Возлюбленная тень
То обстоятельство, что писатель класса Юрия Милославского сумел остаться в нашей стране практически незамеченным, парадоксальным образом делает честь русской литературе второй половины XX века: фигура такого масштаба могла затеряться только на фоне очень красочного и колоритного пейзажа.
Харьковчанин, поэт, участник поэтической студии Бориса Чичибабина. Давнишний, с семидесятых еще годов, эмигрант. Глубоко православный человек. Друг и протеже Бродского, собутыльник и собеседник Довлатова. Филолог-пушкинист и университетский преподаватель. Мемуарист. Прозаик. Понятная, даже в чем-то банальная биография российского интеллигента 1948 года рождения, никак не позволяющая заподозрить той необычайной силы письма, которую демонстрирует Милославский, – в первую очередь, в своей малой прозе.
Случайная ресторанная драка калечит судьбы двух людей – оперного певца и спортсмена-тяжелоатлета (рассказ «Лирический тенор»). Вешается в белой горячке московский вор-рецидивист («Манон»). Ждет какого-то «тайного сигнала» выживший из ума еврей-комсомолец двадцатых годов («Ройзин»). Насилует умственно отсталую девушку сбежавший из колонии малолетка-бандит («Стебанутые»). Кипит, побулькивает обыденными и в то же время совершенно невероятными драмами крымская курортная жизнь двадцатых годов (один из лучших рассказов сборника – «Скажите, девушки, подружке вашей…»). Маленькие – на три-четыре странички – тексты. Скупые сюжеты (или практически полное их отсутствие). Странные, амбивалентные герои – городские подонки, уличная гопота, изредка разбавляемая приблудными, тяготеющими к чужой и чуждой силе интеллигентами. И при этом пульсирующее в каждой строчке ощущение чего-то большего, чего-то невысказанного и невыразимого, чего-то, отдающего прозой двадцатых годов прошлого века – Бабелем, Платоновым, Всеволодом Ивановым… Милославский ловит читателя на сложную метафорику, завлекает невероятным внутренним напряжением, заманивает рельефной выпуклостью характеров – и нередко бросает на полдороге, не рассказав историю до конца, не удовлетворив полностью читательского любопытства и тем самым побуждая читать дальше и дальше, страдая одновременно от жажды и абстинентного синдрома.
Если применительно к рассказам Юрия Милославского вынесенное на обложку определение Иосифа Бродского «Словно не пером написано, а вырезано бритвой» выглядит вполне уместной и ни разу не чрезмерной похвалой, то с романом «Укрепленные города», также вошедшим в сборник (хотя и предусмотрительно помещенным ближе к его концу), дело обстоит сложнее. Куда более традиционный, эмигрантски-диссидентский текст поначалу кажется несколько пресным и даже вторичным – вроде бы про многое из этого мы уже читали как минимум в лимоновском «Эдичке». Сложности отъезда и послеотъездного вживания в новую среду, равное убожество и советской, и антисоветской романтики, условный гуманизм Запада и условное же злодейство КГБ, да еще и в нарочито гротескном, картонно-пародийном, ерническом антураже… Однако уже через сотню страниц первоначальный читательский скепсис «через губу» диковинным образом сменяется искренним и вполне горячим сопереживанием, а герои из картонных и приблизительных внезапно становятся живыми, близкими, узнаваемыми, внятно требующими немедленного и горячего сострадания.
Словом, удивительный, право слово, совершенно удивительный автор. Как мы могли не замечать его так долго – вопрос по-настоящему важный. Но еще более важный вопрос – сможет ли Милославский удержать планку в своем новом романе, который он, по слухам, то ли дописывает, то ли уже дописал (после без малого двадцатилетней-то паузы!). Что называется, будем следить за обновлениями.
Елена Чижова
Время женщин
Букеровская лауреатка минувшего года, петербурженка Елена Чижова стала едва ли не самой неизвестной из всех обладателей этой премии за ее без малого двадцатилетнюю историю. На момент присуждения Чижовой престижной награды у нее не было издано ни одной книги – только толстожурнальные публикации. Теперь, наконец, справедливость восторжествовала, и букероносный роман «Время женщин» вышел отдельной книгой, так что с ним могут ознакомиться все желающие.
В центре романа – история Софьи-Сюзанны, немой от рождения дочки питерского богемного бездельника и деревенской девушки, фабричной работницы. Красивое иностранное имя подобрала для дочки простодушная мать, обычное русское дали при крещении бабушки – одинокие соседки по коммунальной квартире, дружно принявшие девочку на воспитание. Укорененные в дореволюционной культуре и быте, полностью потерянные среди советских реалий и категорически их не приемлющие бабушки – обладательницы словно бы из другого мира пришедших имен Гликерия, Евдокия и Ариадна – ткут вокруг своей приемной внучки теплый кокон, защищающий девочку от всех невзгод, но при этом полностью изолирующий ее от внешнего мира. Умирает от рака мать Софьи-Сюзанны, новоявленный отчим пересчитывает у ее гроба медяки, полученные за брак со смертельно больной женщиной, меняется время вокруг, а девочка по-прежнему остается во власти сладкой и вневременной детской дремы. И лишь медленное угасание бабушек позволяет героине выйти из уютного мирка, ободрать локти и колени о внешнюю хищную реальность и, соединив прошлое с настоящим, обрести, наконец, собственный голос – в самом буквальном смысле слова.
