Страна вина
Вокруг шахты Лошань в местности Цзюго сгущается тьма: поговаривают, будто местные функционеры всем прочим деликатесам предпочитают блюда из… младенцев. Невинных крошек жарят, варят, запекают в меду и подают к столу руководящих работников-ганьбу, чтобы утолить их извращенную тягу к изысканности, но главным образом потакая стремлению стареющих аппаратчиков навечно сохранить молодость и жизненную силу (считается, что в этом деле мясо детей не имеет себе равных по эффективности). Расследовать макабрический сюжет из столицы в Цзюго отправляется следователь прокуратуры Дин Гоуэр – скверный отец, несчастливый муж и неудачливый любовник, наделенный к тому же слабой переносимостью спирта; именно это последнее свойство оказывается для него фатальным в краю, название которого буквально переводится как «страна вина». Начав выпивать в первой же главе, Дин Гоуэр не просыхает до последней страницы, что накладывает существенный отпечаток на происходящее, окутывая и сам ход расследования, и размышления героя по его поводу мягкой поволокой алкогольного бреда.
Детективная линия соседствует в романе с эпистолярной, состоящей из переписки самого автора и его поклонника – некого Ли Идоу, начинающего литератора и профессионального знатока вина. Третий же слой текста образуют фрагменты из книги этого самого Ли, якобы присланной им на суд Мо Яня, которые диковинным образом перебрасывают мостик к первому и, в сущности, основному сюжету – каннибальскому…
Ну да, – понимающе хмыкнет тут умудренный опытом читатель. Цветистая переписка с обильными литературными коннотациями, а также рассуждениями о винной культуре Китая – для экзотики и колориту, детектив – чтобы удержать читательское внимание, «роман в романе» – для связки. Всё вместе – идеальное чтение для офисного планктона, мейнстрим в чистом виде. Но Мо Янь – китаец, и книгу свою он писал прежде всего в расчете на соотечественников, поэтому наши привычные читательские стереотипы в отношении «Страны вина» не срабатывают. Так, вопреки ожиданиям, самой прозрачной и понятной оказывается эпистолярная линия, в то время как «детектив» отдает то пелевинским абсурдом, то средневековым романом о похождениях судьи Ди – китайского Шерлока Холмса. «Роман» же Ли Идоу и вовсе не укладывается ни в какие привычные жанровые рамки – уж не говоря о том, что он категорически отказывается выполнять функцию «клея», скрепляющего две другие составляющие романа. Ну, а если добавить к сказанному, что текст «Страны вина» насквозь пронизан аллюзиями на непонятное, цитатами из непостижимого и сатирой на неизвестное, то может показаться, будто на выходе должно получиться нечто, возможно, прекрасное, но едва ли удобочитаемое – по крайней мере, с точки зрения европейского читателя.
И вот тут-то в дело вступает особая магия Мо Яня – та самая, которая (наряду, разумеется, с политическими соображениями) и принесла китайскому прозаику самую престижную литературную награду в мире. Из странного, пестрого и на первый взгляд совершенно несоразмерного материала он ухитряется собрать образцовый, как сказали бы американцы, «page-turner». Непонятная сатира и загадочные аллюзии довольно быстро перестают мешать и становятся элементами декора, в то время как глубинная сущность текста – парадоксальная, абсурдная, магическая и завораживающая – выходит на первый план. Экзотическая сувенирная безделка неясного назначения внезапно оборачивается подлинным сокровищем – эдакой «энциклопедией китайской жизни» во всей ее чарующей и немного пугающей многослойности.
Российскому читателю со «Страной вина» повезло: известие о присуждении Мо Яню Нобелевской премии хронологически совпало с выходом первого его романа по-русски. Благодаря этому премиальный медиатолчок сработал по максимуму: с самого своего появления «Страна вина» не покидает десятку лидеров продаж в столичных магазинах. И вполне закономерно: нобелевские лауреаты всегда продаются неплохо, однако если для таких «трудных» авторов, как Герта Мюллер, премиального всплеска внимания хватает в лучшем случае на пару недель, то у Мо Яня шансов на долгосрочную читательскую любовь существенно больше. В конце концов, как точно выразился обозреватель газеты «Guardian», «его же просто интересно читать».
