Он подхватил чемодан. Елизавета Васильевна к извозчику провожать не пошла. Стояла на балкончике. Вот от калитки Владимир Ильич обернулся, махнул шляпой. Сели в пролётку. Извозчик тронул. Уехали.
Издалека слышно по мостовой цоканье подков. Тише. Дальше. Уехали.
Воспоминание о том, как она испугалась тогда на улице внезапного оклика Петра Афанасьевича, как ушла от Юлдашбая, не оглянувшись, бросила его — ноги отяжелели от страха, словно по пуду, как жалко она испугалась, — воспоминание об этом непрестанно мучало Лизу. Трусливая, лживая! И всё это после статьи Добролюбова, после того, как она собиралась пойти к Владимиру Ильичу и сказать: «Спасибо. Вы мне открыли глаза. Я тоже хочу, чтобы пришёл настоящий день. Только скажите мне, какой он, как к нему приблизиться».
Разве теперь может она идти, когда так трусливо и стыдно сбежала от Юлдашбая? «Стучи в барабан и не бойся». Не для неё эти слова, эта смелость, этот порыв. Она нищая — вот кто она.
— Да стойте же, барышня, что вы неспокойная нынче какая, самый важный час наступает, лиф требуется по фигуре уладить, четверть часика, ради господа бога, постойте, не двигайтесь, — упрашивала и ворчала портниха, накалывая на Лизе булавками подвенечное шуршащее платье со шлейфом. Лиза стояла перед зеркалом в зале, с голыми плечами, опустив вдоль тела голые тонкие руки. Как подурнела! Из зеркала уныло глядит худое лицо, бледное, с синевой под глазами, с опущенным ртом. Все, даже хозяйка, Лизина посажёная мать, замечали: не на пользу пришлись невесте уфимские калачи и сдобные булки, — приехала тощей, а теперь и вовсе как прут.
— Верно говорят, не родись красивой, а родись счастливой, — рассевшись в кресле, толковала посажёная мать. — Взять хоть бы тебя, Лизавета. Какая уж такая твоя красота, где она? С лица спала — ничего и нет, не осталось. Сухая да квёлая, слова ласкового не вытянешь, не улыбнётся, в глазах хмурость, а худа!.. Батюшки, глядеть не на что, а ведь вот полюбил! Добро бы приданое завидное было. Так ведь нет, кому сказать, не поверят: без приданого берёт, как есть без приданого, с двумя платьишками вывез себе невесту из Нижнего города, изо всех выбрал кралю. Я не корю, наше дело сторона, крестник поклонился, чтобы свадьбу сыграть, мы не против, отчего не уважить, я просто к слову, что, мол, привалило бесприданнице счастье, невест богатых сколько хочешь, а он на тебе, выбрал! Вот что любовь-то делает.
Любовь, она беспощадная, — сквозь булавки во рту процедила портниха.
— А я, Лизавета, хоть ты губы дуешь на нас ни за что ни про что, а я тебе совет дам, как дочери. Ты перед мужем аршин-то проглотив не ходи, ты пониже перед ним, поулыбчивей, а то пора пройдёт — заскучает муженёк с такой царевной-несмеяной, недотрогой. Тогда хватишься.
— Завлекать надо, — сказала портниха. — Да стойте, барышня, грудь у вас сильно волнуется, лиф не заколешь никак. Ах! — вскрикнула она, увидя вошедшего Петра Афанасьевича.
Лиза увидела Петра Афанасьевича в зеркало. Он вошёл и остановился у двери и глядел на неё, полураздетую, каким-то незнакомым взглядом, оценивающим и тяжёлым. Инстинктивно Лиза обхватила руками голые плечи.
— Уйдите, — глядя на него в зеркало, сказала она. Он стоял. Она обернулась и, не помня себя, топнула ногой: — Разве вы не видите, я раздета? Уйдите!
Он постоял секунды две, покачиваясь с носка на каблук, уступчиво усмехнулся и вышел.
Лиза дрожала, у неё прыгали губы, ноги опять ослабели, противно и жалко.
— И-и, девушка, — поправляя и бренча на запястьях браслетами, сказала посажёная мать, — он тебя бережёт, другой попользовался бы в своё удовольствие, — наш-то вон какой с тобой обходительный. Чем ты его купила?
— Не я его, он меня покупает! — исступлённо крикнула Лиза.
И заломила руки, закинула голову. Но опомнилась. Показывать им своё отчаяние? Своё бессилие? Им показывать? Нет!
Продолжая играть золотыми браслетами на толстых запястьях, посажёная мать сказала:
— А ты покрикивать-то погоди, сначала окрутить под венцом надо, дурочка, тогда уж характер свой и выказывай. Да только с нашим много не накапризничаешь, не зря Кондратию Прокофьевичу, папаше крёстному, племянник родной. Наш-то живо уймёт.
— Стойте, барышня, горе мне с вами — три дня до свадьбы осталось, а у нас с подвенечным шитья да шитья.
Разбитая, прибрела Лиза к себе в комнату, когда ловкие пальцы портнихи кончили общупывать её, застучала швейная машина и можно было не слушать больше наставлений посажёной матери. Уйти, запереться, скрыться от них. С некоторых пор у неё появилась привычка, войдя к себе, прислониться к стене лбом и постоять так. Глупая привычка. Как будто, если ты упёрлась в стену лбом, что-то тебя озарит. «Не написать ли Татьяне Карловне?» — подумала Лиза. Зачем? Разве она поймёт, что сейчас происходит в Лизе? Лиза сама не понимает. Обрывки мыслей горячечно бродят в голове, сердце томится, вся душа ноет и мечется. «Стучи в барабан и не бойся». А Лизе хочется крикнуть: «Спасите!» Она боится. Крик стоит в горле, как воткнутый кол, душит и давит. Всегда она была робка, робка. Всего боялась с детства. Отца с бычьими, налитыми кровью глазами, его пьяных речей, проклятий матери, институтских учителей, сухих и казённых, дортуара с рядами одинаковых железных кроватей. Всяких изменений боялась. Всё ожидала чего-то дурного, нехорошего. Татьяна Карловна сказала: «Тебе нужен такой муж, такой сильный и властный, чтобы всецело управлял тобою и твоей жизнью».
