Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.
Снег на землю валится, сын дорогою мчится,
И под буркою ноша большая.
«Чем тебя наделили? Что там? Ге! Не рубли ли?»
«Нет, отец мой, полячка младая».
Снег пушистый валится, всадник с ношею мчится,
Чёрной буркой её покрывая
«Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?»
«Нет, отец мой, полячка младая».
Снег на землю валится, третий с ношею мчится,
Чёрной буркой её прикрывает.
Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет,
А гостей на три свадьбы сзывает
Паша любит слушать, как Леопольд читает стихи Мицкевича про молодых полячек. Отчего-то грустно ей от этих стихов.
— Леопольд! Кончится у отца ссылка, уедете в Польшу, и забудешь про Шушенское.
Паша любит слушать, как Леопольд читает стихи Мицкевича.
— Татусь вторую зиму бьёт зайцев, братьям-сёстрам шубы шить из заячьих шкурок. Сколько нас у отца, посчитай. Шестеро. Подготовиться в дорогу дальнюю надо, одеться. Не просто.
— Уедете, и забудешь про Шушенское, — сказала Паша.
— Не забуду.
— Не зарекайся, забудешь. Ой, поздно, наши небось хватились меня.
И она быстро-быстро побежала вперёд, похрустывая на снегу новыми валеночками. Кажется, во всю жизнь лучших не было, вот что значит своим трудом заработаны валенки! Необыкновенные всё-таки ссыльные люди, к которым, на счастье её, привела Пашу бедность. Не была бы бедной семья, не отдала бы мать Пашу помогать по хозяйству к Ульяновым и не узнала бы Паша этих людей, Владимира Ильича, Надежду Константиновну, Елизавету Васильевну. И с Леопольдом, может, не встретилась бы.
На сенокосах траву не косит, на гумне не молотит, безземельные они, безлошадные, бескоровные, где встретиться? Ещё загвоздка: из ссыльных он. На ссыльных у нас осторожно поглядывают. Чужаки, пришлые.
Незаметно они дошли до села. За спиной у них непроглядная темень полей. В Шушенском неярко желтели огоньками окошки, зажгли в избах камельки и лампы. Со двора доносился скрип журавлей колодцев. Поили скотину. Но вот позади заслышался звон колокольцев, ближе, звонче, и пара седых от изморози коней, запряжённых в кошеву, догнала их у въезда в село.
— Стой!
Заиндевевшая лошадиная морда едва не легла на плечо Леопольду, дохнула теплом в ухо.
Гей, охотник! — натянув вожжи, сипло крикнул ямщик. — Как тут проехать — к ссыльному Владимиру Ильичу Ульянову, — договорил другой голос.
Леопольд увидел барашковую шапку, из лисьего воротника глянуло лицо, молодое, широкое, с наведёнными инеем белыми усами и бородой.
— Что ты молчишь? Как проехать к Ульянову?
Леопольд молчал, поправляя на плече ружьё.
— Что за чудак, молчит! Ямщик, трогай. На селе спросим, скачи! — нетерпеливо торопил приезжий в кошеве.
— Прямо поезжайте, — как подтолкнутый, живо сказал Леопольд. — Всё прямо, на край села поезжайте.
Ямщик дёрнул вожжи, кони, раскидывая снег из-под копыт, помчали кошеву.
— Ой, Леопольд! Зачем ты не туда их послал?
— Надо. Бежим!
Они пустились бежать по селу.
— Скорей беги, Паша.
— Бегу.
Село Шушенское — большое волостное село. Дольше версты тянется главная улица. Нерушимо стоит на главной улице кирпичная церковь. От церкви отступив, питейные заведения, полные пьяным народом и гамом, дальше лавки с товарами, заезжий двор, из ворот несёт тёплым навозным запахом, слышится лошадиное ржание. Вдоль главной улицы бревенчатые кулацкие избы, каждая — на двести лет хватит. Заборы высокие, калитки на запорах. А то рядом с хоромами горбатится вросшая в землю избёнка. Впрочем, такие захудалые избёнки ютятся больше в проулках да на задворках. Вёснами и от осенних дождей грязи в Шушенском ни пройти ни проехать!
Есть в селе Шушенском маленькая аккуратная улочка, прямо ведёт к реке Шуше. Над рекой Шушей есть дом.
Паша с Леопольдом прибежали сюда. А кошевы не видно.
— Ой, что там у нас, ой, батюшки-матушки! — шепнула Паша, потихоньку от Леопольда крестясь мелким крестом.
Тревога Леопольда передалась ей. Уж не жандармы ли с обыском? Или иной лихой человек! А где же кошева? Ой, да ведь Леопольд на край села ямщика отослал. Сейчас прискачет обратно ямщик, злющий, что дорогу неверно сказали. Наших скорее упредить.
Они вошли в сени. Непонятный звук мерно и часто доносился из кухни.
— Ой, батюшки-матушки, что там?
А там Елизавета Васильевна присела на корточки у печки и тукает косарём, смолевые чурочки колет. Рыжая собака Женька сидит рядом, с хитрой мордой поколачивает об пол хвостом.
— Елизавета Васильевна! Да что вы? — кинулась Паша. — Да у меня лучины за печкой на всю зиму запасено, да я в минуту, ступайте из кухни, я в минуту самовар вздую! Гости, что ли, у нас?
— Петербургский товарищ Михаил Александрович Сильвин по дороге заехал, — поднимаясь с корточек, сказала Елизавета Васильевна.
