В пятницу я случайно увидел Ольгу из окна своего офиса – она стояла на тротуаре и что-то высматривала вдалеке. Я невольно загляделся на нее, на ее фигуру – вроде бы ничего особенного, та же Камила намного эффектнее и сексапильней, а вот ведь – не оторваться. И тут возле Ольги остановился автомобиль. Электрокар Тесла-Порше. Я прекрасно знал, сколько стоит такая машина, ее не могут себе позволить даже служащие четвертой категории.
Из автомобиля вышел высокий брюнет лет сорока и открыл перед Ольгой дверцу. Она села на пассажирское сиденье, и через пару мгновений от спортивного электрокара остались только две антрацитовые полосы на асфальте.
А от меня вообще ничего не осталось.
Я не помню, как я в тот день добрался до дома. Помню только, что отрубил все средства связи, спустил в унитаз оставшиеся седативные, упал и заснул.
Глаза цвета бутылочного стекла. Едва различимые в темноте ласковые морские волны. Длинные, до хрупких лопаток волосы. Прикосновение губ. И чистые, без единого пятнышка мочки ушей. «Нет, – сказала Ольга, – я не могу, прости». Я не могу, не могу, не могу. Глаза, губы, мочки ушей, платье на голое тело, головокружение, снова губы, я не могу, не могу, не могу… В шесть часов вечера меня разбудил звонок домофона. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Чтобы в лобных долях поселилась тягучая фиолетовая боль – никакой Ольги со мной не было.
Наконец я заставил себя подняться и дойти до двери: Камила.
Она пыталась связаться со мной вчера вечером и решила проверить, все ли в порядке.
Камила замолчала, заправила за татуированное ухо два платиновых локона.
Да, все в порядке, сказал я, просто тяжелый день на работе.
Я не успел еще закончить эту фразу, а Камила уже вышагнула из своего платья.
Затем был секс, неутолимое, ненасытное либидо вечно двадцатилетней Камилы, спасибо хрономеразе и лично Алексею Оловникову. Я же смотрел, как извивается подо мной холеное породистое тело и ничего не чувствовал. Совсем ничего. Эта «стера» тоже для меня закончилась. И все остальные «стеры» тоже. Это как откровение, мгновенное и необратимое. Щелчок – и все до одной стерилизованные женщины в одночасье превратились для меня в силиконовых кукол. Секс с которыми был сродни мастурбации. Уж лучше тогда рукой, ей богу.
Я терпеливо дождался, когда Камила кончит, и отправил ее домой. А сам до утра провалялся в каком-то беспамятстве, в полусне-полудреме. Словно боялся заснуть, боялся снова увидеть маму. Боялся стать ею, смотреть на мир ее глазами. Увидеть самое дорогое, что у нее есть, – ее сына. Содрогаться от любви и нежности к нему, бороться с желанием задушить в своих объятьях. Его, этого девятилетнего мальчишку с длинной челкой и ободранными коленками. В котором так трудно было узнать Константина Грановского, 31/76 лет, служащего третьей категории.
Утром, сразу же как проснулся, я позвонил Ольге и сказал, что хочу ее увидеть. Я слышал, как она колеблется и раздумывает, но в конце концов Ольга согласилась.
Мы условились встретиться на набережной. На этот раз Ольга была одета подчеркнуто просто, словно пыталась избежать даже намека на свидание – футболка, джинсы и кеды. На голове бейсболка, волосы собраны в хвост. Какая милая уловка. И совершенно излишняя, неработающая – глаза. Глаза-то никуда не спрячешь, не прикроешь тканью, как бедра и грудь.
Я взял Ольгу за руку, посмотрел в глаза цвета бутылочного стекла и сказал, что люблю ее. Что не представляю жизни без нее. Что готов отдать все что угодно за то, чтобы быть с ней. Что хочу от нее детей. И пусть мне не по карману лицензия на ребенка – я готов нарушить закон. Главное, чтобы вместе. Главное – чтобы вместе с ней.
Нет, сказала Ольга.
И это ее «нет» до сих пор звенит у меня в ушах. Ты мне очень нравишься, Костя, правда. Но ты не понимаешь, о чем говоришь. Не имеешь ни малейшего представления о том, что такое незаконнорожденный ребенок и что за это полагается. Сохраняю, сохраняю, сохраняю, сохраняю, сохраняю…
Ольга оказалась права – я действительно не разбирался в законах, регулирующих рождаемость. Да и с чего бы, собственно?
Незаконнорожденный ребенок – это особо тяжкое преступление. Не такое, конечно, как убийство, за которое полагается смертная казнь, но все же. Вся семья, включая рожденного в обход закона ребенка, переселяется в Гетто. Родители перестают получать хрономеразу и проходят процедуру принудительной стерилизации.
А я-то думал, что Гетто – это только для отступников, для тех, кто, подобно моему отцу, добровольно решил отказаться от несмертия. Как выяснилось – нет.
Стать простым смертным – вот какова была цена за незаконное рождение ребенка. Состариться и умереть, чтобы принести в этот мир новую жизнь.
