— Хочу.
— Если друзья, делить всё — и неудачи и радости. Ничего не утаивать, до конца, что есть на душе. Друзья? Навек?
— Навек.
— Вот и здорово!
Они дошагали до конца села, и давно вернулись обратно, и снова шагали в конец села и назад. Между тем наступил вечер. Жёлтенькие огонёчки неярко засветились в некоторых окнах. А некоторые окна затворились ставнями, и избы стали немые и тёмные. Погодите, а Прошкина изба где? Батюшки, не заблудились ли мы? Ночь на дворе. Хозяйка, бабка Степанида, запрётся — поди достучись. А стучаться куда? Прошка всего и запомнил, что изба в два окошка, никаких других примет не запомнил.
— Идём ко мне ночевать, ляжем вместе, поговорим, — позвал Леопольд.
А писарь? Бабка Степанида завтра побежит, нажалуется писарю, чтобы не своевольничал с первой же ночи. Надо свою избу разыскать, вспомнить приметы. Два окна. Тесовая крыша. Дощатый забор. Рябина за забором. Длинная, одна-одинёшенька, с необломанными кистями. Бабка Степанида бережёт, пока ягоду морозами схватит. А вон глядит через забор, вон рябинушка. И изба в два окошка. Тут я и живу. И калитку бабка Степанида не заперла, дожидается Прошку.
Лампы у бабки Степаниды нет, сидит с камельком, зажжённым на шестке костёриком. Дым от костёрика утягивает в печную трубу. Прыгают от камелька тени по стенам, качается бабкина тень, сутулая, косматая, как ведьма. Странным всё это кажется Прошке, словно читает книжку про чужую жизнь.
Бабка с укорами:
— Шатун непутёвый, с первого дня за шатанье взялся! Мало шатун, он ещё и дружка с собою привёл. Развесёлая пойдёт у нас жизня. Уморишь ты меня с такой жизней, однако. Не надо мне шатунов, ступай с квартиры долой!
Прошка выхватил из-под лавки сундучок, нашёл книжку.
Леопольду:
— Выйдем, дам тебе Максима Горького.
Старухе:
— Бабушка Степанида, не серчай, я на дворе чуток постою, я сейчас!
А на дворе начался снегопад. Ведь ещё только сентябрь, ещё и листья не все облетели, а в небесах прорвалась запруда, повалил снег, гуще, гуще, и занавес, мягкий, пушистый, колеблясь, тихо качаясь, струился и опускался на землю.
— Зима, — сказал Леопольд. — Здесь, в Сибири, снег выпал; до весны не растает.
— На, бери Максима Горького, — сказал Прошка. — Да домой пора, слышал, развоевалась бабка? Свою избу знаешь?
— Вон через три избы и моя, окна светятся, лампу зажгли. Почитаю. А знаешь что, Прошк…
— Что?
— Дали слово, что ничего не таить.
— Ну?
— Есть у меня одна тайна, что ли, не знаю, как сказать. Не хотел говорить, но Прошка, ты ведь в Шушенском у Ульяновых познакомился с Пашей?
Молчание. Течёт, струится, качается снег. Опускается занавес. Мягкий, пушистый. Ночь посветлела от снега. Молчание.
— Прошка, ты ведь познакомился с Пашей?
— Д-да.
Неужели Леопольд не заметил, как сказал Прошка «д-да»? С запинкой, неуверенно: «Д-да». Словно ком застрял в горле, таким упавшим голосом он сказал это «д-да». Потому что раньше, чем начал Леопольд говорить, Прошка всё понял.
Снег течёт, устилает землю и крыши. Прошка глядит, как на плечах Леопольда вырастают снежные грядки. Ровненькие снежные грядки вырастают у него на плечах.
— Значит, она тебе обещала? Значит надеешься, приедет к вам в Польшу?
— Конечно! Не обещала, а я знаю, что да. Здесь у нас ко всем политическим ссыльным приезжают невесты и жены. Моя мать приехала к отцу и нас привезла.
