я
Лестница Якова
Для меня романы Людмилы Улицкой обладают легким привкусом guilty pleasures – «запретных удовольствий»: что ни делай, но никуда не удается деться от ощущения, будто сидишь на кухне (ну, или окей – в кофейне) с подругой, и подруга тебе рассказывает яркую, увлекательную и трагическую историю своей семьи. Вроде бы занятие вполне безгрешное и даже душеполезное, но какое-то суетное, что ли. Неосновательное. Такое, что если увидят, то как бы немного неловко.
Если вы хотя бы отчасти понимаете, о чем я, то имейте в виду: новый – без всяких преувеличений долгожданный – роман Людмилы Улицкой «Лестница Якова» вновь заставит вас пережить эту гамму неоднозначных чувств. Снова кухня, снова подруга, снова бесконечный и плавный женский нарратив о пережитом, о травмах поколений, о том, как прошлое пробирается в будущее, используя живых теплых людей в качестве своих бездумных и беззащитных носителей. И всё одновременно и хорошо, и правильно, и оторваться трудно, но как-то очень уж понятно, ожидаемо и предсказуемо.
Впрочем – и это, на самом деле, тоже хорошая новость (кто сказал, что любой роман непременно должен превосходить читательские ожидания) – все остальные чувства, традиционно вызываемые прозой Улицкой, в новом романе тоже на месте: все семьсот с лишним страниц мы будем остро, порой до боли сопереживать героям и искать (а главное находить) параллели с прошлым своих родных, друзей, знакомых.
В 1975 году тридцатидвухлетняя Нора Осецкая, театральная художница и москвичка, рожает ребенка фактически без мужа – «для себя», любит грузинского режиссера Тенгиза, хоронит бабушку Марусю и забирает из ее квартиры семейный архив. В 1911 году юный еврейский интеллигент из Киева Яков Осецкий этот самый будущий архив начинает писать – вернее, пишет-то он, разумеется, вовсе не архив, а письма своей невесте, красивой сумасбродке Марусе, уехавшей из родного Киева в Москву учиться каким-то странным танцам у одной из последовательниц Айседоры Дункан. Две эти линии, дробясь и отражаясь друг в друге, будут постепенно сближаться, а еще к ним добавится линия Юрика – странного и мудрого сына Норы, линия ее отца Генриха – не любимого более или менее никем сына Якова и Маруси, линия Тенгиза и его театральных исканий, линия Вити – «комического», несбывшегося мужа Норы, гениального математика-аутиста, и еще пары десятков персонажей разной степени важности. Все их жизни совокупно вберут в себя всё важное, произошедшее с нашей страной за прошедшие сто лет – от еврейских погромов в Киеве начала XX века до диссидентского движения и от ГУЛАГа до урезанной и куцей советской «сексуальной революции».
Людмила Евгеньевна, казалось бы, пребывает уже в том возрасте и статусе, когда ожидать от нее серьезной динамики не приходится. И тем не менее, несмотря на то, что «Лестница Якова» – это такой очень характерный «роман Улицкой», в нем есть и нечто новое по сравнению с предыдущими книгами автора. Например, сюжет (обычно для Улицкой вещь второстепенная, едва ли не служебная, призванная просто скреплять отдельные эпизоды на более или менее живую нитку) на сей раз гораздо более строен, затейлив и продуман. Да и в том, что касается литературного чревовещания, прогресс по сравнению с «Даниэлем Штайном» очень заметный: примерно четверть романа – это «чужой» текст, причем каждый из его вымышленных авторов обладает собственным, узнаваемым и ни на кого не похожим голосом, интонациями, орфографией, наконец.
Словом, то же, что и раньше, только немножко лучше.
И это довольно точное, как мне кажется, описание авторской стратегии Улицкой в целом. Медленно и постепенно, без резких движений, она дотачивает, дорабатывает в своих текстах некую нашу важнейшую культурную универсалию – формирует общий знаменатель, на который при желании может себя поделить более или менее любой житель нашей страны. И тот колоссальный успех, которым пользуются книги Улицкой, – лучшее подтверждение тому, что потребность в подобной универсалии – самая насущная, а выбранный вектор движения – правильный. «Лестница Якова» – еще один шаг в ту же сторону. А если на выходе всё равно получается трогательный женский нарратив с легким привкусом guilty pleasures, то это вопрос скорее к нам самим, чем к Улицкой, – она-то всё делает правильно.
