Вино мертвецов
Не публиковавшийся прежде роман великого француза Ромена Гари (урожденного Романа Кацева, прославившегося также под именем Эмиль Ажар, – единственного писателя, удостоенного Гонкуровской премии дважды), «Вино мертвецов» с блеском завершает наш хит-парад публикаций юношеской прозы, принадлежащей перу знаменитых впоследствии авторов. Созданный писателем в возрасте двадцати четырех лет и многие годы ждавший своего часа в архиве его тогдашней возлюбленной – шведской журналистки (в порыве чувств при расставании Гари преподнес ей свою неизданную рукопись в подарок), этот текст разительным образом отличается от всего, что ассоциируется у нас сегодня с его именем. И хотя исследователи (ясное дело, неизвестный прежде роман Гари немедленно стал объектом многочисленных ученых штудий) склонны усматривать в нем многочисленные параллели с его позднейшим творчеством, но, пожалуй, заметны эти параллели будут только им одним – ни в одной из своих последующих книг писатель не пускается в такой откровенный, бескомпромиссный и фантасмагорический dance macabre.
В сущности, «Вино мертвецов» – не роман с единым выстроенным сюжетом, но набор зарисовок, собранных на образ главного героя как на живую нитку (в данном случае эпитет «живая» уместен как никогда). Некто Тюлип, пьянчуга и бездельник, вечером засыпает на кладбище, после чего проваливается в странное подземелье, где обитает множество оживших мертвецов. Скитаясь от одного склепа к другому, Тюлип становится свидетелем самых разных сцен – от семейных размолвок до ловли опарышей и от сентиментальных сожалений по поводу поражения в первой мировой войне (один из встреченных Тюлипом покойников оказывается немецким генералом) до приставаний невезучей шлюхи-самоубийцы.
Инфернальный антураж не выглядит пугающим – скорее уж смешным и гротескным, а многочисленные литературные ассоциации – от «Короля-Чумы» Эдгара По и кэрролловского зазеркалья до «Никогде» Нила Геймана и, если угодно, «Мира и хохота» Мамлеева – делают его окончательно понятным и «ручным». Ничуть не оригинальное («Вино мертвецов» настолько органично вписано в европейскую литературную традицию макабра, что при всей своей формальной новизне кажется странно знакомым), оно при этом обладает обаянием архетипического и – извините за штамп – несет на себе следы выдающегося авторского потенциала. Пока не великая проза, но вполне весомое ее обещание.
Памела Линдон Трэверс
Московская экскурсия
Западные писатели левых убеждений исправно посещали Советский Союз в двадцатых и тридцатых годах, встречались со Сталиным и по большей части приходили от «красной империи» в восторг. Герберт Уэллс, Ромен Роллан, Бернард Шоу, Андре Жид, Лион Фейхтвангер – вернувшись домой, все эти титаны духа сочувственно рассуждали о радости освобожденного труда, о всеобщем энтузиазме, о равноправии женщин, о новом быте, о пролетарском искусстве, о мудрости Отца народов и тому подобных вещах.
В этом ряду Памела Трэверс, известная миру главным образом книгами о Мэри Поппинс, выглядит вопиюще неуместно. Не титан духа и вообще не знаменитый писатель, немного актриса, немного журналистка, немного бездельница, отчасти дурочка (ну, во всяком случае, носительница соответствующей маски) и уж точно не коммунистка, в 1932 году Памела Трэверс отправилась в Советскую Россию из чистого любопытства, и не по официальному приглашению, а по путевке Интуриста. В отличие от ее куда более именитых (и куда более предвзятых) коллег, она слабо себе представляла, куда едет, и, возможно, именно поэтому написанная Трэверс книга сегодня оставляет впечатление куда более ясное и живое, чем принужденные, изобилующие недомолвками и самогипнозом воспоминания Роллана или Шоу.
Первое и, определенно, главное ощущение, которое фиксирует Трэверс в своих заметках о путешествии, – это тотальный, едва ли не садистический дискомфорт. Получение советской визы организовано максимально неудобным способом, неудобен везущий писательницу в Ленинград теплоход, неудобна гостиница, из крана в которой не идет вода (ни горячая, ни даже холодная), неудобна одежда, в которой ходят люди вокруг, программа составлена так, чтобы туристам всё время было то холодно, то голодно, то скучно, – словом, максимально неудобно… В отличие от своих товарищей по туристической группе (по большей части британских левых), Трэверс отказывается надевать розовые очки и признавать временность, неизбежность и даже полезность такого жесткого самоограничения: она ропщет и жаждет хорошего чаю, молока, кексов, а главное – нормального разговора, без лозунгов и речевок. Надо ли удивляться, что получившаяся у нее в результате «Московская экскурсия» покажется советским властям клеветнической и обидной настолько, что писательнице запретят повторный въезд в СССР, и даже совершенно невинные детские ее книги будут переведены на русский почти с полувековым опозданием.
