Она указала на стол, покрытый скатертью. Посредине стола в вазочке стояли оранжевые и красные астры. Вдруг они покачнулись, наклонились набок и бешено завертелись, сто красных и оранжевых солнц раскололись вдребезги и усыпали осколками стол. Марк Тимофеевич успел подхватить Прошку.
— Что с тобой, парень?
— Сядьте! Пусть он сядет! — послышались голоса.
В комнате было много людей, но Прошка узнавал только мать с белыми волосами и слышал её голос.
— Вам плохо? Надо выпить кофе и непременно что-нибудь съесть.
Но он боялся их ослепительной скатерти.
— Не хочу я, некогда мне. Прощайте, отпустите меня, — просил он хриплым голосом. И озирался исподлобья. Что за люди? Куда он попал? Как во сне. Давно, в Петербурге, приснился Прошке сон про Анну Ильиничну.
— Мамочка, мне надо побыть с ним вдвоём, — что-то надумав, решительно сказала Анна Ильинична.
Мать поглядела на Прошку.
— Не бойтесь, Проша.
Анна Ильинична повела его низеньким коридорчиком, мимо маленьких комнат с жёлтыми полами. На окнах тюлевые занавески, в горшках цветы, на шнурках подвешены книжные полки. Анна Ильинична привела его в кухню. Зажгла керосиновую лампу. Осветились плита, деревянная лавка, дощатый, чисто вымытый стол. В кухне не было никого.
— Сядь, — велела Анна Ильинична. — Дам сейчас тебе есть. Давно не ел?
Прошка не ответил. Он не ел двое суток. От голода у него ломило живот, в глазах стреляли искры. Забыла Анна Ильинична оставить или нарочно не оставила книгу в комнате, принесла в кухню, положила на край стола и быстро принялась хозяйничать. Достала из шкафа кусок мяса, масло, молоко, початый пшеничный каравай, ноздреватый, пышный, с коричневой коркой. Прошка глядел на каравай, не мог скрыть волчью жадность.
— Ты поешь, а я скоро вернусь, — сказала Анна Ильинична. И ушла.
Прошка огляделся, вмиг оценил обстановку. Окно низко, не заперто ставней. Хлеб и мясо за пазуху и — поминай как звали! Он схватил каравай. Пышный, лёгкий каравай смялся в руке. Нечаянно взгляд упал на оставленную Анной Ильиничной книгу. «Развитие капитализма в России». Владимир Ильин. Лицо Прошки, жёлтое и некрасивое от худобы, сморщилось, стало старым грибом. Не побежит он в окно вором с добычей! Сел на лавку. «Не надо мне вашей еды, больно мне надо!»
Но голод был сильнее самолюбия, и он торопливо, жадно принялся есть, отрывая зубами куски хлеба и мяса, давясь. Наелся. Хотел спрятать остаток каравая в карман, почему-то не спрятал. «Теперь убегу». Подошёл к окну, потрогал раму. «Нет, не побегу. Всё равно».
Тут вернулась Анна Ильинична.
— Поговорим, Проша?
Он угрюмо глядел на неё. О чём говорить?
— Почему ты в Подольске? Что ты делал у нашего дома?
Прошка молчал.
Анна Ильинична придвинула книгу «Развитие капитализма в России».
— В ней есть и твой труд. Спасибо тебе. Эта книга нас связывает.
Он вздрогнул, ошеломлённо уставился на неё.
— Ты заметил, у мамы белые волосы? — спросила Анна Ильинична. — Знаешь, когда это с ней стало? Её старшего сына, Сашу, Александра Ульянова, революционера, царь осудил к повешению. В то утро она поседела. С того рассвета, когда Ну, Прошка что случилось с тобой?
И он рассказал.
Помните вечер на петербургском вокзале, когда поезд тронулся, покатились вагоны, проплыло в окне растерянное, что-то спрашивающее лицо Анны Ильиничны, и Прошка остался один? Проводил поезд и пошёл домой.
Всё холоднее задувал с севера ветер. Раскачал Неву. Длинные волны с рёвом бились о гранитную набережную, вскидывая фонтаны ржавой пены и брызг. Неуютно на улицах. И дома некуда деться.
Прошка, как обычно, направился в библиотеку. Кстати книгу Де Амичиса «Школьные товарищи» сдать. На этом и кончится всё. Что? Он сам не понимал. Но что-то оборвалось и кончится.
В библиотеке был Пётр Белогорский. Ничего в этом особого не было. Белогорский, как обычно, рылся в каталогах. Обрадовался Прошке, затряс шевелюрой.
— Хочешь, давай пошатаемся? Хочешь, поговорим, а? Меня к тебе тянет, а? Ты ведь мой крестник, так сказать, я тебя вовлёк в наш впрочем, не будем об этом. Ты какой-то нетронутый, какой-то князь Мышкин или на Алёшу Карамазова смахиваешь, а у меня накопилось, хочется вылиться не первому встречному, человеку с душой хочется вылиться!
И они очутились на улице, на холоде, на ветру, под петербургским грифельным небом.
— Скажи откровенно, — сразу начал Белогорский. — Как тебе показалась Кускова? Как ты её аттестуешь? Что она, по-твоему, собой представляет?
— Не знаю, — нехотя ответил Прошка.
— Нет, я в тебе ошибся! — яростно вскричал Пётр Белогорский. — Оказывается, ты эмоционально не одарён, если она не произвела на тебя впечатления. У тебя слабо развита сфера чувств. Неужели ты не понял, что она выдающаяся женщина нашего времени?
