Елизавета Васильевна чиркнула спичку, закурила, медленно пустила сизый дым.
А сердиться незачем, детка. Бесполезно сердиться.
— Мамочка, ты наш Ушинский! — засмеялась Надежда Константиновна.
Дверь запищала, приоткрылась. Как-то боком, словно нарочно стараясь войти неудобнее, протиснулся в щель неказистый мужик с реденькой, как из мочала, бородёнкой. Надзиратель Заусаев, исполнявший слежку за ссыльными. Оглядел людей за столом. Приметил чужого. Вытащил из-за пазухи тетрадь в переплёте. Выпятил для важности грудь.
— Политический ссыльный Владимир Ильич Ульянов на месте?
Он приходил сюда каждый день, два раза в день, утром и вечером, проверять, на месте ли ссыльные. Обычно обходилось без казённых, вопросов — подсунет тетрадку Владимиру Ильичу, Надежде Константиновне и дальше. Надо всех ссыльных на селе обойти, а ещё и своя есть по хозяйству работа. Своя рубашка ближе к телу, не упустить бы своё. Но сейчас в доме была неизвестная посторонняя личность. Надзиратель считал, перед посторонней личностью надо себя показать, кто он таков, какие его права и обязанности.
— Политический ссыльный Ульянов на месте?
— Нет на месте Ульянова.
Заусаев оторопел от такого ответа, не понял.
— К-а-к? А-а это кто такой тут стоит?
— Вы не видите, кто тут стоит?
Надзиратель услышал за столом смех. Правда, негромкий. Надежда Константиновна и Елизавета Васильевна усмехались обидно, но не громко. Громко, нахально смеялся мальчишка с упрямыми и злыми бровями и таращил глаза. Этого мальчишку надзиратель не терпел за его дерзкий, никогда не опущенный взгляд. Избил бы за смех. Но смолчал. Не посмел. Ссыльного Ульянова Владимира Ильича устыдился. Нет у Владимира Ильича Ульянова над ним власти, наоборот, он, Заусаев, вроде как над Ульяновым власть. А робеет Ульянова. Отчего? Какая-то сила в нём. Держит тебя его сила, не даёт воли. Не только ударить — замахнуться не даёт на мальчишку!
«А что Владимир Ильич посмеялся над тобой, так за дело, не кочевряжься, простой ты сибирский мужик и должен правильному человеку сочувствовать».
Надзиратель переступил ногами, помялся:
— Владимир Ильич, распишись. Требуют. Что ты будешь делать, начальство велит.
Владимир Ильич взял тетрадь, расписался. Молча. Без шутки. Молча расписалась Надежда Константиновна. Сильвин вынул из кармана свидетельство, утверждающее его личность и что он едет на новое место ссылки, в село Ермаковское. Надзиратель повертел бумажку так и сяк и вернул.
— До свиданья, однако.
Когда в кухне захлопнулась входная дверь, Надежда Константиновна сказала:
— Он неплохой по существу человек. Почти неграмотный он.
Никто не ответил. Елизавета Васильевна объявила, что пора стелить постели на ночь.
Гость оставался ночевать. Надежда Константиновна с Пашей стали готовить гостю бельё.
Леопольд простился, взял в углу кухни ружьё и вышел из дому.
Огромное небо мерцало звёздами над селом. Горло Леопольда сжимали счастливые слёзы. Кому-то он был благодарен. Кого-то любил. Предчувствие чего-то большого и высокого, как это небо над Шушенским, поднялось в нём. Жадно дышала грудь. Дул ветер. Паша угадала: красный закат к ветру. Ветер поднялся, летел и спешил и нёс к Шушенскому чуть внятный запах ещё не близкой весны.
«Найти бы предлог, для чего к ним закатиться», — думал на другой день Леопольд.
Дом Ульяновых он навещал каждый день. Известно, в Варшаве и Петербурге есть университеты, где юноши учатся избранным наукам, слушают лекции. Леопольд ходил к Ульяновым как в университет. Но не с утра же. Нынче стал собираться с утра, боясь пропустить случай: наверное, за чаем Владимир Ильич опять разговаривает с товарищем Сильвиным до отъезда его в село Ермаковское. А! Вот и предлог вполне уважительный — «Господа Головлёвы», сочинение М. Е. Салтыкова-Щедрина. Книжку за ремень под дохой и к двери.
Голос от окошка:
— Куда?
У окошка тощий, высокий отец сутулится над заячьей шкуркой, шьёт заказчику шапку. В Лодзи отец был шляпочником, валял и выкраивал разные модные шляпы, шапки, фуражки, цилиндры, кепи. Отец был мастером в Лодзи. Здесь, в Шушенском, редко перепадали заказы. Перепадёт — отец старался подучить Леопольда: хоть какое дать в руки дело на будущее.
— Татусь, можно, я потом тебе помогу? Очень мне надо идти.
Отец поднял от работы медленный взгляд.
— Надо — иди.
Отец неразговорчив. Болит у отца душа за семью: шестерых детей обуй, одень, накорми. А в будущем что? Но оханья и ругани в доме не слышно. Отец не жалуется на свою несправедливую жизнь. Мама иногда поворчит.
Леопольд пришёл к Ульяновым, как всегда, в радостном ожидании нового. У них не бывает скучно и буднично. Всегда у них интересные разговоры.
