Точно, сумасшедшая. Несет какую-то околесицу, – я лежал и улыбался.
– Если бы я могла умереть за тебя, – снова эта странная фраза.
И что-то внутри меня дернулось, откликнулось…
– Это как? – я повернулся к ней.
– Понятия не имею, что там за сбои у мироздания, – полушутя сказала Энн, – как тебе объяснить? Есть люди, которым невозможно или не нужно проходить через смерть, их души слишком хрупкие, они не могут выдержать мига небытия, а в смерти без этого никак. И тогда я становлюсь этим человеком и умираю вместо него.
– Забавно, – но забавно мне вовсе не было, меня окатило липким страхом, безотчетным ужасом, – а куда девается тот, э-э-э… кому противопоказано умирать?
– Не знаю, скорее всего, отправляется дальше, минуя этот опыт, – она это говорила как само собой разумеющееся, – я знаю, что ты мне не веришь, ничего страшного, можешь считать это глупой фантазией.
– И что ты за это получаешь? – спросил я, но уже знал ответ и сказал в одно слово с ней: – Время.
– Так ты знаешь? – она смотрела на меня с неподдельным изумлением.
– Догадался, – но я не догадывался.
Лютый холод хищной змеей ползал внутри, страх сжирал меня заживо, не оставляя от недавнего тепла ничего: ни эха, ни тени.
В одно мгновение я все знал и понимал, что обрел это знание слишком рано. Я вспомнил, кто я и зачем я тут.
Зачем я ее встретил?
Этой встречи не должно было быть.
Мы не должны узнать друг друга, этого нельзя допустить. Если мы узнаем друг друга, один из нас умрет. Умрет навсегда.
– Что с тобой? – она села. – Ты дрожишь, тебе плохо?
– Уходи, – меня било крупной дрожью.
Она встала, ее огромные серые глаза смотрели на меня со страхом:
– Майкл?
– У-хо-ди, – едва смог вымолвить я. Тело наливалось могильной тяжестью, стальной крошкой, становясь непослушным и чужим…
– Майкл, что с тобой? Майкл?!
Она давила кнопку вызова:
– Майкл, держись! Марта, Ма-а-а-рта! Доктор Хендрикс! Кто-нибудь… – ее голос разносился по больничному холлу. И сквозь нарастающий звон в ушах я слышал торопливые шаги… Холод разливался по телу, сковывая движения, замедляя дыхание, время замерзало вместе с моим сердцем, которое колотилось поверхностным судорожным пульсом…
Другого выхода у меня просто не было.
Из общего гула мой мозг выхватывал короткие колкие слова:
Непрямой массаж. Майкл! Вы слышите меня? Майкл? Что случилось? Я не знаю, мы целовались, потом… Два, три… еще… Сколько прошло? Ничего не было, он просто лежал. Мешок. Майкл! Качай. Адреналин. Кубик. Атропин. Двадцать минут. Качай. Майкл! Отойдите! Еще адреналин. Два. Время? Зубец? Нет. Еще. Я люблю тебя! Люблю! Еще атропин. Асистолия.
Время?
Времени не осталось, оно свернулось в черный сгусток небытия, который упал мне в руки… Последним выдохом я целовал краешек той реальности, в которой странная девочка, умеющая умирать за других, сможет пережить мою смерть.
И впервые в этом посмертном миге была для меня пропасть боли, боли потери.
Я открыл глаза… что это? У меня над ухом надсадно тикали часы – я лежал на собственной руке.
– Эй, вы там что? – обернувшийся водитель разглядывал меня. – Парень, тебе плохо?
– А? – Я лежал на заднем сидении машины.
– Ты мне тут только не блевани, ты обдолбанный, что ли? Перегаром от тебя не несет, – мы стояли в пробке.
– Да нет, я в порядке, – я приходил в себя…
Такая странная жизнь и странная смерть. Слишком быстрая, слишком… Энн!
Я вспомнил ее и сжал кулаки:
– Какой сегодня год?
– Точно обдолбанный, – ругнулся водитель, – вылезай давай.
– Тьфу, дурак, – без лишних слов я вылез из машины, вытащил из портфеля зонт. Затренькал мобильник. Звонила мама:
– Да? Еду, стою в пробке, точнее, иду к метро, постараюсь побыстрее.
Нажал отбой – на экране высветилось время и дата: 27 августа, 2015 год.
Сегодня похороны моего брата. А там была осень и 2012 год. И Нью-Йорк.
Меня потряхивало. Так было всегда, когда я возвращался. Иногда несколько часов, а иногда и несколько дней я приходил в себя, вживался в свою жизнь, вспоминал лица и события, привыкал к себе.
Но сегодня никаких послаблений.
Дождь лил как из ведра, я пошел по мосту, добираясь до метро. Подо мною чернела Нева – равнодушная и холодная, как дыхание мироздания.
Я помнил всех, за кого когда-то умер, я знал, что их смерти прибавляют время к моей жизни. Я понятия не имел, как и чем заслужил такую судьбу. И лишь однажды я встретил такого же, как я.
Это была бабушка Тамара, которая работала у нас в универе уборщицей. На вид ей было лет семьдесят, а как потом выяснилось, сто сорок семь. Она- то мне и объяснила что к чему. Вкратце, остальное я понял сам.
Мы с ней виделись несколько раз. Помню, она мне сказала однажды, мол, если будет совсем туго – заходи. Я еще не заходил ни разу, но наизусть помнил ее адрес.
Кто ты такая, Энн Грин? И почему, узнав тебя, мне пришлось умирать так быстро? Я никогда не встречал таких, как я, в других жизнях и чужих смертях. Никогда.