Он в возбуждении принялся говорить о Кусковой. Что она талант и исключительный ум. Что она одна знает верный путь спасения рабочего класса. Она всей Европе известна. Она передовая во всём, как Жорж Занд, за свободу любви, третий раз замужем, гражданским браком, конечно. Определила сына на воспитание какой-то из свекровей, а сама живёт свободно, ради общественных целей. Стой! Хочешь, открою секрет? Давай лапу.
Он взял Прошкину руку, сунул к себе в карман. Рука Прошки наткнулась в кармане на свёрток бумаг.
— Листовки, — оглядываясь по сторонам, секретно прошептал Белогорский. — Не наши. Их. Понял? О классовой борьбе и политике, против чего мы и спорим. С риском страшенным раздобыл для неё, я для неё на всё готов, она просила, нужно ей знать досконально их позиции, чтобы опять положить на лопатки, так их! На лопатки их! Хочешь прочесть?
Прошка хотел. Очень хотел своим умом разобраться в рабочих листовках, потому что слова Петра Белогорского не совсем ему были ясны. Читать листовки на улице нельзя, таким образом Прошка попал к Петру Белогорскому, который, как оказалось, жил в большом барском доме.
Поднялись на третий этаж.
— У нас об этом ни слова, молчок. Папахен мой министерский чиновник, так что ни гугу. Разумеешь? — приложив палец к губам, предупредил Пётр Белогорский.
Открыли дверь ключом. Вошли.
— Что это? — отшатнувшись, вскрикнул Пётр Белогорский.
Здоровенный жандарм встречал их в прихожей.
— Пожалуйте-с в комнаты, вас ожидают, — обратился жандарм к Петру Белогорскому.
Второй дюжий детина в жандармских погонах стоял у входа в комнаты и тоже:
— Пожалуйте.
Прошка увидел разом посеревшее лицо Петра Белогорского. Прошка сам испугался жандармов.
— Что такое, я не понимаю чепуха какая-то вы ошиблись, — бессвязно бормотал Пётр Белогорский, незаметно между тем вытаскивая из кармана и, не оглядываясь, тыча за спиной Прошке листовки.
Прошка, не думая, взял, сунул за пазуху.
— Ну, идёмте, раз надо, идёмте, идёмте! — заспешил Белогорский и кинулся в комнаты.
Прошка хотел уйти.
— Никак нет, не дозволено, — вырос перед дверью жандарм.
Второй дюжий жандарм в два шага очутился возле Прошки.
Вот так штука!
— Меня-то к чему зацепили? Я сюда и зашёл-то случайно, — пытался Прошка уговорить жандармов.
Они сторожили его полчаса или час. Прошка стал нервничать и впадать в нетерпение, когда из комнаты появился жандармский полковник.
— Тэк-с, — просвистел он, скользнув небрежным взглядом по Прошке, и вытянул в его сторону длинный белый палец с розовым ногтем: — Обыскать.
В мгновение оба жандармских молодца накинулись на Прошку, обшарили, общупали, нашли за пазухой свёрнутые в трубку листовки.
— Тэ-эк, — сказал полковник, пробегая глазами одну из листовок, постукивая об пол носком сапога. — Т-э-эк, — с размышляющим видом повторил он.
Листовки оставил себе, Прошку приказал увести.
Прошка не понимал, что с ним происходит. Когда двое жандармов, ухватив за локти, сводили его с лестницы, он не понимал, куда его тащат, зачем. Куда, зачем везут его в извозчичьей пролётке? И даже когда захлопнулась дверь и зловеще повернулся в замочной скважине ключ, запирая его в каменной камере, он не поверил. Потом на него нашло исступление, и он стал колотить в дверь кулаками, биться, кричать. Скрежетнул в скважине ключ. Просунулась голова надзирателя:
— Тихо. Карцеру захотел?
Прошка утих. Железный откидной стул, железный стол, железная койка. Под потолком решётка оконца.
Что они хотят с ним делать? В чём он виноват? За что его судить? Прошка не придал значения отобранным у него листовкам и думал, что его судить не за что. Он лёг на койку, укрылся с головой тоненьким одеяльцем и, всхлипнув, как кутёнок, от одиночества и обиды, уснул.
На следующее утро Прошка ждал, вот вызовут, разберутся, отпустят. Его беспокоило, что прогулял из-за жандармов работу. Но ничего, авось Фрол Евсеич заступится.
Весь день не вызывали. Прошка истомился от ожидания. Не мог есть, плохо спал ночь, метался.
На другой день с утра начал ждать. Опять не позвали. Ещё прошёл день. Ещё. В первую же тюремную неделю Прошка потерял весь свой прежний доверчивый ребяческий вид. Уже не глядели глаза его открыто и удивлённо, жадно ловя впечатления жизни. Взгляд стал неспокоен и скрытен. Скулы обтянулись.
Его вызвали через неделю. Молодой следователь допрашивал вежливо и неумолимо. Это было его первое дело, он старался изо всех сил, надеясь себя показать.
— Где вы взяли листовки? Кто вас вовлёк в организацию? Назовите товарищей.
У Прошки не поворачивался язык сказать, что листовки у него от Петра Белогорского.
— Признавайтесь, что ваша цель возбудить рабочих к борьбе против правительства.
— Нет.
Но в камере, оставшись один, Прошка думал. Вот о чём были листовки. О рабочей борьбе. Прошка вспоминал, что говорилось на кружке у Кусковой. Рабочим не до борьбы. Рабочие к политической борьбе не способны. Образованный класс буржуазии способен. А листовки, которые Пётр Белогорский раздобыл для Кусковой, о рабочей борьбе. Прошка думал, думал.