А Михаил Александрович Сильвин тем временем ехал да ехал в кибитке по направлению к селу Ермаковскому. После шушенских встреч на душе Сильвина было бодро и смело, так всегда на него действовали разговоры с Владимиром Ильичем. В то же время было одиноко и грустно. Грустней, чем всегда.
«Они любят друг друга! — думал Сильвин о Владимире Ильиче и Надежде Константиновне. — Им интересно и нескучно вдвоём, хорошо, что они вместе, благородный, прекрасный союз!»
Так думал Сильвин, а перед глазами у него была его Оля. Маленькая, хрупкая.
«Разве это любовь, если человек не может ради любимого человека отказаться от удобств, не от чего-нибудь, а всего лишь от привычки к удобствам?» — вспомнились ему недоумение и насмешка Надежды Константиновны.
«Вы правы, Надежда Константиновна, вы правы. Но это любовь».
«Я люблю тебя, Оля! — мысленно сочинял Сильвин к ней письмо. — Если бы на тебя упали испытания, я сделал бы всё, чтобы облегчить твою жизнь. И мне совсем было бы это нетрудно. Потому что без тебя нет мне счастья. А ты любишь меня, Оля?»
Он сочинял ей письмо. Кошева летела. Снег брызгал из-под копыт, комья снега обжигали лицо. Ямщик молчал. Велено не много разговаривать с ссыльными.
Темнее, суровее подступала к дороге со стороны хребтов Саянских тайга, и, когда кони поднесли кошеву к селу, приподнятому на обширном пустом плоскогорье, у Сильвина сжалось сердце, такой холодный и жёсткий был облик у села Ермаковского, где предстояло ему поселиться.
«Ольгуша, родная моя!..»
«Ольгуша, родная моя! Пишу из нового места, из села Ермаковского. Большое хмурое село! Поодаль тайга, возможно, не первого класса тайга, но близко к тому. Во всяком случае, забираться вглубь без ружья не советуют: рискуешь повстречаться с Топтыгиным. Говорят, зимами в село забегают волки. В тихие ночи слышен их вой, выходят в поле и воют.
В первые дни в честь моего появления в Ермаковском разыгралась пурга. Проснулся утром — в окне мутная, белая мгла, несёт, крутит, воет, свистит. Из сеней не открыть двери, намело гору снега, и всё метёт и метёт, валит и валит! А в душе похоронный колокол: отрезан навек, навсегда от мира, от любимых людей, от тебя. Не сердись, что я ною и жалуюсь. Ты знаешь, я оптимистичный и земной человек, но иногда на меня нападает хандра, и я не могу с собой совладать, надо высказать, вылиться, а кому? Конечно, тебе! Ты умеешь так ласково слушать, представляю твои чуткие глазки в густых, тёмных-тёмных ресницах, глубокие, как два лесных озерца.
Оля, делаю тебе предложение: будь моей женой, смилуйся, согласись, не отказывай. Олюшка! Ольга Папперек, будь моей женой, другом и спутником на всю жизнь. Я бродяга по натуре, милая Ольга Папперек, нет у меня ни кола ни двора, но в селе Ермаковском я нашёл на время избу довольно сносную, без тараканов, с широкими отмытыми добела половицами, лучшее украшение моей (нашей) новой квартиры — чистейший, белейший пол! Из хозяйства у меня, признаюсь, одна пепельница. Симпатичная пепельница, стоит себе посредине стола и всей избе придаёт интеллигентность. Можешь не беспокоиться, цветик, для окурков посудина есть, окурки не будут тыкаться в чайное блюдце или в угол подоконника, обещаю соблюдать идеальный порядок! Если моя маленькая Олюшка не захочет нюхать табачный дым — отводятся для курения сени. Подписываю договор: курить только в сенях. Ещё строже: только на улице!
Шутки в сторону. Оля, я тебя люблю. Ты знаешь мои убеждения, взгляды и планы на жизнь. Согласна? Не боишься связать свою юность с моей рискованной жизнью, полной лишений и трудностей?
Не то я говорю! Ты отважная. Тихая. Тихая отвага не дрогнет. А спрашивать тебя нужно: любишь ли? Вот о чём надо спрашивать, потому что я не уверен. Любишь? Если любишь.
Оленька, село Ермаковское неприветливо. Во всём селе ни одного сада. Ни одной вишни, ни яблони. Каково придётся тебе после твоего утопающего в сиренях такого русского городишка Егорьевска? После твоей реки Гуслинки. Название-то какое: Гуслинка! Жалко расставаться с Гуслинкой.
В общем-то в Ермаковском жить можно. Здесь есть доктор Семён Михеевич Арканов. У него сын двенадцати лет. Мне предложили готовить сына в гимназию. Как-никак заработок, и довольно приличный по здешним краям. Ты тоже могла бы давать уроки сыну Арканова».
На этой строке письма Ольга Александровна прервала чтение и стала негромко смеяться. Смеялась, смеялась чуть слышно, пока вдруг не всхлипнула и, выхватив из-за корсажа платочек, закусила кружевную оборку.
«Не много ли учителей для одного сына доктора Арканова?»
На этом месте Ольга Александровна всегда прерывала чтение. Он придумывает ей эти уроки. Утешает её. Может, и доктора Арканова на свете вовсе нет, всё он придумывает, добрый Сильвин, одинокий Сильвин в селе Ермаковском! Почему-то на этом именно месте, когда она дочитывала до уроков, становилось невыносимо печально. Всё могло бы быть по-другому. Могла быть обыкновенная счастливая жизнь. Ведь она не героиня, Ольга Александровна Папперек, совсем ординарная девушка.