Дети в советском детском саду – грязные и неухоженные, яйца на завтрак – тухлые, Зимний дворец безобразен в своем варварском великолепии, мавзолей – пугающ и похож на гигантское пресс-папье, женщины коренасты и некрасивы, мужчины грубы, собор Василия Блаженного – это даже не образец дурного вкуса, «вкус тут отсутствует начисто – нагромождение одного архитектурного кошмара на другой», тотальный контроль «органов» тягостен, советский кинематограф способен даже самую устойчивую нервную систему превратить в кровавую отбивную… Трэверс не нравится равномерно всё, но ее искреннее негодование не выглядит оскорбительным – во-первых, потому, что она умеет облечь его в очаровательно ироничную форму, а во-вторых, в силу своей неизбирательности: чопорные англичане из британского посольства, воротящие нос от поставленного Николаем Акимовым «Гамлета» (этот авангардистский спектакль – чуть ли не самое сильное переживание писательницы на советской земле), или тупоголовые европейские левые не нравятся ей примерно так же, если не больше.
Балованная и любопытная девочка, вечно всем недовольная, капризно дующая губы, требующая удобств и более всего интересующаяся тем, куда же подевался единственный рубль, оставшийся в русской казне после смерти императрицы Елизаветы (именно такое амплуа примеряет на себя Трэверс в «Московской экскурсии»), оказывается наблюдателем куда более зорким и внимательным, чем большинство ее современников. Там, где восторженные европейские левые видят новизну и прорыв, Трэверс подмечает увядание: Советская Россия представляется ей не юной и энергичной, но живущей вполсилы, изнуренной, серой, дряхлой, абсурдной и – страшно сказать – разочаровывающе буржуазной. Если таков парадный фасад, который показывают заграничным туристам, то страшно даже вообразить, что может скрываться за ним. Ну, что ж, ответ на этот последний вопрос мы-то как раз неплохо знаем – и, пожалуй, хорошо, что впечатлительной Трэверс не довелось познакомиться с советской изнанкой поближе. А то, глядишь, мир лишился бы светлых и волшебных историй про Мэри Поппинс.
О том, что дальше
Когда я выйду на пенсию и перестану читать книги по работе, я (по крайней мере, так мне кажется сегодня) буду читать только нон-фикшн. У этого термина в России сложная судьба – когда-то под ним подразумевали «качественную» литературу (противопоставленную литературе «некачественной» – фикшну, который понимали как сокращенную форму словосочетания pulp fiction), а сегодня, напротив, искусственно сузили до «высоколобой», «сложной» литературы, рассчитанной на очень умного, подготовленного читателя. Впрочем, трудно живется не только термину, но и обозначаемому им понятию. В России после слов «я много читаю» глаза собеседника зажигаются уважительным пониманием, но если после этого следует окончание «но в основном книги по биологии и менеджменту», интерес во взгляде моментально гаснет. «Читать» для нас – это в первую очередь «читать художественную литературу», всё остальное в зачет не идет. Людей, пытавшихся с разных сторон перебороть эту ситуацию, немало (особенно дороги мне в этой связи имена Сергея Пархоменко, Александра Турова, Павла Подкосова, Алексея Семихатова, Виктора Сонькина, Константина Сонина, Павла Басинского, Ирины Прохоровой, Варвары Горностаевой, Александра Маркова, Александра Архангельского – уж не говоря о фонде «Династия» в полном составе), и понемногу акценты начинают смещаться. Мемуары, биографии, научно-популярная литература становятся вполне ходким товаром, а это значит, что писать, переводить и издавать ее начинают всё больше. Но по моим собственным текстам эта динамика почти не заметна: я всегда писала про нон-фикшн много – собственно, старалась не пропустить ничего важного (и тут мы опять вступаем на зыбкую почву персональных предпочтений и привязанностей).