Я шел сквозь дождь и свои воспоминания, одежда на мне постепенно промокала, в туфлях хлюпало… Она ведь целовала меня… настоящего меня… Именно поэтому было так ярко и жарко, так нежно и больно…
Ч-ч-ч-ерт… я стиснул кулаки.
Я ехал в метро и думал о своей странной жизни, наполненной не своими смертями. Это случалось не так уже часто – четыре-пять раз в год.
Время… нужно время… Я забуду ее.
Я стиснул зубы и вышел на Новочеркасской.
Следующие несколько часов тянулись вязким ливнем, я звонил в крематорий и похоронное бюро, давал маме успокоительное, принимал соболезнования от съезжающихся родственников и друзей…
Кремация была назначена на три часа.
Пару лет назад за бутылкой темного гиннеса мы с Алексом случайно заговорили о смерти. Тогда он, смеясь, сказал, что не желает, чтобы его татуированное тело жрали черви, дескать, огонь – это чище и прагматичнее.
Так и будет, мой братец, так и будет.
В зале крематория все разговаривали вполголоса, кучкуясь по степени родства и знакомства.
Краем глаза я заметил, что от кучки друзей отделилась одинокая фигура и подходит ко мне.
– Да, я вас… – я обернулся и застыл как вкопанный.
– Скажите пожалуйста, – она смотрела мне в глаза, – сколько… вам плохо?
– Мне? – Я не мог в это поверить.
– Вы побледнели, – она смотрела на меня все теми же серыми глазищами.
Этого не может быть. Просто не может быть. Я ущипнул себя за запястье – не помогло, стоял и смотрел на нее, будучи не в силах вымолвить ни слова.
– Я только хотела узнать, сколько продлится мероприятие, – она совсем стушевалась.
– П-простите, – я заикался, – Михаил, брат, – и протянул ей руку.
– Анна, – коротко кивнула она, – подруга. Мы с Сашей учились вместе. Правда, давно.
– Прощание примерно два часа, потом будут поминки в ресторане, – я попытался взять себя в руки.
– Вы… не обидитесь, если я не пойду в ресторан? – странно спросила она.
Обижусь? Мне что, пять лет?
– Н-нет, – я едва сдерживался, чтобы не хохотнуть, понимая, что это нервный смех, но уж больно нелепой была ее фраза.
Да, она была такая же, как там.
Зачем она здесь?
А потом были речи и… прощание с усопшим.
Я все никак не мог осознать, что «усопший» – это Алекс и есть. Это с ним никак не увязывалось. Придурок безбашенный – это да, но вот… усопший?
Я отгородился броней важных дел, чтобы не чувствовать боли, чтобы не скорбеть по своему младшему брату. Во всяком случае – пока.
И эта Анна… вот что мне с ней делать, а? Ведь она меня явно не помнит.
Закончилось прощание, и Алекс, лежащий в ящике, обтянутом синей тканью, укатил в огненную пасть печи крематория.
Отзвучали речи, рыдания, заглох звон посуды, шуршание шин, я поручил маму заботам тетки и…
И сидел теперь у себя дома на подоконнике, глядя на слепой дребезжащий дождь, накачиваясь виски и поминая моего глупого братца.
Этот невозможно долгий день наконец-то закончился. На экране мобильника весело звякнули цифры, новенькие сутки нерешительно топтались на пороге, не зная, начинаться им или погодить… но вот она, первая минута грядущего дня – время, икнув, покатилось дальше.
Сейчас я совершенно отчетливо понимал, зачем она здесь, – ровно за тем же, за чем и я оказался там. Она скоро умрет. Вот эта Анна, а не Энн Грин, скоро умрет в Петербурге в 2015 году.
Прошла неделя, пошла вторая, а я не мог перестать думать о ней. Я боялся не успеть застать ее еще живой. Здесь. И в то же время боялся этого до невозможности, потому что знал, что именно случится потом.
Когда-то бабушка Тамара говорила мне об этом, случайно и вскользь, но все-таки… «Если ты встретишь такого же, как ты, в чужом времени, Мишенька, самое лучшее, что вы можете сделать друг для друга, – это разойтись неузнанными. Иначе один из вас умрет. И это не обязательно будешь ты».
Я и сейчас слышу ее мягкий голос.
Я хочу, чтобы ты, Энн Грин, жила долго… очень долго.
Я вертел в руках мобильный… Ну что я ей скажу? «Привет, Анна, я брат покойного Александра, давайте встретимся?» Бред!
Она взяла трубку с первого же гудка:
– Да?
– Э-э-э… здравствуйте, Анна, я… я брат Саши, который…
– Дивасова?
– Да. Гм… давайте встретимся?
– Давайте, – она согласилась так быстро, что я опешил, – вы сегодня можете? У меня как раз вечер свободен.
– Могу, – я все еще не верил, – точно?
– Да, – кажется, она торопилась, – часов в семь?
– Восемь?
– Восемь? Хорошо. Можно погулять в Таврическом? – быстро говорила она.
– Тогда у входа? – Я стремился подстроиться под ее разговор.
– Да, до встречи, – сказала скороговоркой и нажала отбой.
Это было странно, но никакого стеснения между нами не было, ну, кроме первых пяти минут и нескольких перезвонов с выяснением, кто и у какого входа стоит. Мы шли по парку, она рассказывала про свою работу, друзей, любимую музыку… Мы неожиданно хохотали над случайно обнаруженным общим знакомым, она зябко куталась в рукава черного свитера, явно на пару размеров больше, такая же высокая и худая, и я не мог на нее насмотреться – она казалась видением, ожившей тайной, она была единственной, кто знал меня настоящего, еще там, в Нью-Йорке, куда я пришел за чужой смертью.