— К политическим ссыльным. А ты? Ты домой едешь. Какой ты ссыльный?
— Я революционером буду.
— И она кинет для тебя родное село?
— Она любит меня больше жизни.
Как гордо он это сказал: «Она любит меня больше жизни». И голову вскинул. Здорово у него получается. Да, наверное, так и будет: она приедет к нему в Польшу. А от Прошки умчалась, как ветер, когда он поцеловал её вчера на прощание.
— Ну, я домой. Может, удастся ещё почитать, — сказал Леопольд. — Жаль, Прошка, что тебя не в Шушенское выслали! Напишу тебе, когда Максима Горького прочитаю. А у тебя нет невесты?
— Нет, у меня нет невесты.
Бабка Степанида ждала его с полутеплой похлёбкой в печке.
— Ешь, оголодал, глаза-то провалились, непутёвый. Однако, уж не пропойца ли ты на мою голову? Ешь, ешь. Сыт, наелся? Ну, теперь ложись, на лавке постелено. Спи.
Прошка лёг, укутался с головой полушубком. Душно под бараньим мехом, тяжесть навалилась на плечи.
«Только подружились, поклялись, а я утаил Сразу и утаил, трус, трус. Расписал себя храбрецом, а сам трус. Храбрый прямо бы высказался: ты в Польшу уедешь, поезжай, а я её люблю».
Утро у бабки Степаниды начиналось по-тёмному.
Прошка натаскал скотине воды, задал корму, настелил свежей соломы в хлеву, тогда и солнце поднялось, заиграло на снегу. Воробьи слетелись во двор клевать на рябине ягоды.
Бабка Степанида накрыла завтракать. Слез с печки дед с дряблой индюшиной шеей и тусклыми глазками, в которых стояла слеза. Ел жадно, загребая побольше картошки с молоком, давясь горячими сочнями. Голова тряслась.
Прошку он не заметил.
Бабка Степанида сказала:
— Сотый год идёт. Разуму господь на один век отпустил, на второй-то не хватает.
Позавтракали, и пришла молодая румяная женщина в городской шубке и белом пуховом платке. Потопала у порога белыми валенками, сбила голиком снег.
— Товарищ Прохор, я за вами.
Бабка Степанида насупилась, застучала деревянными ложками, собирая после завтрака посуду со стола.
— Я Ольга Александровна Сильвина, — сказала городская женщина. — Леопольд Проминский с отцом рано утром уехали в Шушенское, Леопольд шлёт вам привет и спасибо за Максима Горького. А теперь собирайтесь, пойдём.
Бабка Степанида промолчала, отвернулась к окну, там сияло утро, синело высокое, уже зимнее небо.
— У нас дружная колония ссыльных, — говорила Ольга Александровна на улице. — Мы не можем оставить вас без внимания, вы у нас новенький, такой молодой паренёк, и Леопольд очень просил о вас позаботиться. Итак, что вы собираетесь делать?
Что Прошка собирается делать?
— Да, да, ведь не хотите же вы лодырем жить? Прозябать? Мы решили, что в первую очередь вам, молодому рабочему, надо учиться, поэтому я предлагаю.
Недолго спустя они были у доктора Семёна Михеевича Арканова, в его доме, деревенском на вид, но по-городскому перегороженном внутри на несколько маленьких комнат и обставленном по-городскому: стулья с плетёными сиденьями, круглый обеденный стол, книжный шкаф, лампа под белым абажуром. Ольга Александровна готовила докторского сына в гимназию.
— Спрячем в карман ложный стыд, — говорила она, усаживая Прошку за стол возле тринадцатилетнего шустрого и бойкого докторского сына, который, чуть отвернётся учительница, вытаскивал из-под стола «Вокруг света» и впивался в страницы с картинками. — Суть не в годах, — внушала Прошке учительница, — Государственное устройство Соединённых Штатов Америки знаете? Климат Швейцарии? Кто такой Робеспьер? Как сказать по-немецки: «Я хочу прожить свою жизнь разумно и деятельно, с пользой для народа»? Не знаете. Многого и другого не знаете. Начинаем урок.