Уильям Стайрон
Признания Ната Тернера
«Признания Ната Тернера» – самый спорный и неполиткорректный роман во всем остальном, в общем-то, безупречного американского классика Уильяма Стайрона (российскому читателю он известен главным образом по романам «И поджег этот дом» и «Выбор Софи»). В самом деле, история, в нем изложенная, заставляет читателя усомниться в истинности расхожего суждения о том, что «белый и черный братья навек». Речь в «Признаниях» идет о восстании, поднятом неграми-рабами в юго-восточной Вирджинии в 1831 году и не имевшем никакой иной цели, кроме тотального уничтожения в округе всех белых – до грудных младенцев включительно.
Вирджиния – не Алабама и не Миссисипи, там никогда не было чудовищных хлопковых и табачных плантаций, да и само рабство носило сравнительно мирный, патриархальный характер. Более того – никто из чернокожих героев романа не подвергался каким-то притеснениям. Хозяева были к ним более или менее добры, а рассказчику – собственно Нату Тернеру, негритянскому проповеднику и зачинщику восстания, – его первый владелец даже дал приличное образование. Однако это не сдержало гнева восставших рабов, а скорее наоборот – подхлестнуло его.
Почему? Именно этот вопрос становится ключевым и для автора, и для всех его белых героев. Ответа на него они доискиваются в обстоятельных и неторопливых предсмертных признаниях виновника всей этой кровавой вакханалии. Однако сухой остаток, который можно выпарить из пятисотстраничного негритянского эпоса, поражает своим лаконизмом.
Вы хотите узнать, почему? Да просто потому, что белые и негры – существа различной природы, и хотя различие это не описывается категориями «лучше – хуже», оно, тем не менее, извечно и непреодолимо. А мирное сосуществование представителей разных биологических видов на общей территории возможно лишь до поры – как бы обе стороны ни стремились его сохранить.
Мнение Стайрона, озвученное устами Ната Тернера, можно оспаривать, однако изложено оно настолько убедительно, что полностью игнорировать его едва ли возможно, – особенно учитывая то, что в основе романа лежат подлинные, документально зафиксированные факты американской истории.
Тони Моррисон
Возлюбленная
Афроамериканка, написавшая роман о страданиях чернокожих рабов в Америке второй половины позапрошлого века и получившая за него сначала Пулитцеровскую, а потом и Нобелевскую премию, – согласитесь, начало не слишком обнадеживающее. Так и подмывает понимающе улыбнуться, заговорщически подмигнуть в пространство и пробормотать что-то вроде «Афроамериканка? Рабы? Нобелевка? Ну-ну».
Так вот – не трудитесь даже складывать губы в понимающую улыбку: своего «нобеля» эта семидесятилетняя тетенька с внешностью чернокожей «мамми» из «Унесенных ветром» получила совершенно заслуженно. Другое дело, что приятным чтением ее книгу назвать трудно, – если, разумеется, под приятностью понимать отсутствие болезненных ощущений.
История бывшей рабыни Сэти, накануне Гражданской войны бежавшей от непомерных мучений, претерпевшей в пути мучения еще бо́льшие и убившей собственную маленькую дочь, лишь бы только не отдавать ее в рабство, даже и не пытается казаться реалистичной. Созданный Моррисон мир буквально кишит фантомами – причем как в переносном, так и в самом прямом смысле этого слова. Незримые и неосязаемые призраки прошлого мучают Сэти и ее близких, но в то же время вокруг них бродят и призраки вполне, если можно так выразиться, реальные – например, злобный и неупокоенный дух маленькой девочки, убитой собственной матерью, или страждущая душа старухи-проповедницы, некогда объявившей себя святой, но после передумавшей.
Жизнь Сэти излагается от конца к началу, некоторые эпизоды автор считает нужным прокрутить по нескольку раз, на каждом витке дополняя их всё новыми и новыми кровоточивыми подробностями, и уже странице к сотой единственное чувство, остающееся европеоидному читателю, – это невыносимое – до горящих ушей – чувство стыда за собственных соплеменников. Чувство это особенно мучительно, потому что не находит выхода в покаянии: Моррисон нарочито чурается пафоса и, отказываясь предъявить обвинение, тем самым отказывается и отпускать грехи. Подобный эмоциональный отклик лично у меня до сих пор вызывали разве что романы другого нобелевского лауреата – Дж. М.Кутзее, однако если у него пресловутая душевная боль (помнится, воспетая еще Чеховым в рассказе «Припадок») производит впечатление некой сконструированности и намеренности, то из текста Моррисон она хлещет настолько естественно и безыскусно, что выдерживать ее почти невозможно.
