В Омске они пробыли всего две недели. В сентябре неизбежность сдачи города стала очевидной. Началась эвакуация правительственных учреждений. Госпиталь погрузили на санитарную летучку и отправили на восток.
Ивецкий вслушивался в мерный стук колес. Так бы ехать всю жизнь… Он вспомнил купе вагона на Николаевском вокзале. Вспомнил и представил ее сейчас. Одинокая, в холодном доме. Замерзшие цветы на окне.
– Через два часа Тайшет! Скоро будем в Иркутске! – услышал он.
За окном раздался сухой треск выстрелов. Поезд постепенно сбавлял скорость.
Отчет о действиях тайшетского партизанского отряда за октябрь 1919 года
«…отряд начал переброску из района близ Тайшета к Красноярску. Двигаясь тайгой вдоль железнодорожной ветки, был проведен ряд нападений на охрану станций. 17 октября группа товарища Федорова разобрала часть железнодорожного полотна. Вскоре был остановлен поезд, оказавшийся санитарной летучкой. В результате боя, длившегося около двадцати минут, охрана поезда была уничтожена. При осмотре вагонов обнаружено более двухсот тяжелораненых, преимущественно офицеров, а также медицинский персонал. Ввиду невозможности их следования вместе с отрядом, было принято решение в плен не брать. В последующие дни, пройдя более пятидесяти километров…»
Дмитрий КармановЧто-то случилось
Ночью растревожились собаки. Казбек голосил высоко, рваным лаем, начинающимся с глухого рычания и уходящим вверх, в почти щенящий визг. Эльбрус поддерживал друга солидным, басовитым гавом, равномерным и мощным, как большой оркестровый барабан. Включились соседские дворняги, сначала сонно, нехотя, но с каждым новым тактом все более вовлекаясь в перекличку. Проснулись псы с улицы за оврагом, забрехали шарики с другого конца поселка – и вот уже все окрестные моськи и шавки самозабвенно ругались, честили и обкладывали друг друга, соревнуясь в собачьей матерной виртуозности. Последним вступил старый полкан из дома у реки – хрипло и печально. Кирилл выполз из кровати, успокоить Матвейку. Тот, конечно, проснулся, лежал и всхлипывал, размазывая слезы крохотными кулачками. Он всегда плакал именно так – почти молча, вздрагивая и подхныкивая. Так мог бы кашлять маленький дедушка, ссохшийся от старости до невесомости. Памперс сухой. Лоб… Нет, лоб не горячий. Тс-с-с-с. Ш-ш-ш-ш. Спи, Матвейка, все хорошо, это просто собаки. Глупые дурацкие собаки. Вот сейчас получат у меня, и Казбек, и Эльбрус.
Сын успокаивался. А сам Кирилл, продолжая нашептывать, прислушивался. Но не к детским всхлипам. И не к собачьему лаю.
Вот. Вот оно. Точно.
Удар. Приглушенный, но явный. Еще один. И металлический скрежет.
Черт. И чего ей не спится?
Он накинул куртку и шагнул за дверь. Зябко поежился на крыльце, вглядываясь в темноту. Потом нащупал выключатель.
Щурясь на лампочку, подбежали Казбек и Эльбрус. Синхронно замотали хвостами, но обниматься не полезли. Мы не зря, хозяин, говорили собачьи морды. Мы по делу.
Еще удар, сильнее. Она что там, о стенку бьется? Кирилл вздохнул, потрепал собачий загривок и подошел к сараю. Скрипучая дверь поддалась с трудом. Здесь тоже можно было включить свет, но он не стал. Того, что тянется со двора, вполне достаточно.
Тихо. Отчетливо пахло свежей землей. И еще – шерстью, зверем. Когда-то он держал здесь волков. Дурацкая была затея, ничего не получилось. Но вольер остался, крепкий, с железной сеткой.
– Ира! – позвал он.
Подождал, вглядываясь в полумрак за решеткой. И еще раз:
– Ира! Ты где там?
Из угла отделился сгусток тьмы. Приблизился к сетке, на свету превратившись в девушку, тонкую и грязную. Бледное лицо и глаза в глубоких темных впадинах.
– Ира! Чего буянишь?
– Матвейка, – шепнула она. – Матвейка плакал.
– Плакал, – кивнул Кирилл. – Уже не плачет, я успокоил. Ты бы не стучала, собак будишь!
Девушка потупилась, сморщилась, как будто от обиды. Прикусила губу – сухую, заскорузлую от грязи. И снова подняла глаза, полные мольбы:
– Выпусти меня, Кирюш! Выпусти! Пожалуйста… Кирилл отвел взгляд. Только бы не видеть их, этих глаз. Блузка, юбка – когда-то нарядные, выходные, теперь выглядят лохмотьями. Туфель нет… Потеряла где-то? Хотя зачем ей туфли, в клетке-то…
– Опять не ела? – Он кивнул на тарелку в углу. Девушка продолжала ловить его взгляд, словно не услышав вопроса. Коротко, беззвучно всхлипнула, совсем как Матвей.
– Выпусти! Я нужна ему, Кирюш! Я нужна моему сыночку!
Он вдохнул прелый воздух и посмотрел ей в глаза.
– Ты и мне нужна, Ирка… Еще как нужна…
Кирилл помнил все, кроме самого удара. По мнил, как в лоб вылетела маршрутка, обгоняющая фуру.
Как он, взяв левее, чудом проскочил между ними, снеся лишь зеркало. Как там, уже на свободной дороге, хлестанула эйфория: проскочил, жив! И как резко, слишком резко он дал по тормозам – машину повело, потащило боком в кювет и быстро, рывком – в то самое дерево.