О других и о себе: автобиографии и биографии
Павел Басинский
Лев Толстой: Бегство из рая
За сто лет, прошедших со дня ухода Льва Толстого из Ясной Поляны, это событие обросло таким невероятным шлейфом разного рода домыслов, комментариев, сплетен, версий и толкований, что, казалось бы, добавить к этому немыслимому компендиуму знаний решительно нечего. Однако лауреат премии «Большая книга», журналист и прозаик Павел Басинский успешно доказывает обратное: не сообщая ничего по-настоящему нового и сенсационного, он так удачно компонует имеющиеся сведения, что те парадоксальным образом обретают новое качество и смысл.
От чего на самом деле бежал (или уходил) Толстой? Каковы были его отношения с женой и детьми? Насколько соответствовали истине слухи о гомосексуальности великого писателя? Что представляли собой люди, окружавшие его в последние годы? Как строилась хозяйственная жизнь в Ясной Поляне? Искал ли Толстой смерти, покидая родовое гнездо, или в самом деле надеялся начать новую жизнь за его пределами?
Детально, с точностью до часа, а иногда и до минуты, восстанавливая хронологию «святых последних дней» великого графа, Басинский виртуозно соблюдает чувство меры: его текст, будучи очень персональным и эмоциональным, в то же время остается безупречно корректным по интонации и безупречным по форме. Критикуя, а иногда и слегка посмеиваясь над Толстым, Басинский ни в какой момент не переходит незримую черту, отделяющую непредвзятость и трезвость взгляда от раздражения и панибратства.
О чем бы ни говорил автор – о бытовых привычках яснополянского старца или о нравах тогдашних газетчиков, любой упомянутый факт прорастает у него в прошлое, обретает объем, историю и глубину. Как результат книга, формально являющаяся рассказом о последних неделях жизни Толстого, становится его полноценной биографией и – шире – детальным и фундированным портретом всей околотолстовской среды, а то так даже и всего просвещенного общества первых лет XX века.
Выстроенный по лучшим западным образцам (больше всего «Бегство из рая» напоминает знаменитую и каноническую «Жизнь Антона Чехова» американского слависта Дональда Рейфилда), текст Басинского – редчайший в наше время пример по-настоящему качественного нон-фикшна, написанного при этом без малейшего самолюбования, просто и с достоинством. Однако полностью и подчеркнуто отказываясь от эгоцентризма и позерства, Басинский достигает поразительного эффекта: сотканная из умолчаний фигура автора в его книге оказывается ничуть не менее рельефна и выразительна, чем фигура героя, что само по себе заслуживает не только удивления, но и всяческого уважения.
Святой против Льва
Первый вопрос, возникающий в связи с новой книгой Павла Басинского, – не хуже ли она своей предшественницы, нашумевшего и отмеченного премией «Большая книга» бестселлера «Бегство из рая». Вопрос вполне закономерный, учитывая, что в «Святом против Льва» Басинский вновь обращается и к своему любимому герою – графу Льву Николаевичу Толстому, и к редкому в наших палестинах жанру документального романа. Однако все тревоги напрасны: «Святой против Льва» – принципиально иная книга, и никаких содержательных или концептуальных повторов в ней нет. Что, впрочем, совершенно не исключает черт фамильного сходства между двумя текстами Басинского – тех самых, которые и обеспечили первой книге успех, далеко выходящий за рамки обычного для литературы нон-фикшн.
Заголовок книги недвусмысленно намекает на то, что перед нами – сага о вражде, детальное исследование едва ли не самого знаменитого идеологического и личностного противостояния в истории отечественной духовной мысли. Однако в действительности книга Басинского – это не столько хроника вендетты, сколько сравнительное (или, вернее, параллельное) жизнеописание двух титанов – писателя и священника, вольнодумца и консерватора, аристократа и разночинца, Льва Толстого и Иоанна Кронштадтского. Их взаимная неприязнь, если верить Басинскому, была предопределена изначально – они шли навстречу друг другу, подобно героям древнего эпоса, обреченные однажды столкнуться и вступить в битву, которой суждено было стать и кульминацией их собственных жизней, и важнейшим моментом всего духовного бытия тогдашнего общества. Для Басинского великий раскол, спровоцированный враждой Льва Толстого и отца Иоанна, звучит первым аккордом, предвещающим грядущие бури – революцию, гражданскую войну, коллективизацию…
Собственно, этому неуклонному сближению, накапливанию опыта, делающего конфликт неизбежным, и посвящена большая часть книги. Туповатый сын нищего дьячка с русского Севера и маленький плакса-барчук из-под Тулы; заурядный студент духовной академии и блестящий молодой офицер; священник из портового города, всецело посвятивший себя служению беднякам, и мятущийся молодой литератор; признанный чудотворец и литературная суперзвезда… Басинский виртуозно, будто с циркулем в руке, вычерчивает две кривые, по которым его герои приближаются к точке столкновения. Этой точкой становится, разумеется, вопрос веры – бесконечно важный и для Толстого, и для отца Иоанна, решать который они, тем не менее, пытаются диаметрально противоположными способами. Толстой силится спасти религиозное чувство, отвергая христианский культ и Церковь, в то время как Иоанн Кронштадтский стремится к той же цели, истово отстаивая церковную монополию на веру, «заражая верой в Церковь своей уникальной практикой священнослужителя». Разумеется, при том колоссальном удельном весе, которым обладали оба антагониста, и при не менее драматичной разнице в подходах их не могло не закоротить, и вот уже над всем русским обществом 1890–1900-х годов протянулась потрескивающая электрическая дуга огромного напряжения.
И вот тут-то, едва ли за сто (из пятисот с лишним) страниц до конца книги – и меньше чем за пятнадцать лет до смерти обоих протагонистов, Басинский выкидывает неожиданный кунштюк, заставляющий ретроспективно взглянуть на его книгу другими глазами. До этого момента честно сопровождавший своих героев во всех их жизненных изгибах и никак не выражавший собственных симпатий или предпочтений автор внезапно взмывает на высоту птичьего полета и, так сказать, показывает нам карту военной кампании сверху. И при взгляде оттуда, с горней вышины, мы видим, что различий между позициями его героев куда меньше, чем сходства, и что эпическое противостояние двух великих стариков – повод скорее для сожаления, чем для вынесения этических вердиктов. Такой ракурс полностью меняет восприятие самого текста и его центрального конфликта, развенчивает предпосланный книге эпиграф из Н.С.Лескова («Нельзя хромать на обе ноги. Нельзя одновременно любить Льва Толстого и Иоанна Кронштадтского») и раз и навсегда отвечает на измучивший уже читателя вопрос, на чьей же все-таки стороне Павел Басинский. Ни на чьей, конечно же.
Лев в тени Льва
Критик, прозаик и филолог Павел Басинский так плотно обжился в Ясной Поляне времен Льва Толстого, что, похоже, уже может претендовать на звание почетного тамошнего домочадца. Впрочем, нынешнее – третье по счету – его сочинение о Льве Толстом (за первое – «Лев Толстой: Бегство из рая» Басинский был удостоен премии «Большая книга») не похоже на предыдущие – и в первую очередь тем, что в центре его на сей раз оказывается не сам яснополянский старец, но его третий сын – Лев Львович.
Рассказы про «детей знаменитостей» всегда пользуются спросом у публики, но редко кто умеет говорить об этом, с одной стороны, не впадая в слащавый тон журнала «Караван историй», а с другой – удерживаясь от избыточной сухости и наукообразности. Басинский – как раз такой автор: в его книге много эмоций и жизни, но при всем том его «Лев в тени Льва» – не бульварный ширпотреб, но серьезное исследование, основанное на огромном количестве материалов.
«Младший из старших» детей Льва Николаевича и Софьи Андреевны, Лев Львович был внешне похож на мать, но на протяжении первой части своей жизни мучительно пытался походить на отца. Нежный, чувствительный, немного барчук, красивый и ловкий, подвижный физически и ментально, литературно одаренный, он, пожалуй, из всех толстовских детей более всего дорожил связью с родителями – и он же в результате горше всех в этом смысле пострадал и разочаровался. Басинский подробно и обстоятельно рассказывает о попытках Льва Львовича сначала процветать в тени отца (он первым из детей всерьез воспринял «толстовство», едва не испортив тем самым отношения с горячо любимой матерью), потом отделиться от него, а после – растоптать и ниспровергнуть.
Начав свою книгу как честную биографию Льва Толстого-младшего, Басинский понемногу меняет ракурс: за частным проступает общее, авторская камера поднимается выше, и история одного мальчика-юноши-мужчины превращается в историю семьи – одновременно предельно конкретную и предельно обобщенную для своей эпохи и социальной страты. Воспитание детей, отношения между супругами, хозяйство, распределение обязанностей в типичном дворянском доме конца XIX века, конфликты и способы их разрешения – всё это в какой-то момент становится куда важнее фигуры главного героя (к слову сказать, не особо симпатичной и располагающей). Словом, Басинский в точности реализует точку зрения, сформулированную Милошем в соответствующей статье его автобиографической «Азбуки»: «Ценность биографий лишь в том, что они позволяют хоть как-то воссоздать эпоху, на которую пришлась та или иная жизнь».