне судьбой, уложившееся в двадцать девять лет.
До юбилея я не доживу.
В следующий раз она пришла через день, заглянула в дверь, улыбнулась.
– Вы не возражаете? – стремительно зашла в палату, – я не надолго, – она это говорила каждый раз, когда приходила, – нужно к лекции готовиться.
– К какой? – спросил я.
– По техносферной безопасности, – она снова улыбнулась.
А я вдруг остро почувствовал свой собственный запах. Запах болезни, немощи и лекарств. И передо мной совершенно явственно вырисовалась пропасть, разделяющая нас.
– Гм… серьезная тема, – я закашлялся.
– Можно присесть? – спросила она и, не дожидаясь моего ответа, взяла стул и села рядом.
Что ей нужно от меня?
Мне было странно, что она разговаривает со мной так, будто мы с ней не в больнице, а где-нибудь сидим в кафе, попиваем латте, болтаем, обсуждаем лекции, смеемся, зная, что вот-вот разойдемся по своим делам. Я бы смотрел на нее украдкой и думал о том, чтобы поцеловать.
Так, стоп!
– Вам нехорошо? – она посмотрела на меня встревоженно. Я был красный до ушей…
– Гм… строгий преподаватель? – Я попытался скрыть замешательство.