Праздничная гора
Имя Алисы Ганиевой – словно бы универсальный ответ на вопрос «А кто у вас в России нынче молодой писатель?», да и сама она производит порой впечатление не столько живого человека, сколько действующей модели успешного литератора нового поколения. Уроженка Дагестана, выпускница Литинститута, лауреат премии «Дебют» за повесть «Салам тебе, Далгат!» (опубликованную, кстати, под мужским псевдонимом Гулла Хирачев), Ганиева выстраивает свою писательскую карьеру с продуманной тщательностью, довольно неожиданной в хрупкой брюнетке двадцати семи лет от роду. Виртуозное обыгрывание кавказских реалий, умелая работа с литературными агентами (первая же книга Ганиевой была переведена на английский, французский, китайский и немецкий языки – редкая удача для дебютантки), выверенная стратегия поведения – молодая писательница железной рукой лепит из самой себя образ будущего классика.
Новый роман Ганиевой «Праздничная гора» – очередная и очень важная вешка на этом пути. Вторая книга после нашумевшей первой – всегда сложное испытание для писателя, от преодоления которого зависит, по сути дела, вся дальнейшая литературная биография. И Алиса Ганиева справляется с ним достойно, хотя и не безупречно.
На протяжении первых двух третей роман производит впечатление пестрого набора сценок из разноязыкой и разнокультурной дагестанской жизни. Махачкалинские просвещенные кумушки пекут мужьям чуду (лепешки с начинкой) и сетуют на то, что дочки их избыточно увлекаются исламом и того гляди «закроются» – наденут чадру. Юноши ухаживают за менее благочестивыми девушками и «качаются» на спортивных площадках во дворах. Мужчины решают сложные проблемы кланового управления, затейливо перевязанные с вопросами тотальной коррупции. Новообращенные мусульмане пытаются воссоздать дедовские религиозные обычаи, нередко зависая на полпути от веселого абсурда к мрачному фанатизму. Десятки голосов, интонаций, сюжетов, имен и лиц группируются вокруг главных героев – юноши Шамиля, отправленного собирать материал для очерка о народных промыслах в отдаленном районе, и девушки Аси, регулярно встречающейся Шамилю на пути. Впрочем, назвать этих двоих героями будет, пожалуй, не совсем верно: их функция в романе – не столько действовать, сколько наблюдать и сводить воедино всю эту развеселую полифонию.
Поначалу бодрая свистопляска экзотических реалий завораживает, потом к ней привыкаешь, а после она начинает раздражать суетливостью и бесконечными – как в современном клипе – «монтажными склейками». И ровно в той точке, когда мельтешение становится почти невыносимым, то есть примерно за восемьдесят страниц до конца книги, Ганиева нажимает на скрытую доселе педаль, включая совершенно новый регистр. Этнографическая, по сути, история оборачивается самой настоящей антиутопией, исподволь прорастающей сквозь романную ткань. Исламистские настроения на Северном Кавказе закономерным образом переходят в фазу практического воплощения, Дагестан отделяется от России огромным Валом, после чего его захлестывает кровавая волна, неизбежно сопутствующая любым подобным проектам. То, что казалось смешным, становится страшным, герои гибнут один за другим, а многочисленные фольклорные мотивчики сливаются то ли в мрачную душераздирающую симфонию, то ли в гул канонады.
К сожалению, в пересказе «Праздничная гора» выглядит чуть лучше, чем на самом деле. Последняя – самая мощная по замыслу автора – треть романа кажется несколько искусственной, поскольку в первых двух третях Ганиевой куда больше нравится развлекать читателя колоритными байками, чем нагнетать необходимый саспенс и взводить соответствующие сюжетные пружины. В результате исламистский переворот кажется не столько скрытым двигателем всего романа, в финале эффектно вырывающимся наружу, сколько способом свернуть всю историю по-быстрому, проставив в соответствующей графе победоносную галочку: замысел масштабен, финал трагичен, спасенных нет.
Впрочем, нечестно было бы ожидать от совсем еще молодого автора способности одновременно создавать живой, полнокровный мир и при этом конструировать в нем сложные и убедительные сюжеты. С первой из этих задач Ганиева справляется на пять с плюсом. Надо полагать, со временем освоит и вторую, ибо ума, таланта и целеустремленности этой девочке не занимать.
Мария Панкевич
Гормон радости
Если уж браться объяснять непонятное и новое через относительно понятное и известное, то дебютный роман Марии Панкевич правильнее всего сравнить с прозой Андрея Рубанова – только в женском варианте. Та же тема (тюрьма), та же побулькивающая и кипучая, чуть невротическая энергия, такая же (если уж говорить всё сразу и начистоту) проблема с сюжетом. Впрочем, последняя претензия – из разряда несущественных: сюжет для Панкевич вторичен и работает, по сути дела, не более, чем живой ниткой, на которую собраны отдельные портреты обитательниц женского СИЗО. И вот эти портреты – они в самом деле великолепны и ради них, очевидно, роман и писался.
