— Мы сила! — говорила Кускова. — Мы поведём рабочий класс за собой, нашей дорогой.
— Браво! — кричали студенты.
«Владимир Ильин. Владимир Ильич. Анна Ильинична. У них другая от этих дорога? А ты, Прошка?»
Конечно, против капиталистов, против царя Николая Второго, против министра Горемыкина, приказавшего полицейским стегать студентов плётками. Но не так-то легко разобраться, кто прав, Кускова или Владимир Ильин. Вроде и она за рабочих, и он за рабочих.
— Приходите еще! — позвала на прощание Кускова. — Надо нам держаться вместе. Господа! Больше привлекайте рабочих.
— Типичная Жанна д'Арк! А? Ты не находишь? Камень способна зажечь, лёд растопить, столько страсти, огня! — полушёпотом восклицал Пётр Белогорский, когда они с Прошкой поздно вечером шли от Кусковой. — Ну как? Задался вечерок? Содержателен, а?
Голова Прошки была полна впечатлениями и самыми противоречивыми мыслями. Студенты из кружка Кусковой и она сама были умны и речисты и так заботились о нуждах рабочих, просто диво! Прошка завидовал их образованности. Эх, образования бы ему! А студенты учены, учены. Пока слушал на кружке, Прошка соглашался со всеми их выводами. Убедительно они рассуждают! И всё же…
Корректура окончена. Тексты и таблицы книги проверены, отосланы в типографию. Больше делать в Петербурге нечего. Анна Ильинична расплатилась с квартирной хозяйкой, взяла свой маленький саквояжик и оставила дом. Просидев почти безвыходно все дни за работой в низеньких комнатках, она с радостью вдохнула свежий воздух на улицах. Чуточку закружилась голова, так неожиданно остро, волнующе пахнет весной!
До поезда оставалось почти полдня и ещё целый вечер. Надо побывать у Александры Михайловны Калмыковой в её книжном складе на Литейном проспекте. Но прежде побродить по петербургским улицам, досыта находиться по дорогим местам. Мест дорогих, счастливых, горьких, мучительных было много во всех концах Петербурга. Дорогим местом был Васильевский остров! Приезжая в Петербург, Анна Ильинична уж непременно хоть ненадолго забегала сюда. Или приезжала на конке. Конка всё так же кряхтит и трясётся, словно сейчас грозит развалиться, так же надтреснуто звонит на остановках колокол. Даже пузатые лошадёнки, усердно тянущие конку по рельсам, Анне Ильиничне кажутся прежними. Будто и не пролетело двенадцати лет! Анна Ильинична была тогда курсисткой, брат Александр — студентом университета. Марк Елизаров тоже студент. Были они совсем молодыми. Читали, учились. Без конца читали, учились.
Вдоль Университетской набережной на Васильевском острове розовато-жёлтое университетское здание с балкончиками, с художественной лепкой балконных перил. Здесь проходила Сашина петербургская юность. А невдалеке приземистые, словно приплюснутые корпуса солдатских казарм. Весь день на казарменном плацу маршировали солдаты.
— Ать-два, ать! — хрипло надрывался офицер.
От хриплого офицерского «ать» холодело сердце. Громада Зимнего дворца тревожаще брусничного цвета виднелась на том берегу Невы. Высился Александровский столп, на вершине его ангел вскинул крест, то ли благословляя людей, то ли страша. Стены, шпили, колонны. Всё было каменно, твёрдо, громадно. Незыблемо.
Раньше Анна Ильинична не могла сдержать слёз, когда приходила к университетскому зданию на Васильевском острове. Она любила брата Сашу любовью, полной восторга. Он был самым умным, даровитым, чистым, не сравнимым ни с кем! Всё, что в ней самой было лучшего — поэтичность, мечтательность, — вплеталось в её любовь к брату Саше. Он был талантлив. Все профессора говорили, Александр был талантлив. Каким благородным он был человеком! Смелым! «Вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа». Тогда ей пришли на память эти стихи. Теперь Анна Ильинична не плачет, когда думает о своём брате Александре, на душе у неё печально и будто поют торжественные хоры. «Вознёсся выше он главою непокорной».
Мест дорогих, счастливых, горьких, мучительных было много во всех концах Петербурга. Вот Бестужевские женские курсы на Васильевском острове. Тогда она здесь училась. Вот сквер. В сквере под старыми липами, где глубокая, тихая тень, они часто встречались с Марком Елизаровым. Марк стеснительно брал её руку в мужицкую ладонь с жёсткими буграми мозолей, они садились на скамейку под этими липами и говорили. Лучшим существом на земле, безупречным и возвышенным, для них обоих был Саша. Они говорили о нём, о своей дружбе с ним.
Шпалерная. Угол Шпалерной и Литейного. Мучительное место. Знаете ли вы, что это за дом на углу Шпалерной улицы, угрюмый и закрытый, где в глухих, будто ослепших окнах никогда не мелькнёт живое лицо? Дом предварительного заключения.
Её заключили сюда 1 марта 1887 года. Был весенний день, солнечный, с бурными ручьями на улицах. Она помнит его весь. Она напрасно прождала тогда Александра и вечером в беспокойстве сама пошла к брату. В окнах увидела свет. Обрадовалась: значит, ты дома, Саша!
А там была полиция.
— Анна Ульянова? Курсистка? Сестра Александра Ульянова?
