Я начинал догадываться, к чему он клонит.
– Итак, все, что мы сейчас вам скажем, разглашению не подлежит, надеюсь, вы это понимаете, – продолжал он. – В Перми есть несколько белых подпольных организаций, крупнейшая из них – организация Белобродского. Ваша задача – вступить с ними в контакт, обеспечить нам устойчивую связь с ними. Кроме того – совершение диверсий на заводе и на транспорте. Но самое главное – к моменту выхода наших войск на ближние подступы к городу вы должны подготовить организованное вооруженное восстание. Начать его необходимо будет в день штурма. Я жду вашего ответа, – он в упор посмотрел на меня.
Что я мог ответить ему? У меня в общем-то не было выбора. Разве не я ушел из города, чтобы снова туда вернуться?
– Вы правы, господин полковник, я хорошо знаю город. Но и в городе многие знают меня, – сказал я.
– Об этом мы поговорим отдельно. Если вы согласны, пройдемте ко мне обсудить детали, – встал со стула Клерже.
Я перешел фронт недалеко от Кунгура. Собственно сплошного фронта, как мы его понимали по Великой войне, не было. Обойдя несколько сел, занятых красными, я вышел на станцию, где, предъявив документы краскома 3-й советской армии, сел на проходивший в направлении Перми эшелон. В город таким манером, конечно, въезжать было опасно. Поэтому на одной из остановок, сойдя за водой, в вагон я уже не вернулся.
Ближе к ночи я пришел в Пермь со стороны Мотовилихи. Хоть это и рабочий поселок, я рассудил, что патрулей там должно быть меньше. Домой я идти опасался. Поэтому сразу же направился к Белобродскому на Малую Ямскую.
Я долго стоял в подворотне, курил и разглядывал улицу, опасаясь слежки. Белобродский был не один. Я застал у него еще Валюженича, подполковника, мобилизованного красными, он командовал у них артбригадой. Пробыв у Белобродского около часа, я ушел. Мы условились, что я буду жить за городом, в Курье (я надеялся найти там какую-нибудь заброшенную дачу), возвращаясь в город лишь по необходимости. Мне повезло. Наш дом, который мы снимали летом четырнадцатого, стоял пустой, как, впрочем, почти все дачи. Как же мне хотелось увидеть маму, Таню… Жить на другом берегу, смотреть на город. И знать, что мне нельзя с ними встретиться.
Впрочем, я все же встретил Таню. Это было уже в декабре, за два дня до памятной даты 24 декабря. В тот день я пошел в город. Мне необходимо было на месте осмотреть подходы к объектам, которые мы наметили в качестве первостепенных для захвата во время восстания. Уже вечером, в стремительно сгущавшихся зимних сумерках, я не удержался, и решил издалека посмотреть на ее дом. Свернув в улицу, я остановился. Шторы были задернуты. Света в комнатах не было. Сзади послышался шум шагов. Я обернулся… и увидел. Она остановилась, будто бы не решаясь подойти ближе. Мы стояли и смотрели друг другу в глаза. Она первая опомнилась.
– Женя, – тихо сказала она, – Женя, я знаю, почему ты здесь. Уходи, пожалуйста. Здесь очень опасно. – Мне показалось, что она хотела еще что-то сказать, слегка запнулась, потом вновь пристально взглянула на меня. – Тебе не надо идти туда, куда ты собирался.
Не доходя до Белобродского, я увидел автомобиль и все понял. Я развернулся и быстрым шагом пошел к Валюженичу.
– Почему вы здесь? – строго спросил он. – Мы же договорились, что у меня вас не должны видеть.
– Арестовали Белобродского, – ответил, с трудом переводя дыхание, я. Только что сам видел.
Он впустил меня. Мы стояли молча и не знали, что делать.
– Нам надо всего два-три дня, – начал я. Генерал Пепеляев уже взял Кунгур. Поэтому я рассчитываю, что двадцать четвертого, в крайнем случае двадцать пятого, наши будут здесь. Действуем, как договорились.
Поздним вечером 23-го я снова пришел в город. Было очень холодно, наверное, градусов двадцать мороза. Я совсем продрог, а от нервного напряжения меня начал бить озноб. Начиналось. В шесть утра енисейцы должны были войти в город со стороны Красных казарм, а бийцы – со стороны Мотовилихи. Около пяти утра мы должны были взять вокзал Пермь Первую и артиллерийские склады. Нам надо было взять их и продержаться два-три часа.
К концу дня 24 декабря город был наш. Красные удерживали только Пермь Вторую. Около шести вечера я разыскал Валюженича. Он корректировал огонь орудий по вокзалу. Уже ночью я пришел домой. Мама, увидев меня, заплакала. Я не решился сказать, что два месяца был рядом.
– А ведь твоя Никитина служила в советском учреждении, – язвительно сказала она.
– И что это означает, надо же было как-то жить, – разозлился я.
На следующий день я зашел к Тане.
– Спасибо, – сказал я.
Она лишь покачала головой.
– Завтра в Благородном собрании дают вечер, пойдем, – предложил я.
– Нет, Женя. Я не могу. Ты разве не знаешь. Мало того, что я была совслужащей. Мой отец эвакуировался вместе с большевиками.
– Вернее, убежал, – зло уточнил я. Мне почему- то в тот момент захотелось быть к ней жестоким.
