а-нибудь своё счастье, а сейчас всю дорогу Прошке вспоминается подольская встреча с Ульяновыми.
За долгое последнее время это была его самая сильная и светлая радость. Анна Ильинична его спасла. Что было бы с ним, если бы в тот вечер она не выбежала к калитке? От голода и неправды, которая на него навалилась, он, как волчонок, стал ненавидеть весь мир. Оскаливался на людей, как волчонок.
Ульяновы его спасли. Накормили, одели, обули, уложили спать на своей подольской даче на чистой постели. Оттаяли теплом своим ему сердце. Замерзало у него сердце, а они отогрели.
Анна Ильинична поглядела на другое утро его документ с печатью и подписями департамента полиции, посовещалась с родными. Родные решили:
— Тут у тебя написано число, когда надо под арест являться, а час не написан. Давай-ка отдохни у нас денёк, ещё насидишься в тюрьме.
Прошка прожил на подольской даче день. Могли наползти за ночь тучи, мог хлестать дождь, хлопать ставнями ветер Не было туч. Не было дождя. Не было ничего, что хоть чуть омрачило бы Прошкин праздник. Было солнечное августовское небо. В саду сильно пахли разогретые солнцем флоксы, выся над клумбой сиреневые и розовые шапки. Слепили сверкающей синью быстрые извивы Пахры под крутыми берегами. Радостная малиновка свистела в кустах.
А в доме в маленьких комнатах с жёлтыми полами было чёрное пианино и книжные полки на длинных шнурах, тесно набитые книгами.
— Покопайся в книгах, — сказала Анна Ильинична, перехватив его жадный взгляд. — До обеда мы все заняты, а потом поговорим.
Она поднялась заниматься своим делами наверх, стуча башмачками по узенькой лестнице. Матери не было видно. Все разъехались и разошлись на службы. Прошка один, неловкий от нетерпения, принялся вытаскивать с полки книги.
Вытащил Бальзака «Отец Горио». «Пусть наша повесть и не драматична, в настоящем смысле слова, но, может быть, кое-кто из читателей, закончив чтение, прольёт над ней слезу» Он проглотил несколько страниц. Вздохнул. Отложил. Запомнил: «Надо достать, прочитаю».
Вытащил Толстого. «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Всё смешалось в доме Облонских».
Вытащил Лермонтова.
Ночевала тучка золотая
На груди утёса-великана,
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утёса
На него нахлынула прежняя страсть. Он завидовал этим книжным полочкам на длинных шнурах. Хватал книгу, пробегал страницу, перекидывался от начала к концу. Он забыл сесть и, не присаживаясь, простоял, не помня времени, у книжной полки. Счастливый день! Послышались шаги. Вошла мать.
Необъяснимо Прошка чувствовал силу и властность в этой маленькой седой женщине. Они сели. Она заговорила без вступлений, неторопливо, негромко о том, что его жизнь началась испытанием, несправедливостью, но не надо всё время думать об этом, не надо всё время жалеть себя, жалость к себе расслабляет человека, а надо жить мужественно и надо ясно знать основную задачу своей жизни.
Она говорила спокойными словами, как о самых обыкновенных вещах, а Прошка в изумлении думал: «И она, значит, тоже. Но ведь она старая, она музыкантша! Но у неё был сын Александр. У неё сын Владимир Ильин. И Анна Ильинична. И Дмитрий Ильич Вот какая она мать».
У Прошки в ушах звучала вчерашняя музыка. Он не смел попросить мать сыграть ещё. Чёрное пианино с барельефом Моцарта было закрыто. Но Прошке всё время слышалась музыка, под которую он шёл вчера от калитки с Анной Ильиничной через тёмный сад на свет лампы.
Счастливый день! Прошку любили. Заботились о нём. Давали советы, собирая в тюрьму и сибирскую ссылку.
А солнце двигалось к полудню. Постояло в зените, заливая зноем маленький садик подольской дачи, рисуя яркие квадраты на жёлтых полах, и стало клониться к западу. Счастливый день шёл к концу.
На первое время Прошка вёз с собой пять книг, подаренных Анной Ильиничной. На первое время, а там будет видно. Анна Ильинична говорила, прогуливаясь с ним по дорожке их подольского садика:
— Ты должен учиться. Смотри, чтоб из ссылки вернуться образованным и культурным рабочим, смотри у меня.
Она составила ему программу, что читать. Велела выучить иностранный язык.
— Не сможешь? Новости! Все могут, а он нет. Приедешь на место, оглядишься, тогда напиши. Рассказать тебе, каких я знаю рабочих?
Она не называла фамилий, но её знакомые рабочие много были повыше Прошки по культурному и политическому уровню.
— Не догнать мне их.
— Захочешь — догонишь.
Выползло из-за облака солнце, побежало лучом по полям. Что-то ровное, плоское, как огромное блюдце, блеснуло, засияло голубым и серебряным. Озеро. А вон деревня. Въехали в деревню. Остановились у трактира.
— Отдохнём, однако, часок.
Пока лошади задавали корму, Прошка пошёл по деревне размять ноги. Большая деревня, сибирская, с крепкими избами, высокими заборами. «И меня в такую же завезут на три года. А если там ни школы, ни учителя, ни одного политического, ни единой книги?» Ему стало жутко. Пока сидел в Бутырской тюрьме, ожидая этапа, потом в Красноярской пересыльной тюрьме, Прошка узнал политических. С ними было ему интересно. Потом их разлучили. По неизвестным причинам разослали в разные сёла. Опять он один.