Только в тюрьме она узнала о том, что случилось. Она не имела понятия о замыслах Саши, за что его взяли. Ужас её охватил. Что его ждёт? В одиночной камере, запертая ото всех людей, она припоминала день за днём до его ареста первого марта. Каким в это время был Саша? Можно ли было что-то заметить? Как она пропустила беду? Они встречались постоянно. Он был обычным. Нет, если бы хоть отдалённо она представляла, к чему он готовится, что он готовится убить царя, могла бы заметить Погружённый в себя, какой-то особенный, скорбный и значительный взгляд. На мгновение. Потом всё рассеивалось. Отрешённость и строгость в выражении лица, словно человек отходит от родного порога, направляясь куда-то далеко-далеко Нет, это было редко. Он был обычным.
Она могла бы заметить в самые последние дни внезапность и нервность его приходов к ней и уходов. Она не знала ничего. Её забрали у него на квартире как сестру студента Александра Ульянова, покушавшегося на священную особу государя. «Мамочка! Наша удивительная мама, ты навещала нас обоих в тюрьме. Брата Сашу. И меня. Я не знала того, что ты знала, что он приговорён к казни. Он утешал тебя на свиданиях, обнимал твои колени, говорил, что любит тебя, любит нас, но долг его перед родиной Брат мой Саша! Когда Сашу казнили, мама, ты пришла ко мне в камеру. Ты пришла потрясённая, и даже тогда не сказала мне, что его казнили. Пожалела меня, мама, родная».
Анна Ильинична, как ни крепилась, не выдержала. Рыдания поднялись в ней, душили горло. Она быстро пошла по Литейному.
«Не плакать. Не плакать. Это было давно».
Ах, как бы ни было это давно, никогда не уляжется ужас.
Но постепенно взрыв боли утих в ней, и она вернулась обратно, к Шпалерной. Ещё раз пройти мимо этого жестокого места.
Через восемь лет после Сашиной казни здесь был заключён брат Володя. Они приехали с мамой в Питер в смертельной тревоге. Они не знали, чем это кончится. Надо было действовать и скрывать страх и беспокойство от мамы. Но, мама милая, ты снова всех ободряла! Шла на свидание с Володей в Дом предварительного заключения. Здесь последний раз перед казнью ты видела Сашу. Теперь шла к Володе. Спокойная. Улыбалась. Мама, ты улыбалась! Только взгляд потухший как будто не хотел отвечать жизни.
Но что это? Стемнело? Уже зажглись фонари? Анна Ильинична и не заметила, как кончился день. Литейный проспект принял вечерний праздничный вид. Появились франтоватые пешеходы, спешащие провести время в каком-нибудь избранном или неизбранном обществе. Слышался цокот копыт. Потянулись экипажи, везя в театры и концертные залы образованную и богатую петербургскую публику.
Надо до поезда успеть к Калмыковой. Александра Михайловна Калмыкова жила на Литейном проспекте у Невского. Там был её книжный склад, откуда снабжались книгами уездные и деревенские школы на самых дальних окраинах. При складе была книжная лавка. Продавцами в лавке служили опрятные и скромные женщины, помощниками у них были тоже скромные, смышлёные мальчики, аккуратно одетые в одинаковые курточки. Всё это было необычно, привлекательно и, как небо от земли, отличало лавку и книжный склад Калмыковой от других петербургских магазинов и складов.
Она жила при складе в квартире из нескольких комнат.
«Разузнаю о книжных новинках и политических новостях, — думала Анна Ильинична, спеша к Калмыковой. — Вообразите, вдова сенатора, важная светская дама, а с рабочим движением как прочно дружит и с Володей очень близка! Странно? А не придумано, правда».
Анна Ильинична любила столовую комнату в квартире Калмыковой, с плотными занавесками на окнах и тяжёлыми портьерами на двери, чтобы заглушать голоса, с круглым столом, за которым охотно и часто собирались у Калмыковой молодые марксисты. Какие шумели здесь споры, какие громы гремели, пока в ночь на 9 декабря 1895 года не забрали почти всех друзей Калмыковой!
— Сколько лет, сколько зим! — говорила Калмыкова, идя навстречу Анне Ильиничне.
Она была легка и подвижна, черты лица у неё были неправильные, но живость и ум притягивали к ней, придавали ей прелесть. Всегда деятельная, чем-то всегда занятая: учительством в вечерней школе рабочих, книжным складом, связями с марксистской партией.
— Какая вы молодая! — улыбнулась Анна Ильинична.
— Как же! Полвека позади. Пятьдесят годиков пройдено.
— Не верю, не верю!
— Сама не верю.
Это были не слова. Действительно, она не придавала значения своим пятидесяти годам. Годы не отражались на ней. Первый верный признак нестарения души — интерес к жизни и людям, а это у Калмыковой не переводилось. Не сосчитать дружб с молодыми и старыми, учёными и рабочими, марксистами и немарксистами, разными людьми, но непременно наделёнными живинкой и искрой.
С Владимиром Ильичем была давняя, очень дорогая ей дружба. Давняя? Постойте, а в каком году Владимир Ильич приехал сюда, в Петербург?
Встречаясь с кем-нибудь из милого её сердцу семейства Ульяновых, последнее время чаще с Анной Ильиничной, Калмыкова любила «попраздновать».