Сергей Кузнецов
Серенький волчок
Роман Сергея Кузнецова «Серенький волчок» – заключительная часть его трилогии о девяностых годах прошлого века. Если предыдущие книги, «Семь лепестков» и «Гроб хрустальный», были датированы достаточно приблизительно – 94-м и 96-м годами соответственно, то на сей раз хронологическая привязка предельно конкретна: время действия «Серенького волчка» – август 98-го. Более того, не просто август, а его середина. Датировка, как нетрудно догадаться, задает тему: конечно же, речь в романе идет о дефолте.
Впрочем, дефолт, обретающий в «Сереньком волчке» зловещие черты конца света, играет в романе роль металлического каркаса – несущей конструкции, поддерживающей сюжет. Но в то же время развешанная на этом каркасе живописная и разнородная цветная ветошь к дефолту как таковому отношения не имеет: московские кофейни, клубы, светская болтовня, офисная культура, любовь, дружба, дети, родители, жилищный вопрос… Словом, обычная жизнь на фоне рушащейся вселенной.
Как и предыдущие тексты Кузнецова, «Серенький волчок» хорошо поддается формальному пересказу, который, однако, мало что сообщает о сущности романа. Несмотря на то что в книге присутствует занимательный детективный сюжет, складности которого могли бы позавидовать иные Устиновы и Дашковы, ни детективом, ни тем более развлекательным чтением «Серенького волчка» не назовешь. Скорее уж подойдет определение «исторический роман» или – еще точнее – роман нравов.
Израильтянка Маша Манейлис, покинувшая СССР накануне его распада, после многолетнего перерыва приезжает в Москву по приглашению мимолетного знакомого – обаятельного молодого человека по имени Сережа Волков, с которым они как-то раз неплохо потусовались в Праге. А приехав, обнаруживает, что, во-первых, Волков убит – застрелен в собственной квартире буквально накануне Машиного прилета; а во-вторых, все его друзья, коллеги и даже родители почему-то считают Машу Сережиной безутешной невестой.
Развернуться и уехать нельзя – в обратном билете проставлена фиксированная дата. Что делать одной в чужом городе – тоже неясно. Но внезапно оказывается, что при жизни Волков был фигурой весьма популярной, и потому коллеги покойного – а работал он в небольшой, но преуспевающей страховой компании – считают своим долгом опекать скорбящую невесту их безвременно скончавшегося сослуживца. Друзья и подруги Сережи – молодые российские яппи – наперебой приглашают Машу в кофейни и рестораны, легко – как со случайным попутчиком – делятся с нею своими маленькими секретами и большими тайнами, водят по обновленным московским улицам, бездумно радуясь комфорту, достатку и веселому разнообразию собственной жизни. Которая, меж тем, медленно, но неуклонно сползает в пропасть глобального финансового кризиса.
Развлекаясь, флиртуя и сплетничая, Маша постепенно осознает, что убийца ее несостоявшегося жениха – кто-то из его симпатичных коллег, ее новых приятелей. Мотивов предостаточно у каждого из них: неразделенная любовь, зависть, страх, корысть, ревность, давняя неутоленная обида…
Можете не сомневаться: детективную коллизию Кузнецов разрешит чисто и без натяжек. А некоторая парадоксальность развязки – убийца, имевший более чем веские основания желать смерти Волкову, убивает его почти случайно – только добавит роману драйва. Другое дело, что, погрузившись в тончайшие нюансы отношений между героями, в любовно воссозданную реальность конца девяностых – казалось бы, такую близкую, но при этом так прочно забытую, – вы не скоро вспомните об убитом клерке.
Для позднейшего наблюдателя мир накануне любого кризиса неизменно окутан щемящим очарованием уходящей натуры. Время «перед революцией», «перед войной», «перед началом инфляции» представляется нам сегодня прелестным и безмятежным главным образом потому, что этого времени больше нет, – оно безвозвратно сметено последующими бурями и сохраняется лишь в старых фотографиях да подернутых романтическим флером воспоминаниях очевидцев. Честь открытия, что время «до дефолта» может обладать тем же обаянием навеки утраченного прекрасного прошлого, принадлежит Сергею Кузнецову.