«Не хнычь. Не жалей себя. Нельзя жалеть себя. Жалей других».
Тянется дорога. Мотает головой лошадёнка. Снова гора, да высокая, крутая. Прошка в жизни не видывал таких крутых гор.
— Что за гора?
— Думная.
— Отчего её так назвали?
Возница промолчал, и они пешком пошли в гору, держась за края телеги. Осилили перевал — влезли на телегу, возница щёлкнул кнутом.
— Задумаешься, как взбираться на неё, оттого и Думная. Но-о, ты!..
После Думной горы вдалеке на горизонте поднялись слева могучие великаны хребты. Вот они, Саяны, в сверкающих ледовых шапках, с ползущими вниз по расселинам синими тенями и резкой белизною снегов. Вот она, Сибирь. Её великанские горы, неприступная тайга, рыжие осенние степи. Узкая речонка в низких течёт берегах. Вдруг Что это? На развилке дорог верстовой столб. На столбе надпись крупно намалёвана чёрным:
«Село Шушенское, 12 вёрст».
У Прошки ёкнуло сердце. Куда им ехать? Мимо по тракту? Или просёлочной дорогой на Шушенское? Он зажмурился, у него бухало в ушах и в груди, словно в колокол били.
— Но-о, сытая! — понукал возница.
«Сворачиваем», — почувствовал Прошка. Приоткрыл глаз. Свернули. «Едем в Шушенское».
За Прошкину жизнь случилось с ним два чуда. Первое: в Подольске нечаянно набрёл на Ульяновых. Второе сейчас: в двенадцати верстах село Шушенское.
Анна Ильинична сказала: «Брат живёт в Шушенском. Может, не так далеко тебя ушлют, может, удастся встретиться».
— В Шушенское нам зачем? — стараясь не выдать душевный переполох, притворно безразлично спросил Прошка возницу.
— Поздно из городу выбрались. Заночевать, однако, придётся, — буркнул возница.
«Вот человек, молчун. Может, горе у него, оттого и молчун. Может, жена у него больная, оттого и буркает. Или сибиряки все такие? Природа у них суровая, и они суровые. Зато надеяться можно, не выдадут. На суровых иной раз вернее надежда, а ласковый иной раз затем и ласков, что двух маток сосёт».
Прошка бросил наблюдать за окрестностями, глядел и не видел, голова его была занята мыслями о том, как бы перехитрить возницу и улизнуть к Владимиру Ильичу, когда они остановятся в Шушенском на ночёвку. Может, возница не будет против. А если не пустит? «Не велю, и всё». Имеет он право не велеть? Ничего Прошка не знал. Тёмный, политически необразованный Прошка. Немало перечитано книг, а ничего не смыслит в практических делах, хоть и рабочий класс, а не смыслит.
Жизнь научит, однако. На то и жизнь, чтоб учить.
— Т-пр-р-ру! — остановил возница кобылу возле заезжего двора. Кобыла подобрала хвост, повесила морду. Пока возница распрягал кобылу, предъявлял кому-то Прошкино проходное свидетельство, пока босая толстопятая баба в сборчатой юбке вздувала самовар в постоялой избе с широкими лавками и русской печью, живой от тараканов, Прошка томился, не зная, как подступить к молчуну-вознице. А вышло всё просто.
— Ступай, — по первому слову отпустил Прошку возница.
Что не отпустить? Чего ему опасаться? Отсюда не убежишь, из села Шушенского, в шестистах верстах от железной дороги, а тем более в осеннее время, когда туманами дымятся Саяны, неприступно гудит и воет тайга, рыщут волки по дорогам. Куда побежишь? Течёт река Шуша вдоль села Шушенского. Дальше Шуши Саяны. Дальше Саян край света. Не убежишь.
— Где тут ссыльный живёт? — спросил Прошка на улице первого встречного.
— Какого тебе? У нас они не переводятся. Наша местность для них в самый раз.
— Ульянов Владимир Ильич.
Прошке показали тихий проулочек. В конце проулка, предчувствуя зиму, застывая, мелея, течёт река Шуша. Над самой Шушей Прошка увидел дом. И заметил крылечко с двумя деревянными столбами вроде колонн. И заметил во дворе беседку, увитую коричневой, уже зачахшей от осенних морозов листвой. Прошка не знал, что эту круглую беседку собственноручно сделал Владимир Ильич, но беседка ему понравилась. И даже чем-то смутно напомнила подольскую дачу. А навстречу ему шла девушка с коромыслом, чуть сгибая плечи под полными вёдрами. В одном платье, несмотря на холод, в полушалочке, круглощёкая, синеглазая, крепенькая. Улыбка сбежала с лица Паши при первом вопросе:
— Здесь Владимир Ильич Ульянов живёт?
Паша помнила Жандармы тогда вломились среди ночи. На плечах у них были погоны, револьверы в чёрных кобурах у пояса. Паша перепугалась, когда без спросу, грохоча сапогами, полезли они в комнату Владимира Ильича. Женька вздыбила на загорбке шерсть и завыла. Елизавета Васильевна села на деревянный диванчик и, глядя на закрытую к Владимиру Ильичу дверь, молча курила одну за другой папиросы. У Паши стучали зубы: дз-з-з-з.