Он пришёл на кладбище за селом. Невдалеке начиналась тайга. Тайга не шумела. Было тихое небо над кладбищем, затянутое тучами. Всё голо и пусто. Листья с кустов сорваны осенью. Деревянные кресты стояли над печальными холмиками.
Гроб водрузили на какое-то возвышение. Прошке видно было в гробу тонкое лицо с каштановой бородкой, спокойное и нездешнее, увенчанное ржавыми дубовыми листьями. Молодая женщина в чёрном платке не плача стояла у изголовья гроба.
Кто-то говорил речь. «Прощай, Анатолий!..»
Вдруг тоска нахлынула на Прошку. Вдруг это кладбище, эта голая осень, низкое небо, тёмная тайга, смутно видные сквозь тучу и мглу очертания Саян, и женщина над гробом, в чёрном платке, разбитая, неутешная, — всё подняло в Прошке тоску, тоску! Что жизнь? Зачем? Для чего она, всё равно конец один?..
К гробу подошёл человек. Прошка узнал его. На подольской даче он видел его фотографии.
— Мы хороним товарища и друга, погубленного царским правительством, — начал Владимир Ильич.
Едва он стал говорить, Прошка понял, что хотя Владимир Ильич в точности такой, как на фотографии, а между тем и совсем не такой: не очень высок, будто обыкновенен совсем, так почему же нельзя взгляда от него оторвать, от его живого, чуть скуластого, непрерывно изменчивого, полного чувств и душевных движений лица? Видно, ничего не было в нём вполовину. Любил так любил. Горевал, так горько. Все чувства его были сильны. Он горевал о Ванееве, говорил спасибо Ванееву.
— Спасибо тебе, Ванеев, за твою прямую и честную жизнь. Ты всю её отдал делу рабочего класса! Спасибо тебе, мы гордимся тобой. У тебя не было других задач, кроме борьбы за дело рабочего класса! Анатолий! Милый товарищ Верный товарищ.
Владимир Ильич на мгновение умолк. Взялся за горло, и брови его, летящие от переносья к вискам, сдвинулись скорбно. Медленно, словно в раздумье, полетели редкие сухие снежинки. Кружились, упадали на открытый лоб Ванеева и не таяли. Женщина в чёрном ухватилась за гроб и ненасытно глядела на восковое лицо, которое ещё недавно жило, а теперь было мёртво и чуждо всему.
— Тебя нет больше с нами, наш верный товарищ Ванеев, — тихо и медленно снова заговорил Владимир Ильич. — Как ты хотел и мечтал продолжать с нами наше общее дело! Помню, недавно Клянёмся над твоим безвременным гробом, наш друг, клянёмся, клянёмся! Нас не испугают ни тюрьмы, ни смерти. Нас мало, но будет всё больше. Наши ряды сплочены. Мы тверды. Друг Анатолий, ты был среди первых борцов. Вечная память тебе, наш дорогой Анатолий Ванеев.
Женщина в чёрном платке провела ладонью по лицу Анатолия, сметая снежинки. Чирикали пёстрые синицы в кустах. Поспешно, резко застучали молотки, вбивая гвозди в крышку гроба. Синицы вспорхнули и улетели.
Среди деревянных крестов поднялся свежий глиняный холмик. Всё кончилось.
Прошка хотел сразу после похорон подойти к Владимиру Ильичу, но Владимира Ильича окружали товарищи. Женщины под руки вели вдову. Она шагала, глядя перед собой расширенными сухими глазами.
Прошка слышал, Владимира Ильича звали зайти. У Надежды Константиновны было грустное больное лицо.
— Боюсь, не расхворалась бы ты у меня. Надо нам поторапливаться, — заботливо сказал Владимир Ильич.
Прошка приметил, в какую избу их повели, и со всех ног помчался в волостное правление. Сельский писарь приказал после похорон немедля явиться. Прошка явился. Писарь, курносый и большеухий, с маслянистыми волосами, был занят переписыванием в конторскую книгу казённой бумаги. Прошка покашлял, писарь не оторвался от бумаги. Прошка ещё нетерпеливо покашлял.
— Не на пожар, обождёшь.
Прошка ждал. Писарь подул на листок в конторской книге, убедился, что чернила просохли, закрыл книгу и принялся наставлять Прошку, как полагается жить ссыльному. Чего можно, чего не положено. Не положено без спросу из села отлучаться. Рассуждать о политике. Читать вредные книги.
— А какие вредные, как в них разберёшься?
— Про то известно властям. Не рассуждай, твоё дело слушать.
И дальше, и дальше в том же духе.
«Опоздал повидаться, уедут! Скоро отговоришься, курносый? Чтоб бык тебя забодал!»
— Господин писарь, разрешите сперва стать на квартиру. Я потом к вам приду.
«Господином» он писаря купил и милостиво был отпущен устраиваться на квартиру, назначенную для нового ссыльного волостным правлением. Там опять пошли вопросы, торговля. Старуха хозяйка не решалась прямо так пустить постояльца. «Заранее обговорить надо, после схватишься, а поздно». Они жили со стариком бобылями. Старик хворый, с печки слезает по крайней нужде.
— Вся работа на мне. Ломишь-ломишь работу да и согнёшься на седьмом-то десятке. Без мужика в крестьянстве нельзя. Оттого и постояльца беру. Воду скотине станешь носить, в хлеву убирать, дрова за тобой, все мужичьи дела за тобой.
— Согласен.
Прошка задвинул под лавку сундук и дал ходу вон из избы. Вдогонку неслось:
— Стой, бешеный, стой! На что они мне порченого такого прислали? Я и днём-то с ним побоюсь, я такого и на порог пустить побоюсь!
«Ладно, уломаю, порядимся».