— А мы у околицы встретили их, испугались с Леопольдом, не жандармы ли скачут. Ан, это гость. Рады наши-то?
— Как же не рады! Паша, деточка, пельменей из кладовки достань. Угостим гостя сибирским кушаньем.
Сказано — сделано. Закипела работа. Зашумел под трубой самовар. На шестке разложили огонь — варить стукающие, как камушки, с морозу пельмени. Постелили на столе чистую скатерть, расставили тарелки.
— Елизавета Васильевна, однако, готово. Зовите.
— Уже и готово? Быстрая, умница! Зову, сейчас.
За стеной, где у Владимира Ильича рабочая комната, задвигали стульями. Встали, идут.
Паша навстречу из кухни с глиняной миской, полной пельменями. Из миски валил вкусный пар, и вся торжественность момента отражена была на сияющем лице Паши.
— Михаил Александрович, пожалуйста, к ужину! — приглашал Владимир Ильич.
— Удивительно, что вы делаете, Владимир Ильич! В условиях ссылки такое исследование, в глуши, в Сибири, вся обстановка ваша такая творческая, по-ра-зительно!
Гость говорил, говорил. Разводил руками, размахивал, вскидывал плечи.
— Что касается будущего, Владимир Ильич.
Он стоял у порога, загородив ход к столу, всё говорил. Владимир Ильич тоже стоял. Слушал и щурился. Видно было, гость ему близок. Но случайно повёл взглядом на Пашу, увидел миску с пельменями и сейчас догадался, как она волнуется, бедная, что остынут пельмени.
— Этот человек, — кивнув на Пашу и улыбаясь, сказал Владимир Ильич, — это Паша Мезина, наша помощница, от неё зависит, закончим мы с Надей в срок нашу работу или нет.
Паша смутилась, и Надежда Константиновна вся закраснелась от его слов и стала румяной, хорошенькой, ах, как Паша любила свою молодую хозяйку!
— Ты пишешь книгу, Володя, я негромкая сила, всего переписчица, — сказала Надежда Константиновна. И от застенчивости торопясь перевести разговор на другое, захлопала в ладоши: — За стол, товарищи! Пашенька, умница, ставь пельмени.
Все уселись за стол и без лишних проволочек принялись за пельмени, похваливая:
— Ай да Паша! Ай да стряпуха!
Пашу звали за стол, но она ни за что не соглашалась садиться, не до еды ей, какая еда! От переживаний она лишилась аппетита, да и бегать надо за добавкой на кухню, хлопот по горло!
Леопольд тоже отказывался, но его усадили.
— Этот товарищ интересуется вопросами социализма и уже порядочно знает, — сказал Владимир Ильич.
Леопольд чуть не подавился пельменем. Он любил слушать, ловить, замечать жизнь и речи в доме Ульяновых, но когда его самого замечали, стеснялся мучительно. Трудно представить, до чего он был самолюбив и застенчив с людьми, которых считал выше себя. Из самолюбия он прятался в тень. Где его смелый и заносчивый вид? Он не ответил Владимиру Ильичу, не подыскал слов для ответа, а гость взглянул на Леопольда внимательнее и вдруг узнал их с Пашей.
— Позвольте, ведь это вас мы нагнали у села? Вы были с ружьём, да, да, это были вы. Вы не туда показали ямщику дорогу. Почему?
Несколько секунд Леопольд сидел онемевший.
— Просто мы пошутили.
Вот так нашёлся, умник-разумник!
— Ой! — выскочило у Паши. Она зажала ладонью рот.
Владимир Ильич положил вилку и пристально на неё поглядел. На Леопольда. Ещё на неё. И ничего не сказал. Только доброта и задумчивость прошли по лицу.
«Ничего мимо не пропустит. Обо всём угадает. Ровно колдун», — подумала Паша.
— Гм! Хорошенькие шутки, — усмехнулся Сильвин.
Михаилу Александровичу Сильвину не терпелось вернуться к разговору. От Владимира Ильича он ждал ответа на все кипевшие в нём вопросы. Наши планы на будущее. Наша деятельность. Не вечно же ссылка! Что дальше? Как дальше?
Паша носила на кухню посуду, притащила самовар, расставила чашки для чаю, убегала, вбегала и слышала разговор хозяев с гостем урывками, а Леопольд весь ушёл в слух. Приличие требовало встать из-за стола, сказать хозяйкам спасибо. Но он словно к месту прирос. Разговор разгорался. Говорил Владимир Ильич.
— Именно сейчас, пока мы здесь как будто в бездействии, необходимо продумать каждый шаг, точно наметить путь, а когда время настанет, без колебаний приступить к выполнению плана. На многие годы. На многие, многие годы!
Он не сказал слово «партия». Но говорил о партии. Все понимали, о чём он говорил. Партия раздроблена, расшатана, её, в сущности, нет, её надо создавать снова. Весь вечер он говорил об этом.
Леопольд слушал, не спуская с Владимира Ильича взгляда.
«Сейчас выйдет из-за стола, будет ходить». Так и есть, встал, начал ходить. Леопольд знал все его привычки. Всегда волновался, слушая его. Владимир Ильич говорил прямо ему, только ему, чтобы он, Леопольд, знал, понимал, делил с ним его долю и дело, не боялся тюрьмы и жандармов, не боялся страха и верил: революция будет! Они сделают революцию. Они должны сделать, они!
Владимир Ильич говорил это ему, Леопольду.
Вошла в комнату Паша. И, дёрнув плечами, с недобрым в глазах огоньком:
— Там проверка к нам.