Не помню уж, по какому поводу они острили, но лейбористы прямо‑таки катались по скамьям, а почтенных консерваторов от хохота потрясывало так, будто все они разом ехали в одной извозчичьей пролетке по булыжной мостовой.
А когда в зал вошла эффектная дама в широкополой шляпе с перьями, депутаты застонали от восторга и разразились радостными кликами. Оказывается, эта дама — консерватор недавно поссорилась со спикером, вступила с ним в пререкания, что категорически запрещено законом. Он ей что‑то сказал, она — в ответ, он сделал ей замечание, а она — ему, он осадил ее, она совсем на дыбы. Тогда спикер впервые за свое спикерство прибег к радикальному способу.
— Стража! — крикнул он. (Думаю, он крикнул это слово с удовольствием, уже давно, наверно, не кричал «стража», даже, может быть, на минуту почувствовал себя королем былых добрых времен.)
Вошла стража.
— Вывести ее вон! — приказал вошедший в роль спикер.
Стража приблизилась к даме.
— Вы мне подадите руку или я вам? — спросила строптивая.
— Мы.
Ей подали руку, и она гордо покинула палату.
Закон гласит: нарушившему порядок не разрешается переступать порога этого зала в течение стольких‑то дней.
И вот как раз когда я сидел на гостевой скамейке, истек срок опалы и дама вошла. И то, что ее встретили не осуждающе и мрачно, не холодными взглядами серьезных людей — мы, мол, тут нелегкие дела государства ворочаем, а ты хулиганить! Смотри в следующий раз! — а приветственными кликами, под которые она, как королева Елизавета I, взошла по ступеням на свой трон — скамейку, почему‑то очень мне понравилось.
А вечерами, когда «Уолдорф — Астория» зажигает огни, залы сдаются под банкеты, свадьбы и прочие пиры. Тут уж совсем глаз невозможно оторвать от изящных талий, пышных покатых плеч, причудливых причесок, мехов, страусовых перьев, сверкающих драгоценностей — прямо кинокартина из великосветской жизни. Швейцар только поспевает открывать дверцы всевозможных «шевроле» и «кадиллаков» и совать в карман полдоллара — плата за открывание тебе дверцы, когда ты подкатил. Увы, и мы платили эту грабительскую дань (правда, полтинник совали от всех троих). В Америке чаевые не отменены. Ох, черт меня побери, нестерпимо хочется сделать еще одну петлю. И сделаю, а то наверняка забуду эту деталь.
Ехал я однажды в Париже в такси.
Шофер оказался русский, эмигрант. Вернее, эмигрировали в начале двадцатых годов его родители. Мы разговорились.
— Вы русский? — приветливо спросил он меня, когда я по- русски попрощался с друзьями, у которых был в гостях, сел в машину и захлопнул дверцу.
— Русский.
— Давно в Париже? — осторожно спросил шофер. Видимо, хотел узнать, эмигрант ли я, невозвращенец или гость.
— Недавно, — ответил я, — всего шестой день.
Водитель сразу умолк и больше не стал спрашивать.
Я искоса рассматривал его. Это был человек моих лет. Сероватое крупное лицо его было одутловато — болезненным, но достаточно интеллигентным.
— А вы давно во Франции? — Мне захотелось продолжить беседу.
— С двадцать второго, — неконтактно ответил он.
— Из Москвы?
— Да.
Ему не хотелось говорить. Почему, понятия не имею.
— Я тоже москвич.
Пауза. Он беседу не продолжает.
— Где вы жили в Москве? — лез я ему в душу.
С какой‑то горечью и еле угадываемым сарказмом он ответил:
— Эта улица называлась Пречистенкой, а теперь, кажется, Кропоткина. — Он отлично знал новое название улицы, но этим «кажется» ему хотелось выразить свое пренебрежение к той, другой, не его России.
— Да, да, — подхватил я, — я тоже прожил в этом районе двадцать три года, в Зачатьевском монастыре.
Мужчина слегка оживился.
— Я бывал в этом монастыре. Много раз, — сказал он уже с какой‑то ноткой превосходства передо мной: я, мол, раньше там бывал, это мой монастырь, а не твой.
— А где вы жили, в каком доме? Я все здания знаю наперечет.
— Там у вас, наверно, все по — иному перестраивают.
— Нет, именно район Кропоткинской улицы остался почти в неприкосновенности.
Голос моего собеседника помягчел еще, сделался проще.
— На углу Полуэктова переулка и Пречистенской улицы был дом. Нижний этаж отделан кафелем…
— Знаю, — перебил я его, — он и сейчас на этом же месте, цел — целехонек.
— Это наш дом, — коротко и гордо сказал шофер. И опять замолчал.
Я думал о его детстве, о его судьбе и о том, чем он в данную секунду живет. И угадал.
— Скажите, — совсем мягко и беззащитно спросил шофер, — там была пожарная команда…
— Есть! Она там. Там, на своем месте.
Лицо шофера расцвело, засияло. Боже, как я его понимаю! Что он вспомнил? Пожарная команда. Кони… Звук колокола, в который бьет пожарный, когда оснащенный лестницами, шлангами, баграми отряд древних римлян в касках и серых брезентовых робах мчится по улице.
А тот, бьющий в колокол, стоит на ступеньках первой колесницы и, дергая за веревку, бьет без передышки в сверкающий металл. «С дороги! Мы мчимся спасать людей! С дороги! Все на помощь!»
— Неужели она сохранилась?