У неё не было подруг. Те щебечущие барышни в пелеринках, потупляющие глазки, полные секретов и сердечных тайн, — разве подруги? Неужели сёстры Невзоровы вышли из нашего Мариинского института, где низкий и мрачный вестибюль, холодные классы и всё пропитано казённым духом?.. А Елизавета Васильевна?.. Значит, по-разному кончают институты? Если бы у Лизы был более смелый характер! Если бы тот мир, в который случайно она заглянула, был чуточку ближе!
Она взяла Добролюбова. Книга Добролюбова — единственное, что связывало её с тем миром. Мостик через пропасть. Разве когда-нибудь у Лизы хватит решимости перейти через пропасть? Она взяла Добролюбова и ненасытно и горестно принялась читать статью с середины, с той страницы, где начинался рассказ о Елене. Но скоро отложила. Хотелось подумать. Мысль настойчиво возвращалась к Владимиру Ильичу. Что он хотел разбудить в ней? Какой замысел был у него?
Лизе очень помнился Владимир Ильич на пароходе, оживлённый, полный внутренней жизни, ласковый и дружный с матерью и сестрой. Лиза тогда уже догадалась, что они из иного мира.
Или Лиза помнила сцену в Казани, когда приказчик грозился и топал на грузчиков, а они молчаливо стояли на своём, как стена, и Лиза по лицу Владимира Ильича догадалась, что он сочувствует грузчикам, их борьбе. Одна фраза Владимира Ильича особенно врезалась в память: «Надо сохранять в себе чувство достоинства. Воспитывать в себе чувство достоинства». Что он хотел этим сказать? То и хотел, что сказал! Что подло и гадко себя продавать. Вот что он сказал, и ты всё поняла. Но разве я не люблю Петра Афанасьевича? Разве…
В дверь постучали. Лиза не отозвалась. Ещё постучали. Стук. Стук. Стук. Три раза. Требовательно, коротко, резко.
— Я вам заявляю, Елизавета Юрьевна, — переступив порог, сказал Пётр Афанасьевич, — я вам то заявляю, что криков не люблю, а тем паче при людях. Так и знайте на будущее время. А ещё в институте учились! Вас в институте учили, чтобы на мужа кричать?
— Вы мне не муж.
— Цыпочка моя, да ведь скоро…
Он к ней шагнул и с тем появившимся в последнее время взглядом, который страшил Лизу, грубо обнял её. Она в ужасе упёрлась в его грудь кулаками, вырываясь, откидывая голову, чтобы не дать ему губы.
— Не смейте, не смейте!
Несколько секунд они боролись. Он мог бы её смять, изломать своими руками с волосатыми пальцами. Но отпустил. Поправил галстук, всегда новый, кричаще цветной, прогладил на ту и другую стороны бороду, всё ещё тяжело дыша, но понемногу успокаиваясь.
— Ладно — не трону. Невеста. Невеста промышленника Петра Афанасьевича чистой должна быть, как ландыш. Дворянство ваше люблю. Нищее, а дворянство. И вот эту белизну вашу. Беленькая. Пугливая. А я и люблю, что пугливая, дикарочка ты моя нецелованная…
Он ещё поправил галстук, повертел шеей в тугом воротничке. И другим тоном, хозяйским и будничным:
— Что за книжка?
Лиза схватила Добролюбова, спрятала за спину.
— Читаю.
— Читайте на доброе здоровье, развлекайтесь. Хозяйство вам не вести, наймём экономку. Татьяну Карловну вашу управлять домом поставим, лакеев да горничных нагоним, кучер будет, карета, ложу в театре на зиму снимем, шейку вашу бриллиантами и жемчугами увешаем, я из вас королеву сделаю, пусть глядят Что за книжка?
— Вам безразлично.
Он нахмурил лоб, глаза упрятались в щёлки, стали крохотными, как у ежа. Он сделал к ней шаг.
— Как это так — безразлично? Показывайте.
Нет, — сказала она, пятясь от него.
Ей было страшно. Грудь ломило, бешено стучало в висках. Но что-то поднималось внутри, споря со страхом. «Стучи в барабан и не бойся».
— Знайте, у меня есть свои интересы, — сказала она, всё пятясь от него.
— Что-о? — удивился он, и Лиза видела: от души, натурально. — Свои интересы? Интерес ваш один, чтобы мужу нравиться больше. В том всего существования вашего смысл. Вы-то должны понимать, что полюбил я вас. Да что-то радости в лице у вас не вижу. А? Что у вас на душе? А? Ну ладно, пока отдыхайте. Вечерком прогуляемся. Три денёчка девичьей вашей жизни осталось, ди-ка-рочка.
Он повёл по ней взглядом — какая-то тревога была в его неспокойно бегающем взгляде — и оставил её, не с маху притворив за собой дверь.
Она легла на кровать, уткнулась в подушку, подтянула ноги к подбородку и долго-долго лежала в этой неудобной позе, не двигаясь. Лицо её, казалось, ещё похудело, когда она поднялась. Ещё темнее синели подглазья, небесно-голубые глаза глядели тускло, всё в ней увяло и сникло, и не похожа была она сейчас на картинку из журнала мод или фарфоровую куколку.