Чиновники говорили: «Не обязательно знать польский язык. Пусть они знают русский».
«Если ты приехал в Польшу служить, обязательно!» — говорил он.
Константин Игнатьевич Крупский знал польский язык превосходно. Велел учить польскому дочь. А как танцевал мазурку! Лучше поляков.
В этом месте рассказа Владимир Ильич вставил:
— Лишку хватили, Елизавета Васильевна, ей-ей! Не хуже поляков, и то хорошо.
Елизавета Васильевна и не подумала уступить.
— Мне ли не знать, как он мазурку танцевал! Дама-то кто была у него?
Тут, конечно, Владимиру Ильичу пришлось сдаться. Против такого аргумента не поспоришь.
Недолго позволили Крупскому служить в Польше. Крупский ведёт в Польше вредную для русского правительства линию. Крупского отдали под суд. Шесть лет разбирались в суде его преступления. За три года до смерти только был оправдан сенатом.
Между тем Паша, забегавшая по дороге за Энгбергом, которого Владимир Ильич велел кликнуть, уже тараторила снова:
— Леопольд, Леопольд, дядя Оскар бреется, галстук налаживает, ждать не велел, сам, однако, придёт. Ладно, что дома! Утро охотился, полную сумку уток набил, хвалится, хвалится, а мне не в диковинку, я и лебедей видывала. А кто к нам приехал, Леопольд, и не спросишь, больно уж гордый, слова не вымолвишь лишнего. Сильвин к нам приехал, вот кто!
— Сильвин? Что же ты молчишь!
И они задами помчались к улочке, где над Шушей был дом с двумя колоннами. На крылечке Женька встретила их радостным лаем. Ещё Минька дожидался их на крыльце, соседского поселенца мальчонка лет шести, бескровный и хиленький, как увядающий цветок, которому недолго оставалось качаться от ветра на тоненьком стебле, недолго. Облизывал вяземский пряник, жалея куснуть.
— С опозданием вас! Все гостинцы раздарены. Мне пряник достался да карандаши разноцветные, а вам шиш. Не опаздывай.
— Врёшь, однако, — хладнокровно ответила Паша.
Они ввалились в кухню. Из кухни в столовую комнату.
И там Леопольд очутился в крепких объятиях Сильвина.
— Здравствуй, здравствуй, дружок! Ба! Да ты вырос, на пол-аршина прибавился. А мускулы где? А с Энгельсом справился? Владимир Ильич в тот раз снабдил тебя Энгельсом, осилил? А мускулов мало. Мало. — И одновременно хорошенькой своей, любопытной ко всему и смущённой жене: — Заметь, Ольгуша, этот юноша в нашу первую встречу при всём честном народе объявил, что ты ко мне приезжаешь. Интуиция ему подсказала, а мне что оставалось? Срочно слать тебе объяснение.
— Я и не подозревала, однако, что вы сыграли такую важную роль в моей судьбе, — улыбнулась она.
— Слушайте! Слушайте! — завопил Сильвин. — Она уже «однако» усвоила. Она уже сибирячкой успела заделаться!
— Пока сибирской зимы не понюхала, до тех пор не признаем сибирячкой, — заявил Владимир Ильич. — Вот и Иван Лукич!
Вошёл отец. Леопольд удивился: никого не заметив, отец шагнул к Владимиру Ильичу.
— Владимир Ильич, не ответ ли прислали?
Боязнь и надежда были во взгляде отца. Владимир Ильич смешался.
— Дьявольская медленность почты! Или начальство медлит. Так или иначе, вопрос этот вырешится, потерпите елико возможно, Иван Лукич, а? Они ответят на письмо так или иначе. Непременно ответят!
Отец виновато улыбнулся и весь сразу потух. Увидел Сильвиных. Поклонился. Погладил ладонью макушку.
— Важное дело, Владимир Ильич?
— Чрезвычайно важное дело? До крайности важное. А что касается того, подождём ещё немного, Иван Лукич.
Они ушли к нему в комнату, отец, Сильвин и Надежда Константиновна.
— А мы, непартийная публика, идёмте на лоно природы, — позвала Елизавета Васильевна, уводя гостью в огород показывать гряды.
Леопольд стоял у окна, глядел на зелёный лужок. Сюда, в проулок, мало заезжало телег и возов, невы-топтанный лужок зеленел. Что за письмо? О чём? Куда они его посылали? Чего отец ждёт? Ждёт и боится. Почему дома молчит о письме? Даже с ним, старшим сыном, не делится. Хмурый Что у него на душе?
Наверное, Леопольд долго простоял бы так у окна, раздумывая о неизвестном письме, если бы не Оскар Энгберг. Энгберг явился слегка смущённый опозданием, но тщательно выбритый, в наглаженной, чистой рубашке и галстуке. Всё у него аккуратно. И одежда и внешность аккуратная. Светло-русые волосы с левым пробором, будто линеечкой вымеренным. Ровные усики. Выбритый круглый подбородок.
И тут же из комнаты появился Владимир Ильич.
— Куда вы пропали, Оскар? Мы все ждем-дожидаемся.
— Ну и охота сегодня, Владимир Ильич! Перово озеро всё живое от птицы — принялся расписывать Энгберг, но, заметив сдержанность Владимира Ильича, догадался, что сейчас не до уток, смолк и отчего-то на цыпочках прошёл в кабинет.
Леопольд, — внимательно на него поглядев, сказал Владимир Ильич, — и тебе сугубо полезно это узнать. Давайте не волынить, товарищи!