В селе Ермаковском дивились тому, как живут ссыльные. Ни ссор, ни дрязг. Вот прислали нового, тотчас старые взяли под опеку. Пришлось Прошке заделаться учеником, учить уроки на совесть — стыдно осрамиться перед докторским сыном. А там почитать хочется, книг у ермаковских ссыльных, и доктора оказалось вдоволь, только читай. А там за бабкиной скотиной надо ходить, дров наколоть, снег раскидать на дворе.
Была ещё у Прошки должность. Сначала он выполнял её по обязанности, с неохотой, а после с горячим желанием. Над этой Прошкиной должностью сельские ребята, не они одни, и мужики, а особенно бабы в Ермаковском посмеивались. Бабы липли к окнам, когда Прошка шёл по селу и далеко за село (пообжившись, осмелел, распоряжений писаря не так уж точно придерживался) сопровождать на прогулку вдову Ванеева Доминику Васильевну. Доктор приказывал Ванеевой больше ходить по свежему воздуху. Она носила длинную чёрную шаль, укрывавшую её до пояса, и осторожно шагала, тяжело и трудно ступая. «Гляньте, — шушукались бабы, — прогуливается. Ей бы последние-то дни с рукодельем дома сидеть, а она об руку с чужим парнем прогуливается! А он-то, молоденький, и перед народом не совестно с вдовою на сносях ходить? Наши девки теперь ни одна с таким чудаком не согласятся гулять. Засмеют».
Ермаковские ссыльные не оставляли вдову Ванеева одну. Всегда кто-нибудь с нею был. Женщины, две Ольги, Лепешинская и Сильвина, шили вместе с Доминикой распашонки для будущего маленького. Плакали вместе.
Но охотнее всего, как ни удивительно, Ника Ванеева проводила время с Прошкой. Он жадно выспрашивал у неё о Ванееве. Товарищи старались уводить Доминику от разговоров о погибшем муже, думали, что этим оберегают её, а ей только и надо было о нём говорить. Вспоминать дни и месяцы их общей жизни, такой счастливой, такой недолгой, такой печальной.
— Спрашивайте, товарищ Прохор. Спрашивайте больше. Как я в первый раз его увидела? Это так было. Пришла в тюрьму на свидание, товарищи меня «невестой» ему назначили. Вошла, поднимается со скамьи человек. Какой он? Красивый? Какое у него лицо? Не знаю. Помню только благодарный взгляд. И полюбила его с первой встречи.
— Значит, бывает любовь с первой встречи? — сказал Прошка, думая о шушенской Паше.
— Только с первой встречи и бывает любовь! Потом гаснет. Или разгорается. Да, любовь разгорается Он был мечтатель. Все настоящие революционеры — реалисты и вместе мечтатели. А знаете ли вы, товарищ Прохор, чем для него была дружба! С детства у него самое высокое представление о дружбе. Дружба — это святое.
— Дружба — это святое?
— А знаете, почему Ванеев любил звать меня Никой? Ника — крылатая богиня победы. В самые последние дни он всё думал, не верил в смерть, отгонял мысль о смерти, он рисовал: когда-нибудь мы добьёмся победы, крылатая Ника! Будем жить в новом обществе. Оно будет добрым и умным, и люди там будут честные, открытые. Там не будет вероломных людей. Как хочется увидеть такое новое общество! Вы верите, Проша? Он верил. А ещё он мечтал, что мы с ним когда-нибудь поедем во Францию и увидим в Лувре крылатую Нику Самофракийскую. Знаете, что это? Это статуя из мрамора. Древняя статуя. Её нашли на острове Самофракии на Эгейском море. У неё отбита голова, но она прекрасна. Тело, плечи, грудь, крылья — порыв и стремление вперёд! Она — победа. Но только для доброго, понимаете, Проша, — победа добра.