И всё же она ответила «да». Она давно получила от Сильвина это письмо и ответила «да». Не жалко Гуслинку. Милый Сильвин! Знаешь, какая Гуслинка? Самая простая речонка, невзрачная, по берегам вся уставлена фабриками. Не искупаешься из-за фабрик, надо идти за город. Ничего хорошего нет в Гуслинке. А леса в Егорьевске близки, леса хороши. И их не жалко, пускай остаются. Не жалко лиловых сиреней в палисаднике. Только девочек жалко.
Ольга Александровна убрала письмо в комод, заперла ящик на ключ. Только девочек жалко.
В соседней хозяйской комнате низким голосом важно пробили стенные часы. Девять утра.
— Прощай, сад, — сказала Ольга Александровна, вернувшись к раскрытому окну. — Теперь совсем уже скоро прощай!
Под окном цвела сирень, сильно, празднично; росистые гроздья тянулись на подоконник, нежный запах плыл в комнату, вились над цветами пчёлы; в кустах и деревьях свистели и вспархивали птицы. Было чудесное майское утро.
«Прощайте!» — подумала Ольга Александровна.
Постояла перед зеркалом, внимательно себя оглядела, поправила воланчик на кофточке. Она была одета в юбку из лёгкой чёрной шерсти и белую кофточку с кружевными воланами. Это была неофициальная форма в их прогимназии для праздничных вечеров или утренников. Сегодня утренник для выпускниц, её девочек. Прощайте, прощайте.
Ольга Александровна вышла из дому пораньше, чтобы не встретить хозяйку. Хозяйка всё выспрашивает, вздыхает всё:
— Вы из приличной семьи. У вашего папеньки в Саратове хорошее место. Ваш братец Георгий Александрович.
Да, да. Всё так. Ольга Александровна Папперек из приличной семьи.
«Родная моя Ольгуша, не обещаю богатств, не обещаю удобств, ни даже спокойствия, ничего не обещаю, только любовь».
Она знала письмо Сильвина наизусть и мысленно всё время читала.
Оставалось недалеко до прогимназии на берегу Гуслинки, отгороженной забором, чтобы девочки не удирали в перемены на речку. Прогимназия в два этажа — низ белокаменный, верх деревянный, покрашенный в жёлтое, у высокого крыльца кусты жимолости, сирень, тополя с грачиными гнёздами. Грачи орут и галдят. На том берегу Гуслинки шумит бумагопрядильная фабрика Хлудовых. Башенные часы отбивают время.
Учительница Ольга Александровна, тебе дорого это? Ты привязалась к своей прогимназии рядом с тюрьмой? Одна-единственная в городе Егорьевске прогимназия для обучения девочек. Отцы города выбрали место. Возле тюрьмы.
Оставался квартал до прогимназии, когда от забора отделилась фигура и загородила ей путь. Филипп Иоганнович, помощник механика с фабрики Хлудовых. Негромкий, почтительный, из обрусевших англичан — когда-то дед его приехал из Манчестера на Егорьевскую прядильную фабрику мастером.
«Погоди, он ещё будет когда-нибудь главным инженером на фабрике, — говорил отец, когда, приезжая в Егорьевск, познакомился с ним и облюбовал в женихи Ольге. — Через пять-десять лет у него будет особняк и собственный выезд, — решил отец. — А смекалка и порядочность и сейчас при нём».
— Доброе утро, — отделяясь от забора, сказал Филипп Иоганнович. — Умоляю вас — настойчиво говорил он, идя рядом с ней. — Пока не поздно, умоляю вас, не уезжайте в Сибирь! Я готов упасть на колени. Не уезжайте. Не губите себя.
— Не падайте на колени, Филипп Иоганнович, пыльно, поберегите костюм.
— Вы всегда подшучиваете надо мной, а у меня разрывается сердце при мысли.
— Напрасно, Филипп Иоганнович.
Ольга Александровна старалась идти быстрее, но стайка девочек в белых передниках и пелеринах обогнала их. Оглянулись, щебеча, побежали вперёд, к площади, где возле тюрьмы среди грачиных гнёзд стоит бело-жёлтый дом с просторными окнами. Со всех сторон сюда сходились группки весёленьких девочек в накрахмаленных пелеринках.
— Вон она! Вон она! Вон она, видите, — услышала Ольга Александровна.
— На вас почти показывают пальцем, — дрожащим голосом сказал Филипп Иоганнович. — Между тем ваш отец — управляющий. Ваш брат — учитель гимназии. И вы сами.
— Нам никогда не понять друг друга, Филипп Иоганнович!
Она быстро пошла через заросшую мелким просвирником площадь по тропке к крыльцу.
Коридоры пусты. Девочки ожидали, по классам, когда классные дамы поведут их парами на молебен и утренник.
Ольга Александровна не заглянула к своим выпускницам. Кто знает, что могло бы получиться из этого. Как они отнесутся.
В учительской при её входе смолкли. Замешательство воцарилось в учительской. Одна учительница, пожилая и всегда добрая к Ольге, громко простучала каблуками мимо неё, отвернувшись, и хлопнула дверью.
«Глупа, как все, — подумала Ольга Александровна. Но что-то оборвалось и заныло внутри. — Ты пишешь, что я отважная. Я не отважная. Мне ужасно среди них тоскливо».
— Это верно? — спросила другая.
— Что?
— Говорят, вы уезжаете в Сибирь? Что ваш жених политический ссыльный?