Вообще, книги о жизни чернокожих рабов – не самая распространенная разновидность литературы на отечественном книжном рынке, и потому особенно удивительно, что второй основополагающий роман на эту тему вышел в России буквально за пару месяцев до книги Моррисон.
Речь, разумеется, о «Признаниях Ната Тернера» Уильяма Стайрона. В центре повествования там – фигура негритянского проповедника Ната Тернера, поднявшего в тридцатые годы XIX века восстание и вырезавшего несколько десятков ни в чем не повинных белых, в том числе женщин и маленьких детей. Если читать Стайрона в отрыве от Моррисон, кажется, что его герой переборщил. Однако после «Возлюбленной», ей-богу, начинаешь понимать, что свои резоны действовать именно так, а не иначе – и резоны, поверьте, очень веские, – у него были.
Герта Мюллер
Сердце-зверь
Решению Нобелевского комитета, присудившего главную литературную награду мира румынской немке Герте Мюллер, помнится, удивились все – причем немцы едва ли не больше других. Творчество Мюллер в Германии не безосновательно считается заумным и элитарным, а за рубежом его почти не знают – охотников переводить изысканную и сложную ритмизованную прозу, посвященную в основном опыту выживания при румынском тоталитаризме, до недавнего времени не находилось.
«Нобелевка» в корне изменила ситуацию, и вот благодаря героизму переводчицы Галины Снежинской познакомиться с самым известным романом Мюллер может сегодня и российский читатель. Познакомиться – и убедиться, что хотя премию она получила не столько за литературные заслуги, сколько по соображениям политическим (как оно, впрочем, обычно и бывает с «нобелевкой»), даже по гамбургскому счету Герта Мюллер – писательница в высшей степени серьезная и стоящая.
«Сердце-зверь» – отчасти роман, отчасти воспоминания о юности, пришедшейся на годы расцвета режима Чаушеску. Как и сама Мюллер, героиня-рассказчица происходит из семьи «орумынившихся» немцев – так называемых «банатских швабов». Дочь бывшего эсэсовца, она уезжает из темного, безрадостного села в город – учиться в университете, но город не лучше деревни. Так же, как и там, всё здесь пропитано страхом и ложью, а укрыться от глаз «охранников» здесь еще сложнее – если вообще возможно.
Героиня живет в общежитии напротив «кудлатого парка», ходит в столовую и на физкультуру, а попутно становится невольной свидетельницей трагедии своей соседки по комнате. Приехавшая из самой нищей в стране «сторонки» (это слово – не «район», не «область», а именно «сторонка» – для Мюллер ключевое применительно к родине), девушка Лола мечтает выйти замуж за человека «в ослепительно белой рубашке», а покамест предается нехитрым плотским утехам то с городскими работягами, то с университетским физруком. Именно физрук и становится причиной ее смерти: он доносит на нее во всемогущую тайную полицию Секуритате (а вот этого слова в романе Мюллер вы не найдете – и, похоже, неслучайно), после чего Лолу находят повесившейся на поясе от платья в шкафу. Единственное, что от нее остается – после того, как ее, уже мертвую, с позором исключают из партии и университета, – это девичий дневник, строчки которого становятся для героини и ее друзей своеобразным евангелием неповиновения.
История Лолы – своего рода приквел к судьбе самой героини. На протяжении всего романа она будет терять друзей (таких же немцев и таких же робких недодиссидентов, как и она), сначала получит бессмысленную должность переводчицы на заводе, а затем вылетит с работы с «волчьим билетом» из-за отказа сотрудничать с Секуритате, найдет подругу и будет ею жестоко, подло и как-то обыденно предана.
Аннотация к книге утверждает, что проблемы Румынии эпохи Чаушеску должны отозваться в сердце русского читателя сопереживанием и узнаванием, однако книга Мюллер воздействует не столько на сердце, сколько на какие-то другие органы. Сердце как раз реагирует несколько вчуже: ужасы румынского тоталитаризма настолько круче и жестче ужасов нашего отечественного застоя тех же лет, что соотнести себя с героями, а значит и испытать живой эмоциональный отклик удается с трудом. А вот вестибулярный аппарат, напротив, реагирует почти мгновенно: зачаровывающая, напевная, раскачивающаяся проза Мюллер очень быстро – странице к десятой – погружает читателя в медитативный транс. И в этом трансе – не сказать, чтоб особо сладостном, но совершенно неодолимом – в мозгу в самом деле начинают возникать странные, почти магические эффекты.