Мой психотерапевт думает, что я от него что-то скрываю. Что-то очень важное. Он сказал, что это видно по скорости моей реакции. Спросил, как мои дела с Лерой. Я сказал – прекрасно. С тех пор как мы расстались, у меня с Лерой больше никаких проблем. Вообще. Доктор помолчал, посмотрел в свои записи и спросил, не хочу ли я что-нибудь ему рассказать.
Не хочу я ничего ему рассказывать.
Я хочу, чтобы как можно скорее наступило завтра – вот чего я действительно хочу.
Ночью мне приснилась Ольга. Она стояла посреди комнаты с мягко светящимися стенами, в легком платье, надетом на голое тело. И там, под этим платьем…
Начало, первая глава. Предтеча новой жизни. Что-то такое, чего в мире не было бы, если бы не я. И не она, Ольга. Уже завтра. Завтра.
Не сохраняю.
Все получилось совсем не так, как я себе представлял. Мы сидели в гостиной за столом, пили ром, ели приготовленное Ольгой ризотто с грибами, и я ощущал, как по всему моему телу расползается странное оцепенение. От сидевшей напротив меня девушки исходило сексуальное напряжение такой силы, что временами у меня кружилась голова и закладывало уши.
Но ром сделал свое дело. Ольга раскраснелась, а я наконец осмелел настолько, что на обратном пути из ванной комнаты подошел к ней, наклонился и поцеловал. Она ответила на поцелуй – сразу, с глубоким вздохом, словно только этого и ждала. И я уже заскользил в свою темную и душную пропасть, как вдруг почувствовал, что Ольга остановила мою руку у себя на бедре. И прошептала тихо, в самое ухо: я не могу.
Прости, я не могу.
Мы проговорили с Ольгой всю ночь. Секса не было. Хоть мы и прерывались много раз на поцелуи. До головокружения, до остановки сознания. До кислородного голодания. Но секса не было. Она не могла.
Она страстно хотела детей. Всегда, сколько себя помнила. Не смогла обзавестись малышом раньше, до хрономеразы. Не сложилось, о чем ужасно жалела. Став несмертной, не превратилась в «стеру». Вместо этого вышла замуж и прожила в браке 30 лет. И все эти годы они с мужем участвовали в лотерее Д. Безуспешно. За это время сделала несколько абортов. Когда лежала в больнице в последний раз, врач предупредил ее – еще один аборт, и она станет бесплодной. Она выписалась и сразу же ушла от мужа. И поклялась себе – никакого секса, пока не появится возможность завести ребенка.
Наконец-то я рассмотрел в глазах Ольги то, что скрывалось за влажным от морской пены бутылочным стеклом: боль и тоску. И еще усталость, оседающее пылью за грудиной время, ту самую внутреннюю тяжесть, которая приходит с возрастом и которой безразлично, сколько лет твоему телу.
Сохраняю.
Сегодня меня никак не зовут. Сколько бы ни пытался подозвать меня к себе Минц, я не реагировал. Никак. И в конце концов начальник предложил мне отправиться домой – отказ повиноваться он принял за переутомление. Я не возражал, у меня действительно была причина убраться из офиса хотя бы на время: Ольга. Сегодня утром она сама ко мне подошла. Сказала, что нам нужно поговорить.
Та ночь была ошибкой, сказала Ольга. Она не должна была, это ее вина. Это все потому, что я очень славный, вот она и не сдержалась. За что просит у меня прощения. Но никакого продолжения не будет, у нас с ней нет будущего. Она не может больше испытывать удачу в лотерее Д, она мне говорила. Ну а лицензию на ребенка я ей купить не в состоянии.
И что же теперь, она ляжет под кого-нибудь, вроде Минца? Так, что ли? У него-то четвертая категория, ему лицензия по карману.
Сохраняю, сохраняю, сохраняю.
Пятьдесят лет. Оказывается, я уже пятьдесят лет сижу под Минцем. Уже целых пятьдесят лет я его заместитель. Последние двадцать лет – первый заместитель. Какая головокружительная карьера! Как много мне удалось сделать за эти полвека!
Хрономераза заморозила общество. Заморозила табели о рангах, социальные лифты, структуру Корпорации. Никто из начальства больше не уходит на пенсию, никто не страдает старческим слабоумием и не умирает от рака. Ничего удивительного, если думать об этом отвлеченно. Но ведь это чудовищно – полвека каждый рабочий день видеть перед собой морщинистую морду Петра Анатольевича Минца. Выслушивать его наставления. Проглатывать оскорбления и шуточки.
Как такое могло получиться? В какой момент все пошло не так? И почему раньше я никогда об этом не задумывался? Не замечал этого? Может, в этом и состоит работа психотерапевта – превратить вечную жизнь в летаргический сон. И все было так хорошо и правильно, но тут я взял и неожиданно проснулся. Осмотрелся вокруг. И увидел – я все так же служащий третьей категории.
Может, меня самого тоже пора уже сохранить? Как вот эту вот запись в самоуничтожающемся дневнике?
