иром Ильичем побыть напоследок вдвоём. Разговоры, разговоры. Где там! У них и в мыслях нет уходить.
Действительно, две маленькие комнатки Надежды Константиновны, вернее, одна, разделённая аркой, была полна провожающих, и разговоры не умолкали, никто не глядел на часы.
Представлял ли Владимир Ильич всю силу своего обаяния, своего дара увлекать и привлекать к себе людей? Свою власть внушать беззаветную веру в революционную, поставленную им всегда конкретную цель? Свою способность вызывать к себе любовь людей?
Едва ли он думал об этом. Он сам слишком предан был делу. Сам любил людей. Сейчас, видя собравшихся в тесной комнатушке уфимцев, Владимир Ильич с радостью думал, что все они надёжные искровцы, что на уфимскую группу можно рассчитывать, а ведь совсем недавно никого из них он не знал. Не знал вот этого старого народника, жизнерадостного и крепкого старика, известного уфимского врача-психиатра Аптекмана, который был близок когда-то к Плеханову, называл Плеханова Жоржем, в ссылке был с Короленко, лечил Глеба Успенского и сейчас, сидя на стуле посреди комнаты, в чесучовом костюме, навесив белую панаму на палку и опираясь на неё, язвительно рассказывал о последних городских событиях.
— Решили наши отцы города устроить для рабочих праздничный концерт с песнопениями, — похохатывал доктор. — Пока пелись духовные песни, публика мало-мальски терпела. А как чтение про Палестину началось, не выдержали, валом повалили из залы. Так забота промышленников о духовном просвещении рабочего класса ничем и не кончилась.
— Ничего себе умники, духовными песнями да Палестиной вздумали рабочих кормить! — рассмеялся Владимир Ильич.
Аптекман пришёл попрощаться с Владимиром Ильичем, наказывал кланяться за границей Жоржу Плеханову. Он говорил о Жорже Плеханове с уважением, но в то же время и с лёгкой насмешливостью.
— Небожитель. К собственной персоне столь высокого преисполнен почтения, что невольно на цыпочках вокруг него начинаешь ходить.
— Ну, ну, Плеханов действительно крупный человек и талантище, — возразил Владимир Ильич.
— Такой крупный, что, того и гляди, придавит. Впрочем, молчу. За границей поближе приглядитесь, сами увидите.
Аптекман распрощался и, постукивая палкой, ушёл. Остальные не уходили. Сейчас, в последние часы все особенно поняли, как привязались к Владимиру Ильичу, как не хочется, чтобы он уезжал. Но разговоры, как всегда при прощании, когда всё важное уже известно и высказано, велись разбросанные — о том о сём. Заговорили о литературе. Пискунов, патриот Нижнего Новгорода, говорил о своём знаменитом земляке Максиме Горьком. Никто с ним не спорил, но Пискунову казалось, люди не вполне понимают, как велик и самобытен этот новый талант! Как необычайно и сильно выражает самосознание пробуждающегося класса наших дней! Четверть века назад Горького быть не могло. Гений приходит именно теперь, как выразитель жизнеутверждающей мощи сегодняшнего великого русского рабочего класса.
— Не правда ли? Не так ли? — обращался Пискунов за поддержкой к рабочему Ивану Якутову.
Но Якутов боялся громких слов, и хотя всё, что Пискунов говорил о Горьком, было верно, Якутов лишь скромно поддакивал:
— Ничего, хороший писатель, подходящий писатель.
У Пискунова были две слабости. Во-первых, неистовый его патриотизм нижегородца. Он любил Нижний, тщеславился им, знал всю его историю и все его сегодняшние события, улицы, закоулки, красоты и древности, всех более или менее известных людей. «Нижний — сосед Москве ближний». Второй его гордостью было знакомство с писателем Горьким. Тут уже никто не мог идти с Пискуновым в спор и ни в какие сравнения. Горького читали и чтили все. А знал, встречал его, разговаривал с ним один Пискунов. Было чем погордиться.
— Господа! — заговорил, прерывая Пискунова, Свидерский. — Разве не заметили вы, что русская литература вообще переживает подъём, и подъём, связанный именно с пробуждением рабочего класса!
Все знали, что Свидерский трёх фраз не может сказать без цитаты из Маркса, и цитаты посыпались. Разумеется, в подтверждение своего вывода Свидерский заявил, что «не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание», и всячески принялся развивать эту мысль. Затем красноречиво и долго доказывал, что «рука об руку с разложением старых условий жизни идёт и разложение старых идей», опять же цитируя Маркса. Затем вмешался Цюрупа, высокий блондин, красивый, с прямым и настойчивым взглядом.
— Вот мы, социологи, марксисты, политики, — начал Цюрупа, — изучаем процессы общественного развития, историю классов, взаимоотношения классов, а приходит писатель приходит Чехов, тихий, в пенсне, возможно и Маркса не читывал, и пишет «Человека в футляре». И что же? Увиден и создан общественный тип. Таков удел гения.
— Что ты хочешь сказать? Гениям не обязательно изучать Карла Маркса? — загорячился Свидерский.
— Помилуй, вовсе не то Хочу сказать о зрячести гения.