Вспоминая дефолт сегодня, мы знаем, что последствия его оказались не столь катастрофичными, какими представлялись в августе 98-го. Как пишет в послесловии сам Кузнецов, прежняя жизнь восстановилась довольно быстро – где-то за полгода. Однако герои «Серенького волчка» лишены этого утешительного знания – для них-то всё рушится навсегда. Закрываются их любимые кофейни, не работают кинотеатры, тают в руках сбережения, обесцениваются квартиры, закрываются компании… Вчерашние энергичные и благополучные представители молодого среднего класса, сегодня они – безработные, безденежные и лишенные перспектив обитатели нищей страны. Прежние жизнерадостные непуганые яппи, свято верившие в благосклонность фортуны к тем, кто много и честно работает, превращаются в разочарованных и разуверившихся циников.
И вот тут-то и сказывается если не уникальность, то, во всяком случае, раритетность нравственной позиции Сергея Кузнецова: в отличие от многих и многих современных сочинителей, он любит и уважает своих героев. Именно поэтому вместо того, чтобы начать живописать мрачную картину всеобщего морального разложения (которое, как мы знаем, и в самом деле нередко сопутствует экстремальным обстоятельствам), он пытается рассказать совсем другую историю – более простую, горькую и героическую. Историю попыток – зачастую неудачных – остаться человеком и сохранить лицо в момент конца света. То есть именно тогда, когда в этом, казалось бы, уже нет ни малейшего смысла. Историю борьбы с соблазном, озлобленностью, апатией и унынием.
Сергей Кузнецов – один из очень немногих авторов, обладающих незаурядным талантом историографа. Память у него устроена таким образом, что 1994 год для него разительно отличается от 96-го, а 96-й – от 98-го. Многие ли из читателей этой рецензии вспомнят, когда в Москве начал продаваться джин, когда возник и зажил активной жизнью Рунет, где можно было купить «кораблик» конопли в середине девяностых, когда вышел русский перевод «Волхва» Джона Фаулза и почему это важно, сколько стоила двухкомнатная квартира в 1996-м и как это соотносилось с тогдашними ценами на еду и транспорт, когда пластиковые жетоны сменились в метро картонными карточками, а также какие сорта кофе продавались в первых московских кофейнях?.. Кто сможет с уверенностью сказать, какие слова-паразиты мы произносили в 96-м, а какие – в 99-м? В том-то и дело, что практически никто. А вот Кузнецов – может. Скрупулезно, с этнографической точностью фиксируя бытовые детали, он с паучьим тщанием сплетает разрозненные факты в одну бесконечную нить, формируя тем самым единую и непрерывную новейшую – новее некуда – историю нашей страны. Что, в сочетании с оптимистическим взглядом на человеческую природу в целом, может без преувеличения считаться подлинным подвигом писательского патриотизма – в самом высоком и серьезном смысле этого затасканного слова.
Хоровод воды
Идея скорой и неизбежной смерти семьи в ее нынешнем виде впервые замаячила на интеллектуальном горизонте в двадцатые годы двадцатого века, а к шестидесятым достигла статуса common knowledge – общего места, настолько очевидного, что вроде бы даже не требующего дополнительного обоснования. Становление института гомосексуального брака, феномен одиночного родительства, дети из пробирки, легализация так называемых открытых отношений и прочие вещи, раньше не то что невозможные – попросту немыслимые, сегодня воспринимаются как вариант нормы, а заодно – как первые (или, напротив, последние?) аккорды реквиема по традиционному укладу в этой сфере.
Именно эта странная промежуточная ситуация, когда большая часть населения планеты пока еще продолжает жить в рамках классических семейных моделей, но при этом смертный приговор им как бы уже подписан и не подлежит обжалованию, парадоксальным образом стимулирует интерес к теме семьи и рода. Именно этим объясняется, в частности, появление в последние годы в литературе такого количества самых удивительных разновидностей семейных саг – от пародийного «Какое надувательство!» Джонатана Коу до философско-космологических эпосов Владимира Шарова, от наивного «Тот, кто знает» Александры Марининой до ложноклассических «Поправок» Джонатана Франзена, от трагического «Среднего пола» Джеффри Евгенидиса до ернических и ниспровергательных «Плоти и крови» Майкла Каннингема. Все эти (и многие, многие другие) книги, написанные в жанре семейной хроники, в действительности пытаются наполнить новым вином старые мехи, очертить границы непознанной территории и деконструировать или реабилитировать старые ценности.
В этом контексте роман Сергея Кузнецова «Хоровод воды» – это значительный шаг одновременно и вперед, и назад. Глубоко традиционный по смыслу и в то же время совершенно новаторский по форме, он и к проблеме семьи подходит точно так же: традиционно и вместе с тем по-новому.