Колоритная красавица-цыганка (героинщица и воровка), узбечка-гастарбайтерша, очень тщательно вымывшая пол после убийства и на этом основании загремевшая в тюрьму, барыга-рецидивистка (нежная мать двух дочерей и способная художница), молодая женщина из обеспеченной семьи, глушившая послеродовую депрессию большими дозами наркотиков… Десятки лиц, историй, голосов – каждая героиня у Панкевич описана не только снаружи, но как бы еще и изнутри: у каждой есть собственная интонация и любимые словечки, свои способы убегать от реальности и заговаривать страх…
Чистилище, в котором по многу месяцев томятся эти заблудшие души, тоже описано очень детально и живо – со всеми запахами и порядками, с курением в форточку и занавесочкой вокруг параши (вообще-то запрещенной, но на практике ненаказуемой), с наполовину нелегальными телевизорами и совсем нелегальными телефонами, со страстями, злыми и безнадежными влюбленностями, тоской по нормальной жизни и наркотическими ломками. Женщины, которым приносят передачи мужья (редкая и привилегированная каста), женщины, которым приносят передачи матери или дети, и женщины, которым никто ничего не приносит. Рецидивистки и первоходки. Те, кто выбивает показания, и те, из кого их выбивают. В романе Панкевич мир женской тюрьмы предстает одновременно и гораздо более бытовым и обыденным, и гораздо более зловещим, чем его принято себе воображать. Не огненные котлы и раскаленные сковородки, но пресловутая банька с тараканами.
Единственное, пожалуй, слабое звено в этом, в общем-то, вполне себе выдающемся тексте – это фигура рассказчицы. «Очкастая крыса», дочь пахана-уголовника и «приличной женщины», попавшая на нары по глупости и невезению, – она так и остается в роли условной и искусственной связки, некоторого непропорционально разросшегося союза «и», по авторскому замыслу соединяющего разные части романа воедино, но в действительности только путающего и раздражающего. Впрочем, главная ее партия – длинная кода в эпистолярном жанре (письма от героини из тюрьмы и письма ее возлюбленного в тюрьму) – предусмотрительно вынесена в отдельную, по сути дела, повесть в самом конце. Которую, в принципе, лучше пропустить – чтобы не портить впечатление.
Александр Григоренко
Мэбэт
В середине XIX века идея взять и практически с нуля написать настоящий народный эпос никому не казалась особенно дикой: жандармский полковник Пумпур на досуге сочинил латышского «Лачплесиса», а медики Лённрот и Крейцвальд – финскую «Калевалу» и эстонский «Калевипоэг» соответственно. Эти и другие придуманные эпосы на практике оказывались ничуть не хуже настоящих – они честно пускали корни, внедрялись в национальную культуру, а вскоре и сами становились основой для дальнейшей мифологической традиции…
Роман красноярца Александра Григоренко «Мэбэт» – вещь той же исчезнувшей нынче породы. Простой по сюжету и пафосно-возвышенный по манере, он обладает еще одним свойством эпоса, важнейшим и обязательным со времен «Гильгамеша» и «Илиады», – особого рода общечеловеческой пронзительностью, позволяющей в тексте про жизнь бесконечно далекого «человека тайги» разглядеть волнующую и эмоционально близкую историю про нас самих.
Используя в качестве основы мифологию ненцев, Григоренко тем не менее очень далеко уходит от первоисточника: никаких легенд про «любимца богов» в ненецких преданиях, конечно же, нет. Что, впрочем, не означает, что подобный сюжет не мог бы родиться на просторах тайги и тундры, – если не по букве, то по духу проза Григоренко изумительно похожа на фольклор народов Севера.
Главный герой романа – собственно Мэбэт – с детства отличается от своих сородичей: голубоглазый и светловолосый (такие люди, кстати, в самом деле изредка встречаются среди таежной ветви ненецкого народа), он живет без оглядки на обычаи и опираясь лишь на собственную несгибаемую волю да небывалую, ни в какие человеческие рамки не укладывающуюся удачливость. Без сговора и сватовства женится он на самой красивой девушке тайги, без спроса бьет зверя в чужих охотничьих угодьях, вдвоем с сыном выходит на неправую войну и наносит сокрушительное поражение целому многочисленному роду. Мэбэта не тревожат ни болезни, ни старость, ни обычные для человека слабости – любовь, дружба, ненависть, обида. Он жесток, но жестокость его не рефлексивна – подобно ницшевскому сверхчеловеку или «Постороннему» Альбера Камю, он просто не способен проникнуться состраданием и интересом к окружающим его унтерменшам.