Аллюзии, приходящие на ум при чтении «Времени женщин», разнообразны – от андерсоновской «Снежной королевы» до «Вдовьего парохода» И.Грековой (с последним есть совпадения едва ли не текстуальные). Однако очевидную (и явно неслучайную) сюжетную вторичность с лихвой компенсирует стилистическая новизна. Язык романа в мгновение ока взмывает от сюсюкающей переусложненности фрагментов с бабушкой Гликерией (в прошлом портнихой) к кристально-простой, почти «никакой» прозрачности кусков, написанных от лица повзрослевшей «внучки», от нарочитого просторечья матери Софьи-Сюзанны к изысканно-старомодной речи интеллигентной бабушки Ариадны. Именно из этого умело прописанного многоголосья, из разницы судеб (в прошлом у каждой из героинь – своя многократно оплаканная трагедия), из ощущения теплого, тесного, укромного мира с одной стороны и большой, пугающей и волнующе-прекрасной жизни снаружи и рождается тот самый пронзительный, практически душераздирающий эффект, который, вероятно, и предопределил решение букеровского жюри. Решения, с которым в кои-то веки не тянет поспорить.
Майя Кучерская
Плач по уехавшей учительнице рисования
Майя Кучерская – певец одной эмоции: все ее героини (а пишет Кучерская преимущественно о женщинах – мужчины, даже когда формально им отводится роль протагониста, служат лишь софитом, эффектно подсвечивающим Женщину с большой буквы) неизбывно и непрерывно томятся. Это странное, почти беспричинное, навязчивое и крайне мучительное состояние мужчинам в лучшем случае непонятно, а в худшем – отвратительно, что, конечно же, существенно ограничивает потенциальную аудиторию Кучерской. Однако у тех, кому жгучее томление знакомо не понаслышке (а это, по самым скромным прикидкам, не менее половины всего женского населения планеты), проза ее вызывает почти наркотическую зависимость.
Именно на этих наркозависимых в первую очередь и рассчитан новый сборник рассказов писательницы «Плач по уехавшей учительнице рисования». Его героини томятся причудливо, разнообразно, долго и, так сказать, с огоньком. Самый распространенный повод для томления (так же, к слову сказать, как и в предыдущей книге Майи Кучерской – романе «Тетя Мотя») – неоднократно описанное в художественной литературе унылое состояние, когда любовь и привязанность в браке исчерпали себя, дети подросли и отдалились, а внутренняя потребность в чем-то эдаком, ярком и эмоционально наполненном – напротив, набирает обороты. Привычная жизнь держит крепко, но нарастающее где-то в районе диафрагмы чувство невозможности, непереносимости дальнейшего существования в ее тесных рамках создает в женской душе огромную, наполненную гремучим газом полость, способную рвануть буквально в любой момент.
В этом чувстве возможны нюансы и оттенки: иногда томление имеет осложнения в виде православия (как в рассказах «Химия “жду”» или «Кукуша»), делающего ситуацию окончательно этически неразрешимой. Иногда оно обретает лесбийский оттенок (как в «Игре в снежки») или вбирает в себя тему тихого и загадочного женского алкоголизма («Озеро чудес»). А иногда томление оказывается погружено в фантасмагорический, ирреальный антураж («Маскарад в стиле барокко»).
Рвануть тоже может по-разному: одна из героинь («Среднестатистическое лицо»), осатанев от благополучной жизни с нелюбимым мужем, решается на романтическое свидание со случайным юным поклонником, влюбившимся в нее по смс-переписке. Другая («Химия “жду”») на манер барышень из бунинских рассказов, решившись-таки на адюльтер, истязает возлюбленного невыполнимыми условиями. Третья («Игра в снежки») так упорно отказывается принять собственную гомосексуальность, что теряет на этом любимую. Четвертая поддерживает странные, миражные отношения с деградировавшим и давно сторчавшимся другом юности по одной-единственной причине: он – последнее свидетельство того, что за пределами ее невыносимо-уютного мирка есть что-то еще.
Даже манера авторской речи может быть драматически различна: от сбивчивого, уходящего почти в поэзию свободного речитатива («Сказки на крыше» или заглавный рассказ сборника – «Плач по уехавшей учительнице рисования») до идеально нейтральной, лощеной стилистики того, что в нашей стране принято именовать «женской прозой». Однако лейтмотив всегда остается прежним – под тонкой корочкой слов в рассказах Майи Кучерской живет и ворочается некое коллективное женское бессознательное, одновременно совершенно понятное и абсолютно иррациональное, точнее всего выразимое, пожалуй, в беспомощной фразе «не могу больше».
В принципе, случаев подобной литературной монодии (чтобы не сказать мономании) – в том числе и весьма успешной – мы знаем немало. В свое время Евгений Гришковец открыл для читателя, а после присвоил и полностью выработал тему трогательной неловкости и спонтанной искренности. Андрей Рубанов давно и успешно рыхлит делянку потрескивающей от тестостерона напряженной нервозности на грани с эйфорией. Так почему бы Кучерской не последовать тем же путем и не монополизировать пресловутое женское томление – тем более что воспроизводит она его виртуозно, да и «идет» оно, если судить по рейтингам продаж, неплохо.
И всё бы хорошо, но есть одна проблема: Кучерская совершенно определенно может по-другому и, пожалуй, гораздо круче. Это «по-другому» сквозит иногда даже в нынешнем сборнике – в лучшем его тексте «Nostalgia» (больше всего похожем на первый блестящий сборник Кучерской – «Новый патерик») или в бесхитростной и короткой, как зарисовка из блога, новелле «Pizza Hut». То есть мочь-то может, но почему-то не практикует. По крайней мере, пока.