Меня зовут Константин Грановский. Мне семьдесят шесть полных лет. Это если считать с момента рождения. Забавная привычка, оставшаяся нам от простых смертных.
Но сегодня я вспомнил, сколько мне лет. Сегодня мне впервые за долгое время приснилась мама. Она стояла на балконе нашей старой квартиры, в светлом платье из льна, и солнце, не торопясь, перебирало длинные пряди волос на ее голове. Именно такой я и запомнил ее в тот июльский день. Через несколько мгновений она обернется, увидит меня, наклонится, чтобы поцеловать в лоб своего девятилетнего сына. И почти сразу после этого скажет нам с отцом «пока», выпорхнет из квартиры, звякнув ключами от «Вольво», отправится в торговый центр на распродажу. А я проснусь, заплаканный и обессиленный, снова и снова прокручивающий в голове тот день: ее отъезд, звонок из больницы, помертвевшее лицо отца, и свой крик – отчаянный, надтреснутый, неживой.
Столкновение ее автомобиля с грузовиком было настолько сильным, что маму хоронили в закрытом гробу. Спустя много лет, уже после того как отец добровольно отправился в Гетто, в квартире родителей я наткнулся на медицинское заключение о смерти мамы – ее травмы действительно были тяжелыми, но мозг почти не пострадал, а значит, сейчас бы ее могли спасти.
Могли спасти.
Ее могли спасти. Каждый раз, когда я думаю об этом, кровь начинает пульсировать в ушах и глаза щиплет от дымящейся нутряной кислоты.
Сейчас ее могли бы спасти. И отец бы тогда не подался в отступники. Не бросил бы мне в сердцах накануне переселения в Гетто: что мне делать с этим вашим несмертием? Бесконечно переживать ее смерть?
А мне? Что делать мне?
Мама, мама…
Никак не могу прийти в себя после того сна. Все думаю и думаю о нем. Думаю о маме. Вспоминаю первые недели после ее смерти. Выплаканную, ничем не заполняемую пустоту внутри. Навсегда поселившийся полумрак в квартире. И еще отца, который теперь часами неподвижно стоял у окна, разглядывал что-то на стене дома напротив. Высокий и широкоплечий, еще не оплывший от алкоголя. Который так и не смог его убить, как отец ни старался…
К середине дня мне стало настолько тошно, что я позвонил психотерапевту и записался на внеочередной прием.
Мой врач выглядел не на шутку обеспокоенным. Сказал, что у меня компрессионная разгерметизация воспоминаний о детстве. После стольких лет терапии этого не должно было произойти, но все-таки случилось. Предложил какой-то экспериментальный препарат, который поставит мне временную заглушку. Я спросил, что значит «экспериментальный». Экспериментальный – значит не до конца еще изученный, сказал психотерапевт. Есть риск полной потери памяти. Я подумал и отказался. Попросил чего-нибудь попроще, каких-нибудь седативных. Доктор выписал рецепт, и мы попрощались.
Сохраняю.
Ребенок тебе, значит, не по карману? Третья категория не позволяет купить лицензию на ребенка?
А на хрен он тебе вообще сдался, этот ребенок? Что это еще за вселенская глупость? Мы не знаем, что с уже живущими десятью миллиардами не- смертных делать. Ребенок…
Это все Ольга, это ее проблемы, не мои. И вообще, желание иметь детей давно пора отнести к разряду психических отклонений. И лечить соответствующим образом. Спасибо психотерапевту, седативные помогли. Я смогу, я прорвусь, вообще непонятно, как это могло произойти.
Еще одна таблетка седативного. И еще одна.
Сохраняю.
Сегодня утром позвонил Минц и поинтересовался, как я себя чувствую. Попросил завтра появиться на работе, пришел срочный запрос из центральной штаб-квартиры.
Окей, Петр Анатольевич, я появлюсь.
Ближе к вечеру я зашел в базу знакомств и за пару часов подобрал себе новую «стеру» – крупную блондинку Камилу с бюстом четвертого размера. Мы мило провели время в баре, затем переместились ко мне. У Камилы был пирсинг в левом соске и цветная татуировка на пояснице. Она тихонько подвывала во время секса и под конец поставила мне несколько царапин на спине и ягодицах. Ночью мы повторили это еще раз, а наутро я проснулся с ясным ощущением, что – все. Наваждение исчезло. Да и было ли оно вообще?
У меня все хорошо. И даже больше, чем хорошо. Я молод и привлекателен, и так будет всегда. В моей постели двадцатилетняя блондинка с безупречным телом. И это тоже будет всегда. Я ни в чем себе не отказываю, у меня третья категория из шести, практически золотая середина. И я один из лучших программистов-любителей планеты.
Жизнь прекрасна. Даже без седативных.
Сохраняю.
Это сродни искусству удерживать равновесие. Седативное по утрам. Вечерами – Камила. И много-много алкоголя. И снова Камила. Пару раз даже не одна она, а с подругой. Которой я не то что имени, лица не могу вспомнить – очень много алкоголя. Затем черный и душный промежуток сна. А утром опять седативные.
Я не продержался и недели.