– Нет, в самом деле! Однозначно! Скоро – и этот день недалек – эмигранты сделаются в этой стране элитой. Они не обременены чувством вины. Их предки не крали землю у коренных американцев, никогда не владели рабами. Их совести совершенны чисты.
Тетушка Азра таращилась на собеседника в немом изумлении. «Совести» во множественном числе добили ее, предположил Сами. Если бы Зиба так не расстроилась, она бы уже приставала к нему насчет последней порции кебаба. Сами оттолкнул стул и встал.
– Освободите место на столе! Несу последнюю порцию! – объявил он и двинулся на кухню, где наткнулся на Битси. Та стояла на коленях у детского столика, возле Джин-Хо.
– Лапонька! – взывала она. – Хочешь прилечь?
Джин-Хо покачала головой. Сьюзен, сидевшая рядом с ней, заглядывала подруге в лицо почти с комической озабоченностью.
И вдруг Битси охнула и уставилась на стакан Джин-Хо, пустой, лишь ледяные кубики остались на дне.
– Ты пила газировку! – воскликнула она.
Джин-Хо выпятила нижнюю губу и завертела головой.
– Что ж, тогда и удивляться нечему, – сказала Битси. – Конечно, животик заболел! Боже мой!
– Полегче с ней, Битси! – не выдержал Сами.
Битси развернулась к нему, глянула снизу вверх.
Его словно в голову ударило – радостная ярость поднималась изнутри.
– Можете хоть на минуту сделать передышку?
– Вы о чем?
– Вечно докапываетесь – газировка, рафинированный сахар, работающие матери, ясли…
– Ничего не понимаю! – Битси поднялась, вцепившись в спинку стула, на котором сидела Джин-Хо. – Я в чем-то не права?
– Во всем не правы. Вам бы следовало извиниться перед моей женой.
– Извиниться… перед Зибой? Ничего не понимаю.
– Так подумайте! – посоветовал он, протиснулся мимо нее и двинулся к задней двери.
Сзади, очень тихо, позвала Сьюзен:
– Папа? Битси – плохая?
– Уф! – выдохнул он. Остановился, оглянулся на девочку – бровки ее приподнялись двумя тревожными черточками, встали домиком. – Нет, Сузиджан, не беспокойся. Это просто я раздражителен.
И лишь прокрутив в уме слово, означающее «раздражителен» – то есть «с быстрым норовом», буквально, – он осознал, что они говорили на фарси. Это было потрясение – но почему-то приятное. Сами с торжеством оглянулся на Битси – она так и цеплялась за стул Джин-Хо, уставившись на него, – и вышел во двор.
Кебабы давно пережарились. Кусочки баранины еще возможно было спасти, но курица выглядела словно старая кожа. С помощью прихватки для кастрюли Сами один за другим переложил шампуры на блюдо, а потом снял решетку и пошевелил угли щипцами. Сердцебиение понемногу успокаивалось. Ярость улеглась, и он чувствовал себя немножко глупо.
Щелкнула задняя дверь, и Сами обернулся навстречу Брэду. В футболке «Ориолз»[4] и болтающихся шортах Брэд выглядел помятым, неухоженным. Остановился в полуметре, похлопал себя по голове, отгоняя гудящее насекомое. Заговорил:
– Как тут дела?
– Все в порядке, – ответил Сами и снова обернулся к грилю. Потыкал щипцами в угли.
– Кажется, у нас тут недоразумение вышло, – сказал Брэд.
Сами пошевелил еще один уголек. Потом произнес:
– У нас не было никакого недоразумения.
– Ладно, – сказал Брэд. – Объяснить-то, что к чему, можно?
– У нас, – повторил Сами, – все было хорошо. Пока ваша жена не принялась за свое и не обидела мою жену.
– Как именно она это сделала?
Сами оглянулся на Брэда:
– И вы еще спрашиваете?
– Да, спрашиваю, мой друг.
– Вы сидели за тем же столом, вы слышали, как она по косточкам разбирала воспитание нашего ребенка, видели, как она испортила праздник…
– Испортила?.. Да ну, Сами! – сказал Брэд. – Конечно, порой Битси бывает слишком настойчивой…
– Точнее сказать – назойливой, – перебил Сами.
– Постой, постой…
– Назойливой, самоуверенной, и высокомерной, и… назойливой, – повторил Сами. – Давит и давит.
В порядке демонстрации он шагнул вперед и ладонью надавил на футболку Брэда. Грудь Брэда была податлива, словно губка, почти как женская. От этого Сами захотелось толкнуть его снова, сильнее, и он так и сделал.
– Придержи коней! – сказал Брэд и толкнул его в ответ, но без азарта.
Сами уронил щипцы, обеими руками вцепился в Брэда и попытался боднуть его головой в живот, а Брэд принялся драть ему волосы, и ринулся на него, и сбил Сами с ног, спасибо, не на гриль, и шлепнулся, задыхаясь, сверху. Мгновение они так и лежали, не очень-то понимая, что дальше делать. У Сами кружилась голова, он никак не мог отдышаться. С заднего крыльца слышался высокий и тонкий звук, испуганные женские крики, тут фарси не отличишь от английского. Гости хлынули на ступеньки.
Брэд скатился с Сами, поднялся на ноги и утер лицо рукавом. Сами сел, потом встал. Согнулся, отпыхиваясь, потряс головой, надеясь, что в ней прояснится.