Всё меняется, когда у Мэбэта рождается внук – светлоглазый, светловолосый и необычный, как он сам. Любовь к этому ребенку делает Мэбэта уязвимым, его непробиваемая доселе броня дает трещину, и в образовавшуюся прореху немедленно устремляется вездесущий рок. Теперь для того, чтобы вымолить у богов несколько жалких лет жизни и получить шанс вырастить осиротевшего внука, Мэбэту придется отправиться в головокружительное и страшное шаманское странствие по загробному миру. Двигаясь по смертельно опасной Дороге Громов, он узнает истинную (весьма обыденную, надо сказать) природу своей удачливости, взглянет в глаза всем, кого обидел, предал или бездумно обрек на смерть, получит их прощение и – совершенно не в духе европейской литературной традиции – сумеет примириться с неискоренимой слабостью человеческой природы.
От высокомерно-участливого антропологического интереса, с которым «Мэбэт», пожалуй, читается поначалу, ближе к развязке не остается и следа: судьба ненецкого «любимца богов» незаметно для читателя оборачивается универсальной моделью судьбы современного человека, утратившего связь с окружающими и одержимого идеей собственного мнимого всемогущества. Фольклорная бутафория уходит на задний план, текст серебряной стрелой взмывает к недосягаемым, поистине эсхиловским высотам трагизма. И финальный катарсис, которого читатель непременно достигнет вместе с героем, уже не будет иметь никакого отношения ни к ненцам, ни к Северу, ни к фольклору как таковому: перед нами история универсального, очищенного от всех внешних напластований человека – архетипического и вневременного.
Одним словом, ненцам повезло. Теперь у них есть настоящий эпос – мощный, волнующий и яркий. Укоренится он или нет, войдет ли в плоть и кровь ненецкой культуры, неясно – скорее всего, нет, не те сейчас времена. Но отменить сам этот факт уже невозможно.
Ильгет
Честно говоря, средний горожанин нечасто думает о ненцах. А если даже думает, то, во-первых, обязательно путает их с энцами или чукчами, а во-вторых, едва ли как-либо соотносит их опыт с собственным. То, что происходит в тайге и в тундре, видится нам одновременно очень простым и очень сложным: мы безотчетно верим, что там, где мчится почтовый «Воркута-Ленинград», чувствуют и думают просто, без изысков, а вот выживают – с огромным трудом, целиком затрачивая на это отпущенные душевные и физические ресурсы. Нет, конечно, мы все носители либеральных ценностей и отлично знаем, что человек – он всегда человек, даже если живет бог знает где и как: у него те же чувства, радости, страхи, надежды. И ему так же необходимы еда, тепло и поддержка близких. Всё это, разумеется, никем не оспаривается, но всё же, всё же… Нет, уловить связь между нами и ненцами решительно невозможно.
Творчество красноярца Александра Григоренко – жирная точка в подобного рода рассуждениях. Мало того, что после его романов («Ильгет» – вторая после нашумевшего «Мэбэта» книга григоренковского северного цикла) перестать думать о ненцах практически невозможно. Куда важнее то, что банальный тезис «все люди – люди» обретает благодаря Григоренко совершенно новые вес и объем – из бесцветного общего места становится персональным опытом.
Трудно представить себе мир, менее похожий на наш, чем тот, который рисует в «Ильгете» Александр Григоренко. Огромное древо Йонесси – Енисей – раскинуло в этом мире свои ветви-притоки, и на каждой из них обитает отдельное племя. Только главный герой – приемыш Ильгет – оторван от родной ветки: когда-то давно его вместе с братом подобрал чужак, сначала растивший мальчиков как родных сыновей, но позже возненавидевший их и проклявший. История великой вражды между Ильгетом и его приемным отцом – вражды, перерастающей в настоящую таежную мировую войну, – служит стволом романного древа, от которого – подобно ветвям – отходят десятки больших и малых сюжетных линий. Какие-то тянут на полноценный роман в романе, какие-то похожи на завершенные компактные новеллы, какие-то намечены только контуром. Любовь, предательство, святотатство и кара за него, любовь к детям, одиночество, стремление к мести, жажда власти, горечь взросления и зов родной крови – всё это увязано в «Ильгете» в плотный, тяжелый узел, скрепленный обжигающими и яркими человеческими эмоциями. Очень странными (разницу в культурных кодах не стоит недооценивать), но при этом невероятно убедительными, настоящими – и узнаваемыми. Не оставляющими ни малейших сомнений в том, что разница между цивилизованными нами, живущими в мире красивых и сложных вещей, и «дикарями», мажущими жиром лицо, ничтожна.
Вневременной и во многом условный (сам Григоренко признает, что в его прозе много допущений и прямого вымысла), «Ильгет» похож на лучшие образчики жанра фэнтези. Однако его достоинства – это в первую очередь достоинства серьезной нежанровой прозы: объемные характеры, мощные сюжетные повороты, глубокая и тонкая прорисовка деталей, убористый и емкий язык. Вторично взявшись за самоубийственную с коммерческой точки зрения «этническую», «северную» тему, Григоренко сумел на том же материале выстроить совершенно новый, ничуть не похожий на «Мэбэта» текст, да еще и с выраженным этическим месседжем. Для второго романа это определенно программа-максимум, большего и желать нельзя.