Разговор решительно принял литературное направление. Владимир Ильич поглядывал на того и другого из споривших, любуясь задором и темпераментом своих новых товарищей. Но взгляд перешёл на сидевшую, как обычно, не в центре, а сбоку, в сторонке, молчаливую Надю, притихшую, должно быть не слышавшую, что вокруг говорится, и сердце больно стеснилось. Уезжать всегда лучше и легче, чем оставаться. Он уезжает, она остаётся. Владимир Ильич сделал полшага, еле заметно прикоснулся к её волосам. Но все заметили. Вдруг все поняли, что совсем немного времени осталось до поезда, что давно пора уходить, что просто бессовестно они засиделись.
Все разом поднялись с места, начались прощания, улыбки, слова, все толпились вокруг Владимира Ильича и опять не могли разойтись.
Владимир Ильич обнимал товарищей, каждому что-то на прощание сказал.
— Рад, что мы с вами прочно стали единомышленниками, — Пискунову.
У Пискунова нервно задёргалось веко, заходил на шее кадык.
— Да. Прочно. И я рад.
Якутову Владимир Ильич сказал:
— Паки и паки прошу посылать рабочие корреспонденции в «Искру»! И Юлдашбая не оставляйте, не отпускайте его от нас, — просил Владимир Ильич Якутова.
Инне Кадомцевой:
— Передайте кадету, что революционные генералы вот как нам будут нужны!
И Цюрупе, и Свидерскому — всем нашёл сказать что-то доброе, именно для него предназначенное. И настойчиво:
— Товарищи, помните «Искру».
Товарищи толпились вокруг, никак не могли окончательно распрощаться, пока не вошла Елизавета Васильевна.
— Не бойся гостя сидячего, бойся гостя стоячего, — довольно-таки прямо заявила Елизавета Васильевна и без церемоний выпроводила гостей.
Взглянула на дочь. Она сидела на стуле, молчаливая и тихая. Владимир Ильич стоял возле.
— Батюшки мои, подорожники вам надо собрать, — сказала Елизавета Васильевна и скорей ушла в кухоньку, где давно приготовленные в аккуратном пакете дожидались Владимира Ильича подорожники. Елизавета Васильевна взялась помыть чашки и расколола одну. Дело не делалось. Всё валилось из рук. Она закурила папиросу и вышла на балкон. «Трудное счастье твоё, Надя. Всё-то разлуки. То в тюрьму забрали — разлука. После Шушенского разлука. И сейчас. Всё разлуки да жандармские слежки. А ведь не променяла бы ни на что своё трудное счастье? То-то и есть».
Надежда Константиновна после ухода гостей будто очнулась. Лихорадочная деятельность её охватила.
— Володя, давай напоследок проверим ещё пожитки твои. Деньги — раз. Удостоверься, зашиты надёжно в кармашке; пуговицы у пиджака на месте, петли на месте, — приговаривала она, проверяя пиджак. — Записная книжка с адресами. Шифр замечательный, в случае неудачи ни за что не разберутся, такой шифр заковыристый. А чемодан? Давай-ка проверим, всё ли в порядке, не забыто ли что?
Она громко хлопотала, пряча от Владимира Ильича глаза, из которых не уходила тревога. Тот петербургский арест всё вспоминался ей, не давал покоя. Пока не доберётся до заграницы Володя, вся душа изноет. Каждую минуту могут схватить: в Самару заявится, а там шпик стережёт.
Но, понятно, от Владимира Ильича она свои опасения скрывала. Только, пожалуй, была шумнее обычного да всё отводила глаза.
— Надюша, посидим тихо, — сказал Владимир Ильич, беря её за руку.
Посидим.
— Не думай ты о том, — сказал Владимир Ильич.
Оказывается, он прекрасно догадывался о её тревогах и страхах.
— Не буду думать о том, — поспешно согласилась Надежда Константиновна. — Буду ждать твоих писем оттуда. Только, пожалуйста, не коротко пиши, закрутишься там с делами, но всё равно пиши длинные письма, изволь писать длинные-предлинные письма. Немножко скучай обо мне.
— Скучать-то буду порядочно, — ответил Владимир Ильич.
Встал. В задумчивости прошёлся по комнате.
— Ещё две-три встречи здесь в России и…
И Надежда Константиновна вновь поняла, с какой упорной и фанатической верностью он весь предан своему величавому замыслу, как полна душа его могучих идей, как тверда и смела его душа.
— Знай же, Володя, — сказала она, — все связи по «Искре» я буду держать в руках, буду с тобой связываться, буду добывать и высылать тебе корреспонденции, буду распространять здесь «Искру».
— Знаю, Надюша, — ответил Владимир Ильич.
Елизавета Васильевна стояла на балкончике, когда вдали зацокало по мостовой и вскоре у калитки сада остановился извозчик. Извозчика прислал Цюрупа. Время на вокзал.
— Голубчики мои, время на вокзал собираться! — крикнула Елизавета Васильевна.
Она старалась соблюдать хладнокровный вид, будто ничего не происходит особенного. Зять уезжает? Ну и что? Мало ли какие у людей бывают дела и надобности. Она увидела светлое, какое-то решительное выражение лица своей дочери. «Не поймёшь их, — подумала мать, — другая бы слёзы при расставании лила».
Зятю она сказала:
— Владимир Ильич, вы теперь на холостяцкое положение переходите, так в случае не забудьте — иголки с нитками в уголке чемодана засунуты.
— Премного благодарен, Елизавета Васильевна, — раскланялся Владимир Ильич. И серьёзно: — Берегите себя. И Надю мне берегите, пожалуйста. А славные нам перепали уфимские денёчки, Надюша! Великолепно отдохнул. Пора и честь знать, за работу, милостивый государь, за работу!