Ещё не добежав до избы, куда Владимир Ильич с Надеждой Константиновной зашли к товарищам после похорон, Прошка увидел отъезжавшую со двора двуколку. Владимир Ильич правил сам. Буланый конь с чёрной гривой и подрезанным чёрным хвостом, в чёрных сапожках до колен легко шёл упругим, играющим шагом.
Прошка стрелой пронёсся мимо избы, где хозяева, проводив гостей, ещё стояли у ворот, в удивлении глядя на бегущего изо всех сил по селу неизвестного парня. Кто-то узнал в нём вновь приехавшего политического ссыльного, которого видели сегодня на похоронах.
— Куда вы? — крикнул кто-то вслед.
Прошка, не задерживаясь, пронёсся мимо.
Снежок, начавшийся в час похорон, недолго пошёл и задумался, слегка присыпав мёрзлую землю. Ехать на двуколке, наверное, трудно по скользкому снегу. Прошка нагнал ездоков за околицей. Дальше, мимо туманного поля, дорога вела к тайге. Одиноко на осенней невесёлой дороге. Прошка запыхался от бега, тяжело дыша, взялся за крыло двуколки и молча шагал рядом.
Владимир Ильич, прищурившись, поглядывал на него с любопытством, а сам придерживал коня, чтобы шёл тише.
— Здрасте, Владимир Ильич, Надежда Константиновна! — наконец выговорил Прошка.
— Здравствуйте, но я впервые вас вижу, — ответил Владимир Ильич.
— И я впервые. Поклон вам из дому.
— Что? Надя, ты слышишь?
У Владимира Ильича вспыхнули глаза, он перегнулся через крыло двуколки, нетерпеливо и горячо спрашивая:
— Вы были в Подольске? Когда? Кого видели? Марию Александровну видели? Говорили с ней? И что? Что она передала с вами?..
Прошка видел Марию Александровну, Прошка с ней говорил, но поклона Владимиру Ильичу она не передавала. Поклон он придумал. Никто не знал, куда вышлют Прошку. Его отправляли в Красноярскую пересыльную тюрьму, а там как распорядится ведавший всеми сибирскими ссыльными иркутский генерал-губернатор. Счастливый день на подольской даче пролетел, больше Прошка не встречался с Ульяновыми. Анна Ильинична пробовала добиться свидания с ним в тюрьме, но не добилась.
— Не было поклона? Ну всё равно, вы их видели, товарищ Как вас зовут? Прохор? Пожалуйста, товарищ Прохор, расскажите подробнее, — мягко и просительно настаивал Владимир Ильич.
Надежда Константиновна взяла из рук его вожжи. Владимир Ильич спрыгнул на землю. Прошка заметил, он коренаст, но в движениях ловок и быстр. Вид у него был молодой, лёгкий, встревоженно-добрый.
— Вы видели маму своими глазами?
— А чьими же?
— Чудесная штука, что вы её видели! У нас печальный сегодня день. Услышать в этот день весть из дома особенно дорого! Как она выглядит, пожалуйста, опишите елико возможно подробней.
Они стояли возле двуколки близко друг к другу. У Владимира Ильича был нетерпеливый, будто насквозь проникающий взгляд. Грустные складочки около рта. Прошка почувствовал необыкновенное влечение к нему и, не жалея красок, принялся расписывать подольскую дачу:
— Полы жёлтые, как зеркало блестят! На столе скатерть с бахромой. В каждой комнате книги на полочках. А ваша мама, Мария Александровна, играла весь вечер на чёрном пианино такую душевную музыку не стерпишь — заплачешь!
Четыре года Владимир Ильич не слышал музыки. В детстве и юности каждый вечер в доме была мамина музыка. Как недостаёт ему музыки!
— У Марии Александровны белые волосы, белые-белые, а на волосах кружевная наколка.
— Значит, на подольской даче был праздничный вечер, у Марии Александровны все собрались, — заметила Надежда Константиновна.
— Не знаю уж, все ли Пожалуй, что все. Говорят, одного Володи, вас то есть, Владимир Ильич, не хватает. Мария Александровна говорит: «Когда-нибудь увижу я, чтобы все мои дети сели вместе за стол? Доживу, говорит, до такого я дня или нет?» Дружные ваши родные. Хорошие люди ваши родные. И про вас вспомнили, Надежда Константиновна!..
— Видно, вы сами хороший человек, товарищ Прохор, — сказал Владимир Ильич.
— Володя, не остаться ли нам переночевать в Ермаковском? Поговорили бы вволю, не торопясь? — спросила Надежда Константиновна.
— Нельзя, Надюша. Ты не очень здорова. И коня только до нынешнего вечера наняли.
Словно услышав, что речь о нём, буланый конь взял с места и бодро пошёл.
— Тпру! Тпру-у! Вот что, товарищ Прохор, скажите ещё поскорее, а Дмитрия Ильича вы видели? Как он? Здоров ли он?
— Дмитрий Ильич! Вот он, Дмитрий Ильич! Вот он свой шарф мне подарил на дорогу. Не он, а Мария Александровна дала. Возьмите, говорит, на случай морозов, Мити нашего шарф. Пощупайте, тёплый-то, повяжешь на шею, будто в печку влез.
Владимир Ильич пощупал шарф на Прошкиной шее, похвалил: верно, тёплый. Значит, ничего, здоров Дмитрий Ильич? Надежда Константиновна потянулась, тоже пощупала. Надежда Константиновна поинтересовалась сестрой Владимира Ильича Марией Ильиничной. Она её называла Маняшей.
— Сурьезная Мария Ильинична. Сидит в качалке, весь вечер молчит и молчит. Не знаешь, как и подойти. Изо всех Ульяновых неподступная.