Возле порога лежала Женька, вытянув морду на лапы, и зорко глядела. У Женьки бурно-активный характер. Охотник и сторож живут в ней рядом. Неизвестно, кто держит верх. Когда Леопольдов отец и Оскар Энгберг заходят за Владимиром Ильичем с ружьями, Женька вмиг соображает, куда они собрались, охотничий инстинкт мощно в ней поднимается. Нестерпимое волнение охватывает Женьку. Она егозит, подскуливает, виляет хвостом, скребётся в дверь, с надеждой заглядывает в глаза Владимиру Ильичу, тычется мордой в колени, молит: возьмите меня на охоту, возьмите!
Как счастлива, когда Владимир Ильич свистнет:
— Дженни! Идём.
А когда надо сторожить — сторожит серьёзно и рьяно.
Завтрак у Ульяновых кончили, но все оставались за столом. Елизавета Васильевна с папироской над остывшей чашкой чаю. Владимир Ильич неторопливо прохаживался по комнате. Говорили о товарище Анатолии Ванееве. Многих товарищей Владимира Ильича Леопольд знал по рассказам. Особенно Анатолия Ванеева. Владимир Ильич особенно его любил. Его и Глеба Кржижановского. Кржижановский здоров и не так подалеку от Шушенского, а Ванеев далеко и болен. Опасно, кажется, болен.
— Нужно что-то предпринять! Необходимо вытащить его, нельзя его там оставлять, у чёрта на куличках, в холодном ледяном Енисейске! — говорил Владимир Ильич. И прохаживался медленными шагами по комнате. — Поразительно цельный человек! — сказал Владимир Ильич, остановившись возле деревянного дивана с высокой спинкой, где сидел Сильвин. — О ком, однако, я вам рассказываю! О земляке, нижегородце, ведь вы в Питере всё студенчество в одной комнате с Ванеевым прожили, да?
— С Ванеевым можно жить, — согласился Сильвин.
— Случилась мне позарез нужда в некоторых статистических сборниках, — рассказывал Владимир Ильич, это когда ещё мы в Петербурге в предварилке сидели, так Ванеев узнал, из тюрьмы в Нижний знакомым писал, чтобы достали. И отсюда, из Сибири, заказывал книги, когда была надобность. Я ему напишу, он в Нижний напишет. Вот человек активного добра и истинный товарищ, а, Леопольд? — неожиданно быстро обернулся Владимир Ильич.
Как всегда, Леопольд не нашёлся ответить. Нахмурил брови, будто обдумывая трудноразрешимый вопрос. Уж эта его стеснительность или попросту трусость, беда его!
— Умная книжица? А? — увидел Владимир Ильич у Леопольда за ремнём Салтыкова. — Принёс поменять? Что на этот раз тебе выбрать? Снова Салтыкова? Нет? Что же? Политику? Прекрасно, прекрасно! — Он вышел, нашёл на полке у себя книгу Энгельса «Развитие научного социализма». — Получай. Смотри осторожнее с этой книгой. Со-ци-а-лизм! Они от одного слова «социализм» в набат бить готовы. Читай не спеша. Это произведение нельзя торопливо читать Михаил Александрович, — обратился он к Сильвину, — что мне в голову пришло. Там, в Ермаковском, куда вам лежит дорога, у меня есть знакомый доктор, Арканов Семён Михеевич. Напишу-ка я ему письмецо о вас.
— Спасибо, Владимир Ильич. Может, не стоит?
— Отчего же не стоит? Очень даже стоит! Мало ли какие по приезде затруднения встретятся! Он там всех местных жителей знает. С квартирой может вам посоветовать. Сейчас и напишу.
И дверь затворилась за ним в его комнату. Женька поднялась от порога, не спеша перебралась к закрывшейся двери, там затихла.
— Как у вас хорошо! — внезапно воскликнул Сильвин. — Как вы счастливы, что у вас семья!
— Милый Михаил Александрович! — в один голос, ответили мать и дочь. — А вас что останавливает, Михаил Александрович?
Паша не понесла посуду на кухню, приткнула на край стола и сама с загоревшимися глазами приткнулась на кончик дивана.
— Что держит? Признаться? — колебался Сильвин. — Держит любовь! Слишком сильная любовь, может быть, — признавался он с пафосом. — Держит боязнь доставить ей неудобства и трудности. Страх за неё. Ведь сломается жизнь, привычки, быт — всё! Слишком я люблю её, чтобы принимать её жертвы, не хочу подвергать её превратностям судьбы, какие могут выпасть на долю жены политического ссыльного в неизвестном сибирском…
Он не договорил, споткнувшись о взгляд Надежды Константиновны, немного грустный, немного насмешливый.
— Непонятная у вас любовь, — сказала Надежда Константиновна.
— А не у неё ли любовь непонятная? — спросила мать.
— Мамочка! Может быть, она не уверена может, ждёт, чтобы он чтобы вы, Михаил Александрович, открылись. Вы не уважаете её, Михаил Александрович.
— Что вы говорите! — оскорблённо воскликнул Сильвин. Вскочил. Сел. Опрокинул недопитый стакан.
— Ой! — вырвалось у Паши. Но не побежала за тряпкой.
— Разве уважение это, если вы думаете, что она боится кинуть город, привычки, устроенный быт? Любовь и — привычки? Разве это сравнимо? А делить судьбу мужа, политического ссыльного? Разве не гордость и счастье для женщины делить такую судьбу? Быть участницей его планов и замыслов, его дела. Служить вместе делу! Или, может быть, она вас не любит? Скорее, скорее забудьте о ней, она вас не любит.
— Она меня любит.
— Что-то не верится, — усмехнулась Елизавета Васильевна. — Вас в кошеве мчат в село Ермаковское, а она… А вот и лошадь подали.
Правда, под окном завиднелась дуга с нарисованной розовой розой, призывно пробренчал колоколец.