— Не трясись, — велела Елизавета Васильевна.
Они обе молчали, прислушивались. Там чем-то грохали, падали книги. Пепел рос горкой перед Елизаветой Васильевной.
— Пронеси, пронеси господи! — шёпотом молилась Паша, больно прижимая к груди кулаки.
Ничего крамольного не нашли тогда жандармы на книжной полке Владимира Ильича. Может, и не было крамольного. А может, и было. Надежда Константиновна сама прибрала после обыска бумаги и книги.
Вроде не похож на жандарма пришедший. Но Паша всё же сухо спросила:
— Зачем тебе Владимир Ильич?
Но она уже догадалась, что этот парень, худущий, с каким-то удивлённым и вместе открытым лицом, пришёл к ним без камня за пазухой. А во-вторых, она чувствовала, этот парень глядит на неё восхищённо. Конечно, ей нравилось, когда её красотой восхищались.
Ну, чего тебе надо? Ты нездешний? — добрее спросила она.
— Ссыльный.
— Ой!
Как вы, должно быть, заметили, Пашино «ой!», так часто срывавшееся с её губ, могло выражать самые различные чувства: изумление, радость, участие, но только не холод. Прошка понял, что в этом доме его ждёт доброта.
— Давай я вёдра-то снесу. С полными встретил, к удаче.
— Располагай, что к удаче. А донесу сама. Мы привычны. Входи в дом, гостем будешь. Ссыльный. А я думала, новый вестовой какой из волости. Как тебя звать?
— Прошка Прохор, — поправился он. («Сейчас скажет: „Прошка, глазищи как плошки“».)
— Ой! У нас во всём Шушенском Прохора нет. Откуда ты такой заявился? Прошка. А подходит. Ты Прошка и есть. Как угадал поп имя для тебя припасти, подходяще уж больно.
— А тебя как зовут?
— Пашей зовут. Входи. А Владимира Ильича с Надеждой Константиновной нет. Рано утром уехали. Завтра, может, к вечеру будут.
И не сбылось чудо. А что будет завтра, увидим.
Женька вскочила от порога и, виляя хвостом, тявкнула раза два, встречая Прошку добродушным лаем.
— Она у нас безошибочная, хорошего человека от худого зараз отличит, — сказала Паша. — Проходи к столу, садись, гость.
Сама опустила вёдра на пол. В вёдрах плавало сверху по круглой дощечке, вода не расплёскивалась. У печки бушевал и плевался горячим паром самовар под трубой. Маленькое, до голубизны бледное существо складывало на полу самодельные, расписанные красками кубики. Серьёзно, недетски поглядело на Прошку.
— Ты прошение пришёл к нам писать?
— Нет, это Прошка, высланный к нам. А это Минька. Они латыши, отца к нам на поселенье прислали, отец катанщик, а зовут не по-нашему — Кудум. Валенки катает. А пьёт! Что заработает, то и пропьёт. Владимир Ильич с Надеждой Константиновной Миньку жалеют. Минька, чай сейчас станем пить. Прошка, а ты ещё и порядков наших не знаешь. Утром проверка, под вечер опять же проверка, удостовериться, на месте ли ты. А то унтера жандармского из города принесёт с объездом, поумней тогда надо. Если что есть неразрешённое, прячь.
— Кого ты там обучаешь?
Вошла женщина в белой кофточке, неся в руках шитьё и книгу под мышкой, заложенную спичкой на странице, где, видно, читала. Пожилая женщина, гладенько причёсанная, с широким белым лбом и смешливым взглядом.
— Откуда гость?
— Он, Елизавета Васильевна, высланный к нам.
— Шутишь! Докатилось начальство — ребятишек ссылать принялось. Чем ты их напугал?
Она посмеивалась, но улыбка у неё была душевная и звала к откровенности. Но Прошке запомнилось: «Не жалей себя. Жалость к себе расслабляет». И он не стал рассказывать, как его предал и засадил в тюрьму почитатель Екатерины Дмитриевны Кусковой Пётр Белогорский.
— Если я молодой, так наше главное в будущем, — бодро тряхнул Прошка вихрами.
— Когда так, будем пить чай.
Минька бросил складывать кубики и приковылял на кривых ножках к столу, вытянув тонкую шею, высматривая, не поставлены ли в стеклянной сахарнице конфетки.
— Будет тебе конфетка, — сказала Елизавета Васильевна.
Прошке она показалась ничем не замечательной старой женщиной в белой кофточке. Вот разве лишь любит читать! Это Прошка вмиг угадал. Хотя бы по тому, как она вошла с книжкой и положила возле себя на столе. А сама принялась шить, пока Паша даст чай. Прошка не знал, как смело и гневно поручик Крупский воевал с бесчинством царских чиновников в Польше и всюду, где ему приходилось служить, и как жена говорила ему: «Что бы ни было, я с тобой».
Сейчас Прошке было не до того, не до Елизаветы Васильевны Крупской. О чём бы ни говорили, он видел Пашу, одну Пашу. Странное что-то творилось с ним! Он был счастлив и несчастлив. Он не загадывал и не думал о будущем. Думал о том, что скоро надо ему с ней расставаться. Грудь его теснило горе, оттого что так быстро и навсегда пролетел этот нечаянный вечер. Безрассудно влюблённый! С первой встречи влюблённый Прошка! Тем не менее ум его деятельно и хитро работал, измышляя, как бы подольше побыть с Пашей.
— Я от вас до заезжего двора не заблужусь на селе в первый-то раз?
— Вполне возможно, что и заблудишься, — согласилась Елизавета Васильевна. — Проводи его, Паша.
— И я, — пискнул Минька.
— Ты с бабушкой домовничать останешься, маленький. Сдаётся мне, хватит ему одной провожатой.
Умная-преумная, понятливая, насмешливая бабушка Елизавета Васильевна! Спасибо, Елизавета Васильевна!
Тёмные облака неслись в тёмном небе, неслись холодные звёзды над селом Шушенским. Где-то в кулацких дворах, бряцая цепями, гавкали псы. Тускло светили керосиновые лампы в чьих-то оконцах, ветер гулял и шатался вдоль пустых улиц, и было бы жестоко, тоскливо, отчаянно, если бы в первый вечер своей сибирской ссылки, ещё не доезжая до места, Прошка не встретил Пашу, синеглазую, с пшеничной косой! Он уже знал, что завтра увидит Владимира Ильича. Сейчас он видел и слышал только Пашу. Одну Пашу.
— Ты не отчаивайся, — говорила она. — Ты духом не падай. Наш народ к ссыльным привычный. У нас зря не обидят. Если ты правильный человек, у нас не обидят. Наш народ такой, он правду за сто вёрст услышит. Вон Владимир Ильич, знаешь, о нём какой слух по всей Сибири идёт? Хороший, однако, говорят, человек. Справедливый. Вот что о нём говорят. Прошка, а что, рано ли, поздно скинут царя-то?
Она ставила его в тупик. Он хотел ей сказать, что жить не может без неё. Сегодня утром ещё мог. А теперь нет, не может. Прошка решил, что будет приходить к ней из своего села.
— Даль-то! — с недоверием покачала она головой. — Тайга-то!
— Что же тайга! Нипочём мне тайга.
— Ой, не хвались. Как заметёт, как завоет, как загудит! А ты, однако, Сибири не бойся. У нас народ неплохой.
Она быстро довела его до заезжего двора, слишком быстро. Горе сжимало Прошкину грудь. Зачем он её встретил, если сейчас же расставаться? Зачем?..
— Погоди здесь меня, Паша!
Он вбежал в избу.
В избе, должно быть дожидаясь его, слабо горела пятилинейная лампа с подвёрнутым фитилём. Он вошёл в сонное царство — изо всех углов, с полатей, с печки и лавок доносились храп и сопенье. Душно. Хоть рукой раздвигай спёртый воздух. Прошка вытянул из-под лавки свой деревянный сундучок, отпер ключом, повешенным на шее вместо крестика на бечёвке. На дне сундука, под рубахами, книгами и прочим Прошкиным небогатым имуществом, лежали мамины варежки из овечьего пуха, серенькие, с белыми звёздочками, белой оборочкой, вывязанной, будто кружево. Прошкина мать была кружевницей, искусницей.
Вынес варежки Паше.
— Вот, материно наследство, отец на прощание дал перед ссылкой. Возьми, прошу тебя! Носи. Вспоминай, что живёт в селе Ермаковском сосланный Прошка.
— Не надо мне. За кого ты меня принимаешь? Чтоб я от парня чужого подарок взяла? Да ни за что!
— Какой я тебе чужой парень? Я политический ссыльный. Меня за тысячи вёрст пригнали сюда. Паша, возьми.
Он сунул варежки ей в карман, схватил за руку, притянул и — она не успела опомниться — чмокнул неловко в щёку, близко к виску:
— Ты моя первая.
Шествие медленно двигалось. Небольшая группа людей, одетых в тёмное, склонив головы, провожала гроб, плавно плывущий впереди, казалось, по воздуху, ибо Прошка не видел тех, кто его нёс. Прошка издалека следил за шествием, оно проследовало широкой улицей и повернуло за село в направлении кладбища. Прошка торопился догнать их, но бегом бежать стеснялся. За гробом разве бегут? У всех ворот вдоль улицы стояли мужчины и женщины. Пока гроб не скрылся из виду, молча, строго стояли. И после не расходились.
Вчера Прошке сказали, что Владимир Ильич и Надежда Константиновна уехали сюда, в Ермаковское, но не сказали зачем. Елизавета Васильевна и Паша не сказали о похоронах. Не хотели омрачать ему настроение. Прекрасный был вечер вчера! С Елизаветой Васильевной они вспоминали Петербург, стараясь затмить друг друга знанием разных памятных мест. Елизавета Васильевна затмила Прошку, поскольку в Питере она в детстве жила и училась и после с Надеждой Константиновной они жили на Старо-Невском проспекте. Лишь под самый конец Прошка своё наверстал, посрамив Елизавету Васильевну типолитографией Лейферта. Елизавета Васильевна не представляла, какая типолитография Лейферта на Большой Морской улице, они с Пашей рты раскрыли, узнав, что он таскал листы «Развития капитализма» на проверку Анне Ильиничне. Вон кто, оказывается, таскал листы, Прошка. А ещё Теперь не говорите ему, что не бывает любви с первого взгляда. Он стал другим человеком: что-то ликует и кричит внутри у него.
Первая любовь! Бескорыстная, застенчивая, великодушная, щедрая, единственная первая любовь, счастлив, кто испытал тебя, даже неразделённую.
Прошка догонял похороны, а из головы его не шла Паша, вся чистенькая, как белый грибок. Изумлённое Пашино «ой!» не выходило из его головы. Что делать! Он не знал, кого хоронят. Не мог он плакать об умершем человеке, которого не знал живым. Он торопился увидеть Владимира Ильича. И Надежду Константиновну. Её мать, разговорчивая и приветливая и в то же время насмешница Елизавета Васильевна, осталась в Прошкиной памяти.