Следовало бы устыдиться. Почувствовать себя униженным: все видели схватку. А он почему-то ликовал. Не мог удержать серьезное выражение лица, когда посмотрел на гостей, застывших от ужаса. Дети онемели, у мужчин челюсти отвисли, женщины обеими ладонями обхватили щеки. Он обернулся к Брэду и увидел, что тот улыбается, и они обнялись. Хлопая Брэда по широкой влажной спине, отплясывая с ним неуклюжий танец по двору, Сами подумал, что родственникам они видятся персонажами какого-то сериала – два нелепых, чокнутых американца, самые настоящие американские кореша.
5
Брэд и Битси заговорили об усыновлении второго ребенка. Дэйву это казалось безумием. Вслух он, конечно же, ничего не говорил. Ограничился «О, вот как?». Но Битси уловила что-то в его тоне и потребовала:
– Выкладывай. Что ты имеешь против?
– Ничего. Откуда такой вопрос?
– Считаешь, что я старая?
– Ни в коем случае, – заверил он ее. Совершенно искренне.
По чести сказать, он не помнил в точности ее возраст. Сорок, что ли? Конни бы сразу назвала. Он быстро подсчитал в уме. Ладно, сорок три. Но дело было не в этом. Главная причина – везение не стоит испытывать во второй раз. Он так тревожился перед первым удочерением, так был рад, что все обошлось. Джин-Хо оказалась самой занятной из его внуков и внучек. И самой умненькой. Или, по крайней мере, второй после Линвуда. Почему бы не сойти с дистанции победителем? К тому же с детьми столько хлопот. Казалось бы, Битси и Брэду самое оно остановиться на одном.
Дэйв так же относился и к собственным детям. В пору отцовства он вошел сумрачно, бросая через плечо горестные взгляды на беззаботную новобрачную пору, и хотя первенец стал усладой его очей, он вовсе не стремился к умножению семейства. Если бы не настойчивость Конни, Битси так и осталась бы единственным ребенком. Конечно, и оба мальчика оказались столь же прекрасны, и он бы не променял их ни на какие сокровища, и все же Дэйв до сих пор отчетливо помнил, как в водовороте капризов, мокрых подгузников, впивающихся в ногу деталек от конструктора говорил себе: «У меня слишком много детей и слишком мало Конни». Он и сам-то чуть ли не обращался в малыша, добивался внимания жены, ухватывал любой кусочек ее времени, какой ему перепадал, сражался с мелюзгой за ее слух, за ее вдумчивый, сосредоточенный взгляд.
Что бы сказала Конни об очередной идее Битси?
О, наверное: «Конечно, дорогая. Уверена, все у тебя выйдет замечательно».
Словами не выразить, как он тосковал по Конни. Он старался не говорить об этом. Она умерла в марте 1999-го, уже больше года прошло. Почти полтора. Он понимал, что все вокруг думают: худшая пора горя уже миновала. Соберись, мужик! Вернись к нормальной жизни! А на самом деле сейчас ему было хуже, чем сразу после ее похорон. Тогда он радовался хотя бы тому, что она отмучилась. И кроме того, он совершенно выбился из сил. Только и хотел отоспаться.
Но теперь он был одинок, словно Бог. Мучительно, сокрушающе одинок. Болтался по дому, времени свободного чересчур, заняться нечем. Наступило лето. Занятия закончились – для него не только на каникулы, но навсегда: в июне Дэйв вышел на пенсию. Было ли это ошибкой? У него всегда имелись интересы помимо работы – хобби, волонтерство, участие в общественной жизни, – а теперь ни на что не хватало сил. Он вздыхал и вслух разговаривал с Конни. «Пора починить наконец замок на двери», говорил он или: «Ох. Черт. Яйца-то купить забыл». Раз-другой она померещилась ему, но в таких странных ситуациях, что он и не пытался даже себя убедить, будто видение было подлинным. (Например, в жаркий июльский полдень она стояла на заднем дворе возле кормушки для птиц, стягивая зубами с руки заснеженную варежку.) Больше удовлетворения он находил в воспоминаниях, возникавших ниоткуда, ярких, словно домашнее видео. Тот день, когда она влетела на подъездную дорожку у дома, из-под капота «фольксвагена» валил дым (что-то неладно с двигателем), распахнула дверь и бросилась ему в объятия. Или тот раз, когда она выдвинула его кандидатуру на премию местной телепрограммы «Герой дня», и он дулся и ворчал, услышав об этом (его подвиги заключались в том, что развозил троих детей по всевозможным занятиям денно и нощно; никаких людей из горящего здания он, конечно, не спасал), а теперь чуть не плакал, растроганный этим воспоминанием.
Он думал: да это же невыносимо.
Он думал: надо было сначала потренироваться на ком-то не столь близком. Я не справляюсь.
Он забывал, что подготовка уже была – бабушки, дедушки, родители. Но никакого сравнения, честное слово.
Он так долго ухаживал за ней, это вошло в привычку, и теперь поверить не мог, что там она справится без него. Хорошо ли ее устроили? Есть ли там все, что ей нужно? Ужасно думать, что она там чувствует себя заброшенной.
И это при том, что Дэйв никогда ни в какого Бога не верил и не допускал возможности жизни после смерти.
Он не стирал ее голос с автоответчика – сделать это казалось насилием. Он понимал, что люди вздрагивают, услышав ее жизнерадостное приветствие: «Это Дикинсоны! Оставьте свое сообщение!» Прокручивая запись, он слышал растерянные вздохи звонивших. Но Битси вот говорит, что ее это утешает. Однажды она позвонила и сказала с дрожью в голосе: «Папа! Можно я несколько раз просто наберу ваш номер, а ты не будешь брать трубку? Мне что-то грустно сегодня и хочется услышать мамин голос».