Он не помнил удара – лишь тишину после. Лишь искореженный железный бок – тот, куда он пришелся, этот удар. Если бы она была пристегнута, ее не выбросило бы в окно, не швырнуло бы навстречу дереву, не переломило бы позвоночник пополам…
Но кто же пристегивается на заднем сиденье?
Похороны остались в тумане – слезы застилали глаза. Он не смог даже бросить горсть земли в яму – так тряслись руки. Соседские старушки качали головами, укоризненно, но с пониманием – когда ж еще позволено напиться, как не хороня жену. Но Кирилл не пил. Водка была, но зубы, стиснутые намертво, так и не получилось разжать.
Он ушел бы и сам – вслед за ней. Но остался Матвей. Сына нельзя было делать сиротой.
Слезы иссякли. Деревянные мышцы челюстей ослабли. И к ежедневной круговерти – памперс- подмыть-смесь-отрыжка-купать-играть-памперс- подмыть-смесь и так далее – добавился ритуал. Кирилл брал ее вещи и нюхал их.
Он никогда не думал, что на вещах сохраняется запах хозяйки. Постиранные и уложенные, они должны были пахнуть лишь тканью и порошком, но нет – слабый, но отчетливый запах – ее запах, все равно сохранялся. Ее туалетной воды. Ее кожи. Ее пота.
Он раскладывал на кровати ее платья, блузки и лифчики и спал с ними в обнимку, он перебирал их, внюхиваясь в каждую складку, вдыхая тонкий аромат и боясь того дня, когда запахов не останется.
Но этот день так и не пришел.
Наоборот, однажды ночью запах стал сильнее.
Он сразу проснулся. Что-то изменилось. Тот самый запах, запах ушедшей Ирки, вдруг стал ярче, четче и объемнее. И появились другие ароматы – свежей земли, перегноя, травы и еще чего- то явного, но неуловимого.
Здесь, на кровати. У окна. На любимом Иркином месте. Там, куда он вечером клал пахнущие ею вещи. Совсем рядом – протяни руку…
Что-то чернело.
Еще невидимое в темноте. Но именно оно распространяло знакомый и родной, любимый Иркин запах.
Кирилл протянул руку и наткнулся на мягкое. Потряс. Поднялось заспанное лицо.
– Ты чего? – спросила Ирка.
Он не смог ничего ответить. Только сглотнул. И медленно опустился головой в подушку.
Кошмар последних дней, цепко державший его за сердце, вдруг ослабил хватку. Зеркало, кювет, дерево и сломанный позвоночник – это что, сон? Похороны, кутья, стакан водки сквозь сжатые зубы – привиделось? Юбки, лифчики… боже мой, это было так реально! Слишком реально.
Там, вокруг сердца, опять все сжалось. Он вдохнул запах. Ее туалетная вода. Ее кожа. Ее пот. А поверх всего – стойкий, терпкий аромат свежей земли. И что-то еще, явное, сладковатое.
Запах начинающегося гниения.
Кирилл поднялся и нащупал выключатель на стене.
Свет ударил по глазам. Моргая, Кирилл повернулся к сыну – нет, тот спал, как умеют только младенцы, которым порой все равно: свет, темнота или землетрясение.
Кирилл продержался всего секунду – и все-таки бросил взгляд на постель. Сердце пропустило удар.
На кровати, у окна, на своем любимом месте, там, куда он вечером сложил ее вещи, лежала Ирка. Поверх одеяла, прямо в темно-синей выходной юбке и нарядной, с блестками, блузке – теми самыми, в которых ее хоронили.
Она лежала и смотрела вверх. А потом повернула голову и взглянула на Кирилла. Мгновение, другое – и в ее глаза вернулась осмысленность.
– Что случилось, Кирюш?
Он долго-долго смотрел на нее, с ужасом отмечая каждую деталь. Бледное лицо. Серые неживые губы. Пятна похоронного грима у ушей. Поломанные ногти с застрявшей под ними землей. И дикий, неестественный угол между грудью и нижней частью туловища – там, где был сломан позвоночник.
– Что-то и вправду случилось, – ответил он.
Он метался, как безумец, но тихо, беззвучно, боясь разбудить ребенка. То вскакивая и кружа по комнате, то возвращаясь обратно, к кровати, к Ирке. Все никак не решаясь.
А потом вдруг зажмурился и начал целовать ее, торопливо, жарко, будто надеясь растопить мерзлоту ее губ. Пока предательский запах не защекотал ноздри и не заставил вновь открыть глаза. Ирка смотрела на него. Сначала с искренним удивлением, а потом понемногу начала понимать. И вспоминать.
– Авария, – глухо произнесла она. – Дерево.
Кирилл зажмурился и кивнул.
– Я… – Ирка задумалась, формулируя. – Я… болела? Он молчал.
– Стационар? Операция? – Перебирал ее голос. – Кома?
Она вела взглядом по комнате, чуть задерживаясь на знакомых вещах: телевизоре, шкафе, зеркале… И вдруг остановилась, уставившись в одну точку.
Кирилл обернулся. На полке стояла Иркина фотография. С уголком, перетянутым черной лентой.
– Я… умерла? Она произнесла это тем тоном, которым всегда повторяла его неудачные шутки. Она даже улыбнулась слегка, одним уголком рта. И так и застыла, с кривой полу-усмешкой.
– Я умерла, – ровно проговорила Ирка. – Я помню, как стучала земля по крышке. Помню тишину. А потом… Что-то случилось.
Кирилл, не в силах больше терпеть все это, вскочил: