Просто дети
Мемуары – чтение на любителя. Чтобы всерьез заинтересовать читателя, они должны обладать по меньшей мере одним из трех нечастых в литературе достоинств: жгуче-интересной фигурой рассказчика, глубоким погружением в эпоху (желательно тоже жгуче-интересную) и выраженным авторским стилем, а лучше всего – гармоничной комбинацией первого, второго и третьего. Забегая вперед, скажем, что «Просто дети» Патти Смит – тот самый случай, когда все три пункта обязательной программы выполняются по-настоящему безукоризненно, но при этом не исчерпывают достоинств книги. Своеобразным бонусом для читателя послужит тонкая и лиричная любовная линия, пронизывающая всю книгу и придающая ей сходство с полноценным романом.
1967 год. Двадцатилетняя взъерошенная девочка из Нью-Джерси, только что родившая внебрачного ребенка и отдавшая его на усыновление, приезжает в Нью-Йорк, чтобы посвятить себя искусству. Первым, кого она встречает, оказывается высокий кудрявый мальчик – ее сверстник, увлеченный теми же идеями. Оба они крайне приблизительно представляют, чем хотели бы заниматься, как раздобыть денег на жизнь и где провести следующую ночь, зато их объединяет взаимное чувство и общая вера в то, что совсем рядом, буквально за углом, их ждет успех. Они рисуют и голодают, сочиняют стихи и заводят новые знакомства, создают инсталляции и пробуют наркотики, меньше всего думая о будущем, – словом, ведут себя как дети, которыми по большому счету и являются. И ни один из них не знает, что девочке – Патти Смит – предстоит стать знаменитой певицей и поэтом, крестной матерью панк-рока, а мальчику – Роберту Мэпплторпу – культовым фотографом и художником. Не подозревают они и о том, что их связь, трансформируясь и преображаясь, продлится много лет, до самой смерти Роберта в 1989 году от СПИДа – несмотря на то что сам он окажется геем, а его возлюбленная переживет череду бурных романов, счастливо выйдет замуж и родит двоих детей.
Отношения Патти и Роберта образуют смысловой стержень повествования, и именно вокруг них вращается огромный, волнующий и дикий мир Нью-Йорка шестидесятых годов. Поэты, художники, музыканты – в эпизодах у Патти Смит мелькают все самые яркие звёзды тех лет, от Боба Дилана и Аллена Гинзберга до Энди Уорхола и Сальвадора Дали. Сексуальная революция и наркотики, философия битничества и культ рок-музыки, студенческие волнения и Вудстокский фестиваль – словом, всё то, что ассоциируется у нас сегодня с понятием «шестидесятые», находит свое отражение в книге Патти Смит. То сбиваясь на взволнованную скороговорку, то пробуксовывая и очевидно теряя темп, то выпуская целые месяцы, то уделяя десятки страниц подробностям одного-единственного вечера, создательница «Просто детей» лепит безответственно-произвольный и в то же время предельно достоверный портрет своей эпохи.
Рассказывая о себе через свое поколение и о судьбе поколения через саму себя, Патти Смит постоянно поддерживает ауру трагизма и обреченности, окружавшую героев шестидесятых. Дженис Джоплин, Джим Моррисон, Джимми Хендрикс, муза Энди Уорхола Эди Седжвик – все они (и многие другие) не дожили и до тридцати. «Выжили немногие. В том числе я. Совершенно не собираюсь гордиться тем, что уцелела. Я бы предпочла, чтобы все, кто катался на нашей карусели, схватили удачу за хвост. Просто мне по чистой случайности досталась счастливая лошадка». В самом деле, одна из немногих, Патти Смит дожила до наших дней, чтобы свидетельствовать о том удивительном времени. И важность ее свидетельства трудно переоценить.
Здесь и сейчас: как устроена современность
Кирилл Кобрин
Шерлок Холмс и рождение современности
Сборник эссе Кирилла Кобрина – образчик чистого и бесхитростного читательского удовольствия. Используя с детства всем знакомые рассказы Артура Конан Дойла о приключениях Шерлока Холмса и доктора Ватсона в качестве основы, Кобрин размышляет о тех чертах, которыми обладает широко понятая «современность» – эпоха modernity, начавшаяся, по мнению автора, во времена британской промышленной революции и не закончившаяся поныне.
Романтические и бестолковые антикварии, возящиеся с прошлым своей страны и в упор не видящие происходящих в ней перемен (из этой породы – добрейший доктор Мортимер, герой «Собаки Баскервилей»). Отважные незамужние наследницы, отстаивающие свои имущественные права, и вообще несущие свет гендерного равноправия довольно отсталому в этом смысле викторианскому обществу. Стремительно размывающаяся граница между центром и периферией, метрополией и колониями. Источники дохода – и их иерархия с точки зрения этики и традиций. Каждый из этих сюжетов берет свой исток в одном или сразу нескольких текстах «холмсианы», а после разделяется на множество веселых ручейков, разбегающихся в разных направлениях и иллюстрирующих взаимосвязь разных исторических эпох не хуже географической карты.