В центре романа, как водится, семья. Другое дело, что семьей эту совокупность людей можно назвать с очень большой долей условности: некоторые ее члены едва ли подозревают о своем родстве, другие, очевидно, этим родством пренебрегают, а прорастающие в прошлое ветки (или скорее корни) и вовсе существуют параллельно, нигде не пересекаясь между собой.
В наши дни в сегодняшней суматошной Москве существуют несколько двоюродных, единокровных и единоутробных братьев и сестер, их семьи, друзья и близкие – мужчины и женщины в возрасте от двадцати пяти до сорока лет. Никита Мельников – мелкий бизнесмен, он зарабатывает на жизнь производством аквариумов. У Никиты есть жена Маша – бесплодная, а оттого несчастная, депрессивная и уходящая от своей беды в странные видения: Маша умеет слышать голоса из прошлого, в ней живут люди, оставшиеся бездетными в прошлом, умершие, не оставив наследников, и оттого воплотившиеся в ней, Маше. А еще у Никиты есть любовница – юная, полная жизни Даша, тянущая Никиту не то в небо, не то в омут, и сводный брат – внебрачный сын его отца, спившийся художник Саша Мореухов – в прошлом звезда своего поколения, а нынче профессиональный разрушитель собственной личности и жизни. У Саши и Никиты есть двоюродная сестра Аня (или Эльвира, как назвала ее бабушка, татарка-снайперша, героиня войны) – продавщица в торговом центре и бывшая пловчиха, убежденная одиночка, с недоверием относящаяся к мужчинам и привыкшая всю жизнь строить с расчетом только на собственные силы. А у Ани есть трехлетний сын Гоша, больше всего на свете любящий оружие и войну, и двоюродная сестра по матери – странная девушка Римма, живущая в выдуманном двумерном мире аниме, не приемлющая собственное тело и не способная причислить себя ни к племени женщин, ни к роду мужчин… Все они живут порознь, не строя отношений друг с другом, но при этом каждую минуту ощущая незримую связь с остальными. От каждого из этих людей тянутся горизонтальные нити – к друзьям, подругам, коллегам, любовникам, и нити вертикальные – в глубь времени, в прошлое.
Там, в прошлом, на одну ветку ниже, располагаются их родители – физики-лирики, геологи-романтики, поэты-шестидесятники, служащие-смиренники. А еще глубже – раскулаченные крестьяне, перековавшиеся в большевиков аристократы, разочарованные мистики… Ниточки уходят еще дальше, а узелки на них оборачиваются то пугающей фольклорной сказкой, то аллюзией на киплинговского «Кима», то парафразом «Великолепной семерки» в декорациях гражданской войны, то мистикой, то научной фантастикой… Повествование, как эстафетная палочка, переходит от одного героя к другому, голоса рассказчиков смешиваются, перетекают друг в друга, то сливаются в хор, то разделяются на отдельные рукава-русла.
Нанизанные на метафору воды – то темной, страшной, населенной всякой нечистью (как в алкогольных видениях Саши), то бытовой и рабочей (как в аквариумах Никиты), то загадочной и эротичной (как влага, проступающая на Дашином теле в момент оргазма), – эпизоды романа плавно, как в водовороте, кружат вокруг одной-единственной идеи.
Основная цель семьи, по Кузнецову, есть общность и развитие. Жизнь, не имеющая корней, так же ужасна и пуста, как жизнь, не имеющая продолжения. Не случайно так мучается Никитина жена, детдомовка Маша, лишенная и укорененности в предках, и развития в детях. И в этом смысле архетипическая семья с рекламного билборда, прославляющего достоинства стирального порошка или ипотечного кредита (подтянутый папа, женственная мама, двое опрятных деток и моложавые бабушка с дедом), действительно исчерпала себя: она мало что может дать сегодняшним людям, и без того опутанным и перегруженным всякого рода связями и социальными отношениями. Другое дело – семья в библейско-родовом смысле слова: образуя незримую грибницу-ризому, она пронизывает самые разные слои времени и пространства, объединяя совершенно вроде бы чужих друг другу людей и каждого из них подпитывая энергией общего корня. И в этом смысле уже не так важны конкретные родственные связи (кто кому сын, а кому – племянник) или такие мелочи, как супружеская верность. Родовая, кровная связь оказывается мощнейшим источником тепла и света, она наполняет жизнь смыслом и сама по себе служит ее оправданием и объяснением.