Леопольд самому себе не решался признаться, что, стоя у окошка и рассматривая знакомую-презнакомую лужайку, думал не только о письме. Гнал прочь обиду, а она комом застряла в горле. Перед носом захлопнули дверь! Разве он, Леопольд, так уж совсем «непартийная публика»? А кто, скажите, недавно весь «Коммунистический Манифест» прочитал? Насквозь, от корки до корки! Выучил почти наизусть. Кто раньше «Манифест» прочитал, я или Энгберг? Ладно, он был рабочим, путиловцем, так я ещё не успел стать рабочим, ещё буду. Разве только он, Энгберг, хочет быть революционером? Я тоже хочу Не мальчишка я!
Леопольд вспыхнул как спичка от слов Владимира Ильича: «тебе сугубо полезно». Вмиг в нём ожил мальчишка. Он вошёл не на цыпочках, как Оскар Энгберг, желавший показать, что раскаивается, что ухлопал целое утро на уток, нет, Леопольд вошёл не так, он вскочил в комнату, будто спасаясь от погони, и шмыг, и спрятался за книжную полку, в глубине души труся, как бы Владимир Ильич не передумал: «Стой, любезный, рано тебе!»
Надежда Константиновна улыбнулась его суматошности.
— Правильно Леопольда позвали. В Петербурге в рабочих кружках у нас ещё моложе товарищи были.
— Когда я на Путиловском работал — начал Энгберг.
Он постоянно по всякому поводу любил похвастать, как работал в Петербурге на Путиловском заводе и Владимир Ильич под именем Николая Петровича приходил за Нарвскую заставу объяснять им политику. А теперь судьба свела в Шушенском. Энгберга позже Владимира Ильича привезли в ссылку. Потом уже через год они и Надежду Константиновну в Шушенское дождались, и Оскар Энгберг выковал им из медных пятаков по кольцу для венчания. Об этом Энгберг мог рассказывать сколько хотите, но сегодня с рассказами ему не везло.
— Товарищи, к делу! — прервал Владимир Ильич, приближаясь к деревянной конторке, за которой обычно стоя писал.
Нигде не видывал Леопольд такой конторки с покатой, как у парты, крышкой, обнесённой по спинке перильцами. К перильцам поставлена лампа. Эту лампу с зелёным абажуром Надежда Константиновна привезла из Москвы Владимиру Ильичу в подарок, когда приехала в ссылку. В вагоне везла, пароходом везла, пятьдесят с лишним вёрст тряслась на телеге от Минусинска до Шушенского, держа в руках лампу. Уберегла, не разбила. Зимними вечерами рано гаснут в Шушенском окна, только светит до поздней ночи зелёный огонёк у Ульяновых.
В комнате Владимира Ильича Леопольда особенно привлекала книжная полка. Правда, свободного доступа к ней ему нет, но попросишь что надо — пожалуйста. Иногда Владимир Ильич сам выберет книгу и даст: «Сугубо важно прочесть. Советую».
Из бокового окна видно Шушу. Сделав излучину, она протекает возле самого дома. За Шушей — луга, давно убранные и снова зелёные и яркие от осенней отавы. За лугами Енисей и синие ленты проток. Вдалеке величавые громады Саян. Наползёт фиолетово-сизая туча, накроет крышей хребет, раскинет рваные лохмотья по склонам, нагонит сумрак, вдруг ветер, заклубит, поднимет тучу, понесёт, свалит по ту сторону гор, и белый-белый снег сверкнёт на вершине, брызнет светом, и всё вокруг станет радостно, чисто, и солнце веселее засветит.
«Когда уедем домой, буду помнить всегда эту комнату, конторку, книги, буду помнить окно Владимира Ильича, боковое окно, из которого видны Саяны. И Шушу, и остров… Но что это я, вот так дурак, пропустил, о чём говорит Владимир Ильич!»
Он ничего не пропустил. Владимир Ильич только успел вынуть из конторки книгу и, листая в ней страницы, сказал:
— Товарищи, очень хорошо, что мы собрались. Я воспользовался приездом Михаила Александровича и позвал вас обсудить одно дело. Весьма важное дело! В этом послании содержатся чрезвычайно интересные для нас вещи и сведения.
«В послании? Где же оно?» — удивился Леопольд, но, конечно, не стал спрашивать, а внимательно сдвинул брови и усердно стал слушать.
— Я не успел точно набросать на бумагу содержание присланного, изложу основные мысли, — говорил Владимир Ильич, приводя всё больше Леопольда в волнение.
Ясно, здесь была конспирация. Леопольд был захвачен. Он не старался сейчас казаться Владимиру Ильичу умным и вдумчивым, совершенно об этом забыл, так странно было то, что он узнавал, о чём говорил Владимир Ильич. То, что Леопольд узнавал, было кредо, привезённое Анной Ильиничной из Петербурга в Подольск, а потом присланное в химическом письме из Подольска в Шушенское.
— Подведём итоги. Они против рабочей политической партии. Они против борьбы за политическую свободу рабочего класса. Они не верят в революцию. Не верят, что пролетариат способен взять власть в свои руки. Не верят в социалистическое общество. Итак?
Владимир Ильич захлопнул книжку, которую держал раскрытой, пока излагал содержание кредо. Положил на конторку. Поднял плечи. Всунул руки в карманы. Остро и холодно блеснули глаза. Леопольд никогда не видел Владимира Ильича таким. Ледяным, сдержанным, гневным.
Всё сильнее забирало Леопольда волнение, но он не мог сообразить, что делать, как «им» отвечать. «Они» на свободе, а мы в ссылке. Леопольд в беспокойстве ожидал, что скажут другие. Как решат? Кто заговорит первым? Заговорил бы отец! Нет, отец молчаливый и, наверное, тоже не знает, как об этом судить.