Один сюжет цепляется за другой, рассказанная история порождает следующую, иногда совершенно неожиданную – так, от «Собаки Баскервилей» тропка авторских размышлений выведет читателя к почти детективному рассказу о черепе барочного автора XVII века Томаса Брауна, а от него – к видному немецкому писателю конца XX века Винфриду Георгу Максимилиану Зебальду. Сквозь эстетику позднего XIX века проступают времена детства автора – эпоха советского застоя, и дальше – очертания дня сегодняшнего… Эссеистика Кирилла Кобрина (единственного и непревзойденного, пожалуй, мастера этого жанра в России) строится по принципу живого разговора с обаятельным, умным и эрудированным собеседником: иногда глубоко и парадоксально, иногда – легкомысленно и забавно, но всегда безукоризненно изящно, увлекательно и как-то по-особому доброжелательно. Словом, оптимальный вариант для необременительного литературного досуга с элементом интеллектуальности.
Чеслав Милош
Легенды современности. Оккупационные эссе
Функционально написанные в 1942-43 годах в оккупированной Варшаве, эссе польского поэта и мыслителя Чеслава Милоша более всего напоминают «Апологию истории», написанную французским историком Марком Блоком всего лишь на год раньше. Однако если Блок пытается осмыслить, как же человечество забрело в ужасный тупик Второй мировой, используя в качестве навигационного прибора историческую науку, Милош доискивается ответа на тот же вопрос в сфере литературы. Сам он декларирует, что его задача – развенчание устойчивых культурных мифов, однако в действительности его роль больше похожа на роль следопыта: по мельчайшим приметам в главных литературных текстах европейской традиции он восстанавливает вехи пути, оказавшегося на поверку столь гибельным.
Даниэль Дефо – герой первого эссе Милоша – грезит об острове, где удалившийся от социума человек получает шанс развить в себе достоинства и добродетели, развитию которых социум препятствует. Однако эта великая мечта об уединении приобретает в интерпретации Милоша зловещие черты: побег оборачивается воссозданием той же привычной действительности (в случае Робинзона Крузо весьма мещанской и ограниченной), только в меньшем масштабе. Да и вообще, формула бегства – «начать жизнь заново» – таит в себе немалую опасность: «С момента, когда ее сознательно или бессознательно начинают повторять массы, можно с большой вероятностью сказать, что общественный барометр показывает критически высокое давление».
Второй след, ведущий в опасном направлении, Милош находит в творчестве Бальзака – писателя, первым придумавшего смотреть на человеческое сообщество как на биогеоценоз, существующий по тем же законам, что и муравейник в лесу или, скажем, колония кораллов. От такой позиции – меланхолично констатирует Милош – лишь пара шагов до того, чтобы воткнуть в человеческий муравейник травинку (а то так и плеснуть кипятком) и с холодным любопытством исследователя проанализировать результаты эксперимента.
Дальше след на время прерывается, но вновь обнаруживается у Стендаля в «Красном и черном». Герой этого романа Жюльен Сорель убежден, что общественная мораль – не дар, посланный нам свыше, но порождение греховной человеческой природы, а значит, общество, основанное на этой морали, дурно, и любой бунт против него – справедлив и дозволен. Герой-одиночка, сумрачный бунтарь, Сорель становится дальней предтечей ницшевского Заратустры, от которого уже рукой подать до излюбленной фашистами идеи сверхчеловека… Шаг за шагом, через тексты Уильяма Джеймса, Андре Жида, публициста Мариана Здзеховского и польского поэта Виктация, Милош ведет своего читателя по дороге мысли, в конечном итоге приведшей человечество в ужасную зиму 1942 года.
Однако литературные эссе – лишь первая часть книги. Вторая ее часть – это переписка писателя с его другом Ежи Анджеевским (в России Анджеевский известен главным образом благодаря фильму «Пепел и алмаз», снятому по его повести Анджеем Вайдой). Пылкий католик Анджеевский пытается убедить Милоша в истинности веры как инструмента познания мира, осторожный скептик Милош ищет компромисса между рациональностью и религиозным чувством. Их спор не имеет финала в рамках книги, однако для современного читателя его исход очевиден и предсказуем: христианин Анджеевский успешно перекуется в коммуниста – для этого ему придется лишь немного изменить оболочку своей огненной веры. Скептика же Милоша его неспособность к бездумной вере уведет в изгнание и глухую оппозицию послевоенному польскому режиму…
Формально законченная и даже изящно закругленная, книга Милоша, тем не менее, оставляет впечатление странной незавершенности (собственно, как и «Апология истории» Блока). Написанная в «глазу бури», на самом историческом перепутье, она содержит не столько окончательные выводы, сколько предварительные заметки, зарубки для памяти, вопросы с предварительными вариантами ответов. И это свойство – некоторая зыбкость, неокончательность, текучесть – составляет едва ли не главное очарование «Оккупационных эссе». Мысль происходящая, а не произошедшая, речь звучащая, а не отзвучавшая – словом, как ни посмотри, самая, пожалуй, волнующая и обаятельная книга одного из самых важных мыслителей XX века.