– Он вернется. – Она в первый раз за весь разговор посмотрела мне в глаза. – Он вернется, – упрямо повторила она. – А вас я попрошу больше ко мне не ходить.
Меня произвели в штабс-капитаны, но радости от этого не было.
Был ли я когда-нибудь счастлив? Был. Тогда, в первый день в Сполето. В Театральном саду. И в Москве, в купе поезда. Да и сейчас мне часто видится: что-то неощутимое и беспредельно прекрасное внезапно приходит…
Как-то в конце января я встретил Клерже. Он долго разминал папиросу, смотрел на меня, а потом сказал:
– Евгений Николаевич, мой вам совет: воздержитесь от общения с мадемуазель Никитиной.
Я изумленно взглянул на него, он, кажется, был доволен произведенным эффектом. Я едва сдержался, чтоб не нахамить ему.
– Господин полковник, я в ваших советах не нуждаюсь, – ответил я сухо и ушел.
Тем не менее с Таней я до эвакуации Перми так и не виделся. Мой полк действовал под Балезино. В апреле мы с боями взяли Глазов. Казалось, еще чуть-чуть, и большевики покатятся за Вятку. Но поражения Западной армии на юге, под Бугурусланом, и потеря Уфы заставили отступать и нас. В июне в Перми оставаться было уже нельзя – город брали в полукольцо. Я уговорил маму эвакуироваться на восток.
– А ты думал, что я останусь здесь? Нет уж. Большевиков я больше видеть не могу, – сказала мне она.
С огромным трудом я посадил ее на поезд.
Сразу с вокзала я поспешил к Тане. Бросив вещмешок у двери, я прошел в комнату. Она стояла спиной к окну, как будто ждала меня.
– Собирайся, Таня, – начал я. – Я за тобой.
– Я никуда не поеду, – тихо, но твердо ответила она. – Что ты хочешь? Чтобы я бросила все – мой дом, мой родной город, могилу матери? Это, наверное, только ты так можешь.
Она выбежала из комнаты. Я стоял и смотрел в окно. Она вернулась с каким-то странным выражением лица. Я обернулся. Мы смотрели друг на друга. Она словно собиралась с силами, пытаясь что-то сказать, но не находя слов. Наконец она решилась. Отведя взгляд в сторону, она сказала:
– Я вас не люблю. Я это уже давно поняла. А сейчас я поняла, что вас ненавижу.
Я нащупал в кармане холодную сталь револьвера. Секунд десять я стоял молча. Затем, ничего не сказав ей, вышел из комнаты.
Вместе с полком я отступал из Перми. Я сидел на подводе и смотрел на раскисшую грязь дороги.
Абсолютная красота – это Таня… и Италия, Италия… и Таня. Можно ли не любить абсолютную красоту?
Через два часа, после того как я покинул Пермь, я полез в вещмешок за флягой с остатками водки. Я полез в вещмешок и обнаружил там… Нет, это даже нельзя было назвать письмом. Я сначала даже не понял, что это за клочок бумаги. Я лишь почувствовал запах ее духов, развернув листок, я увидел…
Родной, любимый, единственный, я не знаю, как скажу тебе эту гадость. Если ты читаешь это письмо, значит, я тебе это сказала и ты в безопасности. Я люблю тебя и всегда любила. Я не могу уехать с тобой… Прости меня.
В июле началась подготовка к Челябинской операции. Как я понимал замысел командования, план был таков: мы оставляли город, при этом южнее и севернее начинали наступление группы генералов Сахарова и Касьмина. Красные, войдя в город, должны были оказаться в кольце.
Ранним утром я с командой разведчиков с севера входил в город. Первые розовые всполохи зари заиграли на крышах. Было совершенно тихо. Мы шли редкой цепью, внимательно осматривая спящие окна. Выйдя на площадь, я скомандовал:
– Идти вдоль стен, на открытое пространство не выходить!
Мы стали сворачивать в прилегающий квартал, когда в спину нам ударил пулемет. Били отовсюду. С чердаков, из-за заборов, из небольшой рощи на пустыре.
Резкая боль в груди…
Я открыл глаза. Тонкая струйка крови текла по булыжнику. Послышались голоса. Несколько десятков человек, по виду рабочие, оживленно переговариваясь между собой, бродили по площади, добивая раненых. Ну вот и все… В этот миг я вспомнил, как в феврале, в Соликамске, на моих глазах батальон сибирской бригады согнал на площади пленных большевиков и начал расстреливать их из пулеметов. Перевернувшись лицом к брусчатке, я ждал удара штыком…
На сбитой соломе, едва прикрытой грязно-желтой простыней, Ивецкий лежал на земляном полу пакгауза. Доктор и несколько медсестер разрывались между ранеными. Сквозь щели между бревен был виден краешек стального предосеннего уральского неба. Шел мелкий моросящий дождь. Он то и дело проваливался в забытье, просыпаясь лишь от озноба. Если бы он мог ходить, он увидел бы, что весь полевой госпиталь представлял собой несколько таких же пакгаузов. Между ними то здесь, то там текла зеленая жижа от справления естественных надобностей. Медсестра опять подошла к нему.
– Господин капитан… Ну что же вы? У вас такая грустная улыбка. Милый мой, потерпите еще чуть- чуть. Все будет хорошо. Нас, кажется, переводят в Омск.