Да, сказала Ольга, только это не все.
Незаконнорожденный ребенок тоже никогда не станет несмертным. Он не начнет получать хрономеразу в двадцать один год и навсегда останется в Гетто. Подумай, ты готов заплатить такую цену? Я – нет.
Ольга замолчала. А мне вдруг стало так легко, будто все мои мысли, все эти многотонные неподъемные валуны разом превратились в бестелесные миражи и исчезли.
Оля, можно я тебя поцелую?
Ольга вздрогнула, подняла на меня полный недоумения и боли взгляд.
Послушай, я знаю про этого твоего, на Тесла-Порше. Подожди, не перебивай. Я знаю про него и хочу тебя попросить – не спеши, ладно? Не принимай никаких решений хотя бы пару недель. У тебя ведь впереди целая вечность. Буквально.
На этих словах я развернулся и, предупреждая возможные расспросы Ольги, быстро зашагал прочь с набережной.
Иногда мне кажется, что я занимаю чье-то место. Место человека, который сумел бы распорядиться этой жизнью намного лучше меня. И еще я думаю, что там, наверху, все находится в полном смятении последние полвека. Миллиарды душ выстроились, наверное, в очередь на воплощение, но мест на Земле нет. Все они заняты. Живущими вечно, несмертными. Которые не умирают только потому, что могут не умирать. Ведь когда нечего терять, ничего невозможно приобрести. И тот, кто не живет, не может умереть. Все логично.
Сегодня первый день июля. День обязательной вакцинации хрономеразой. И первый день без Минца.
Начальник не обязан отчитываться перед подчиненными. Вот он и не отчитывается. А потому может быть сейчас где угодно. На встрече с бизнес-партнерами, на совещании в министерстве, в центральной штаб-квартире Корпорации, да мало ли еще где?
С Ольгой мы почти не разговаривали. Она выглядела встревоженной, пару раз даже пыталась завести разговор о нашей встрече на набережной, но я только отшучивался. Ухажер на Тесла-Порше больше не появлялся, а значит, Ольга все-таки выполнила мою просьбу. Вот и хорошо.
Сохраняю.
Сотрудники начали проявлять беспокойство. Сегодня ко мне уже подходили несколько раз, спрашивали, где Минц. Как-никак я его первый заместитель. Но я лишь разводил руками.
А после обеда входная дверь нашего отдела отворилась, и в офис вошел непосредственный начальник Минца, безупречно одетый высокий худой старик в сопровождении двоих мужчин в черной униформе (как потом выяснилось, представителей следственного комитета).
И уже через минуту в воздухе повисли невероятные, не вмещающиеся в сознание офисного планктона слова:
Автомобильная катастрофа.
Меня арестовали через три дня. Впрочем, это совершенно ничего не значило. Я знал, что меня в любом случае арестовали бы, первые заместители погибшего руководителя всегда под подозрением. Хотя бы потому, что у них есть мотив – именно они, как правило, и занимали освободившуюся должность. Так что я не волновался – у них на меня ничего не было. И быть не могло. Сразу же после заражения навигационной системы автомобиля Минца мой вирус замел следы. И чтобы обнаружить признаки его воздействия, нужно обладать квалификацией не ниже чем у меня. А таких людей всего около десятка в мире.
Следователи были вежливы, но напористы, работали бригадами по два человека, так что мой первый допрос продолжался больше суток. Но я эти сутки выдержал. И оказался прав, предъявить им было совершенно нечего. Все выглядело, как сбой системы, как редчайший, но все-таки несчастный случай. В подземном гараже парковочный автопилот по неустановленной причине разогнал автомобиль Минца до сотни километров в час и вогнал его в бетонную стену.
Сохраняю.
Меня не допрашивали уже несколько дней. Смена тактики, не иначе.
А сегодня в камере неожиданно появился мой психотерапевт. Не знаю, зачем он пришел, у меня здесь была возможность пользоваться самоуничтожающимся дневником.
Врач сходу спросил, не хочу ли я ему что-нибудь рассказать. В чем-нибудь признаться. Нет, не хочу, с чего вдруг? Психотерапевт долго смотрел на меня, словно что-то для себя прикидывал, затем измерил мне пульс и ушел, посоветовав как можно больше писать в дневник.
А ночью мне опять снилась мама. Она стояла у изголовья кровати и гладила меня по голове. И с каждым ее прикосновением что-то твердое и холодное подтаивало у меня в груди, превращалось в жидкость, поднималось к дрожащим влажным ресницам, оставляло соленые мокрые дорожки на скулах и подбородке.
Мама, мама…
Сегодня, после двухнедельного перерыва, меня вызвали наконец на допрос. Знакомый уже следователь в черной униформе поздоровался, указал на стул и вернулся к стоящему перед ним монитору. Он так и разговаривал со мной, негромко и монотонно, не отрывая глаз от экрана.
Меня отпускают, сказал следователь. Осталось закончить кое-какие формальности, и я могу быть свободен.