— Да. Конечно, не лошади, а машины…
— И при мне вводили автомобили. — Он разволновался. Лицо пылало краской, и… это было ужасно… в углах губ выступила белая пена. Он был, видимо, действительно больной человек.
Такси подъехало к отелю «Океан», где я жил. Я посмотрел на счетчик, вынул бумажные деньги и горсть мелочи, расплатился, сказал «до свидания», открыл дверцу и, полный разных чувств, шагнул на мостовую.
Вдруг мужчина остановил меня. Видимо, ему хочется что‑то еще спросить о милой его памяти Москве. Я обернулся к нему:
Да?
Слегка задыхаясь от неловкости и смущения, шофер проговорил:
— Мне еще полагается на чай.
Фу — ты! Я ужаснулся. Какая оплошность с моей стороны! Но мне почему‑то казалось неловким, даже стыдным дать своему соотечественнику «на чай». Не зная, сколько нужно дать, я быстро протянул ладонь с мелочью:
— Пожалуйста, возьмите сколько надо.
Он осторожно отобрал несколько монеток, поблагодарил, и мы расстались навсегда.
Но назад, назад, в «Уолдорф — Асторию», в Нью — Йорк.
Возвращаясь в гостиницу иногда глубокой ночью, я наблюдал разъезды гостей. Вялые, поблекшие, не так горделиво, как вечером, шествуют они к подъездам, к своим автомобилям.
Иногда бывало и жутковато. Как‑то раз я поднимался в лифте часа в три ночи вместе с пропировавшими дородными джентльменами. Мужчины явно нетвердо стояли на ногах, и глаза их были налиты вином. Я пригляделся и чуть не ахнул. Роскошные смокинги были не только грязными от пролитых соусов или упавших кремов, но черное их сукно было сплошь покрыто какими‑то зелеными, сиреневыми, голубыми волосками. И я догадался — это ворс от ковров. Джентльмены катались по полу. Фантазия моя бешено заработала и вообразила картину. Кстати сказать, в Америке, в отличие от большинства европейских стран, пьют чрезвычайно много.
Перед отъездом на родину мы с Катаевым решили кутнуть — заказать в «Уолдорф — Астории» завтрак прямо в номер. Мы попросили грейпфруты, творогу и яичницы. За такой завтрак в кафетерии мы заплатили бы по доллару. А тут? Рискованно играть втемную. Заказали и ждем. Была не была!
Вскоре дверь номера открывается, и в комнату въезжает маленький холодильник и газовая плита. Мы похолодели от ужаса. Тут же на наших глазах нам начинают жарить на плите яичницу, а из холодильника достают творог и грейпфруты.
Кусок в горло не лезет. Однако завтракаем, стараясь казаться веселыми. Позавтракав, тихонечко спрашиваем:
— Сколько?
— Двадцать долларов.
Вот это да! Содрали, что называется, семь шкур!
Вообще жить в Америке дорого. Квартирная плата так высока, ушам своим не веришь. За небольшую квартиру в новом доме, где я был в гостях, хозяин платит двести долларов в месяц (сейчас, конечно, дороже).
И медицинское обслуживание дорого. Вырвать зуб — девяносто долларов, принять роды — девятьсот долларов. Есть всякие страховки, льготы, больницы для бедных, но все равно болезнь, смерть, рождение — разорение. В Бостоне мы были в гостях у одного молодого профессора. Как раз незадолго до этого у него умер маленький ребенок, заболел другой и умер престарелый отец. Профессор был, можно сказать, в отчаянном материальном положении. Смерти и болезнь съели весь его бюджет.
Заработки в США очень высокие, но и стоимость жизни тоже не низкая. Я думаю, не ошибусь, если скажу, что люди живут в США куда расчетливее, чем мы. Очень расчетливо. Миллионер дает на чай ровно столько, сколько любой другой смертный.
Вот маленький штрих из личных наблюдений. Мы сидим в фешенебельном и уютном ресторане, нас угощает господин H., он миллионер. Ну сколько мы втроем и он с женой можем съесть, когда и так сыты — пресыты? Так, можно сказать, клюем понемножку. Кончается ужин, подают счет. Господин Н. просит нас извинить, вытаскивает из кармана очки, берет счет и с карандашом в руках сверяет цифры счета с прейскурантом. Он занят этим делом сосредоточенно, деловито, долго. Убирает очки, ручку, расплачивается цент в цент и возвращается к беседе с нами. Или — два состоятельных человека выехали из дома в разных такси к ресторану, подъехали почти в одно и то же время, но один счетчик показал на несколько центов больше, чем другой. И вполне состоятельный господин препирается с шофером, не желая платить лишку. Как уж этот вполне богатый господин переспорил счетчик, не знаю. Может быть, и переспорил.
Впрочем, и я один раз вступил в спор с машиной. Именно в «Уолдорф — Астории». За день до отъезда я стал расплачиваться за все услуги. Спустился в вестибюль и знаками объяснил миловидной девушке, чего я хочу. Она достала мой расчетный лист, постукала на калькуляторе и подала счет. Сумма была больше, чем я предполагал. Смотрю — за телефонные разговоры одиннадцать долларов. Какие разговоры? Мне отвечают: с другими городами. Но я не мог говорить с другими городами. И не с кем, и, в конце концов, я не знаю английского. Подоспевшая мне на помощь Таня Кудрявцева — в тот раз она была нашим переводчиком дом — объяснила, что в «Уолдорф — Астории» расчеты с клиентами ведет кибернетическое устройство и ошибки быть не может.