Сказать, что подобный взгляд на вопрос семьи так уж необычен, нельзя: во многом Кузнецов вольно или невольно следует за Владимиром Шаровым – пожалуй, главным и самым последовательным носителем идеи рода в нашей сегодняшней литературе. Однако если у Шарова мистическая общность людей одной крови воспринимается скорее как проклятие, как бремя, гнущее человека к земле, то для Кузнецова его «новая семейность» (назовем подобную концепцию этим условным термином, до тех пор пока кто-то не придумает лучшего) – дар свыше, благословение и шанс на бессмертие. А заодно и самый светлый и оптимистичный из всех возможных взглядов на роль семьи в том дивном новом мире, который настанет буквально послезавтра. Если еще не настал.
Калейдоскоп: расходные материалы
Сергей Кузнецов – бог связности: его новый роман в рассказах – по-толстовски масштабный и по-пинчоновски сложно устроенный роман-эпопея, в котором маленькие, частные истории формируют Историю с большой буквы, десятки повествовательных ручейков сливаются в огромную реку времени, а из дыханий сотен героев складываются великие тектонические сдвиги. Предмет кузнецовского романа – длинный XX век, с середины восьмидесятых годов XIX века до нулевых годов века XXI, пространство – буквально весь мир, а идея… Впрочем, к идее обратимся чуть позже.
Огромный восьмисотстраничный том делится на тридцать две главки-рассказа, каждый из которых имеет две координаты – в пространстве и времени: Париж, 1910 или Шанхай, 1931. В каждом – свой законченный сюжет и свои персонажи: некоторые состоят друг с другом в родстве, некоторые упоминаются лишь однажды, другие всплывают неоднократно – сначала в качестве главных героев, после – как безымянные статисты или камео, а иногда в обратной последовательности. Юные студенты-химики курят и мечтают о будущем в 1985-м возле Главного здания МГУ. Молодые солдаты встречаются с форменной чертовщиной в окопах Первой мировой. Скучающий эстет, английский лорд пишет письма возлюбленному с Сицилии – и переживает опыт другой, несбывшейся любви. Двое эксцентричных исследователей отправляются в африканское «сердце тьмы». Русский юноша – застенчивый и неловкий – влюбляется в парижскую субретку, но теряет возлюбленную во время наводнения. Польские дети играют в дикарей… Некоторые рассказы (как, например, великолепный «Шанхайский тропик» и связанная с ним по касательной «Душевая», или по-конрадовски пугающее «Путешествие в город мертвых») вполне самодостаточны, другие намекают на продолжение…
Первые сто страниц вы, скорее всего, вообще не поймете, что между отдельными сюжетами существует связь, однако где-то с пятой новеллы созданная Кузнецовым планета начнет закругляться у вас под каблуком. Если вам удалось благополучно добраться до этой точки, то дальше – всё, вы обречены: вырваться за пределы огромной искусно сработанной диарамы, где даже самый натренированный взгляд не различит границы между трехмерной авансценой и нарисованным, уходящим в бесконечность задником, вам будет нелегко. Увлекательное – как в квесте – хождение по намеченным автором линиям, поиск параллелей и взаимосвязей займут вас на десяток следующих новелл, и примерно к семнадцатой авторский замысел откроется вам во всем своем масштабе: огромный, как Горменгаст, перед вами воздвигнется величественный роман-собор, включающий в себя без преувеличения весь мир.
И тем не менее всё это прозябанье дольней розы и горний ангелов полет остались бы не более чем бесконечно сложной и восхитительной интеллектуальной игрушкой, если бы внутрь нее не был вмонтирован некоторый идейный стержень, приводящий в движение всю романную машинерию. Сверхидея Кузнецова, насколько можно судить, состоит в тотальной взаимозаменяемости всех и всего. История (с тем же успехом эту сущность можно обозначить словами «бог» или «судьба»), по Кузнецову, неумолимо ткет свой узор, используя для этого любой годный лоскуток или травинку, и от качества этих лоскутков и этих травинок конечный рисунок практически не зависит. Такой детерминистский подход трудно назвать особо оригинальным, но когда для его демонстрации строится декорация такого масштаба, то в старых идеях внезапно начинают сквозить новые – волнующие и страшноватые – смыслы. Словом, тот редкий случай, когда книга пробуждает не столько эмоции, сколько мысль, – и еще более редкий случай, когда уже при первом прочтении видна возможность (и, более того, необходимость) перечитывания.