по-настоящему умер, день, когда умерло его настоящее «я». Этот бы день я и отмечала как день поминовения.
– Я забыл, что у него тоже был рак, – сказал Дэйв.
Мариам умолкла. Смотрела, как все остальные выходят из столовой; дети спешили во двор, взрослые – в гостиную.
– Конни в последнее время была… очень требовательной, – пробормотал Дэйв. Хотел еще что-то добавить, но передумал. Потом все же сказал: – То есть она была почти жестокой.
Мариам кивнула, нисколько не удивившись, отпила чаю.
– Наверное, это неизбежно, – продолжал он. – Когда человек заболевает, он чувствует, что ему все должны. Становится придирчивым. В настоящей нашей жизни Конни такой не была, ни капельки. Я же знал это! Мне следовало проявить понимание, а я не смог. Иногда я даже огрызался. Мне часто не хватало терпения.
– Да, конечно, – сказала Мариам и беззвучно поставила чашку на блюдце. – Это страх, – пояснила она.
– Страх?
– Помню, в детстве, если мама хоть маленькую слабость проявляла – даже если укладывалась в постель с головной болью, – я всегда так сильно сердилась на нее! Я пугалась, вот в чем причина.
Дэйв обдумал ее слова. Да, в чем-то она права. Конечно, медленное умирание Конни пугало его до потери рассудка. И все же чем-то этот разговор его не удовлетворял, словно еще что-то требовалось прояснить. Дэйв подвинулся, пропуская мимо сына Сируза, потом проговорил:
– Я сожалею не только о последних ее днях.
Мариам чуть приподняла брови.
– Обо всей ее жизни. Обо всей нашей жизни вместе. О каждом необдуманном слове, какое ей сказал, в чем был невнимателен. Я всегда так сосредоточивался – то есть сосредоточивался на каком-то проекте, а все остальное к черту. Помню, как-то раз я делал в доме разводку для аудиосистемы, которую сам спроектировал, – так я не прервался на обед, отказался пойти с Конни в кино на фильм, который она хотела посмотреть… Теперь мне тяжело это вспоминать. Я говорю себе: чего бы я не отдал теперь за обед с ней, за то, чтобы посидеть с ней рядом в кино.
– Вы к нам присоединитесь? – позвал Брэд. – Добавка торта – в столовой.
– Спасибо, – откликнулся Дэйв, но Мариам ничего не сказала. Она снова сделала глоток, заглянула в чашку. – Ну да, – произнесла она. – Но если б мы были другими, они бы, наверное, нас не полюбили?
– О чем вы?
– Не будь вы человеком разносторонних интересов, увлекающимся проектами, – если бы вас интересовала одна лишь Конни и вы все время были при ней, захотела бы она выйти за вас?
Мариам вроде бы и ждала ответа, и Дэйв еще думал над ее словами, когда она воскликнула:
– Джанин! Как Полли выросла за лето!
– Да, уже подросток, – вздохнула Джанин. – Помоги нам небеса!
Мариам легко рассмеялась и пошла за Джанин в другую комнату, а Дэйв потянулся следом. Он задумался – может, и вправду съесть еще торта. Вдруг ни с того ни с сего вернулся аппетит.
Сентябрь, запах сухих листьев, который так легко спутать с запахом только что очиненных карандашей. Соседские дети снова бредут в школу с рюкзачками, студенты, битком набив свои машины, разъезжаются по университетам, и Дэйва снова ушибло: пенсионер. После нежных прощаний в прошлом июне, когда ему посвятили школьный ежегодник (Нашему любимому мистеру Дикинсону, благодаря которому для трех поколений воспитанниц Вудбери оживала физика), после множества торжественных прощальных вечеров с вручением памятных подарков (часов по большей части, вот нелепость, теперь-то ему с какой стати следить за временем) – после всего наступил момент истины, осень, когда все прочие начинали год заново, но Дэйв лишь брел по своей одинокой жизни дальше, и для него ничего не менялось по сравнению с летом. Он-то думал, будет рад отдохнуть. Уж как ему надоели эти вудберийские воспитанницы. Но теперь он скучал по их голосам с придыханием, каждая фраза у них заканчивалась восклицательным или вопросительным знаком, скучал по ежечасным эмоциональным кризисам и катаклизмам и даже по таинственным приступам смеха, пусть и подозревал зачастую, что хихикают как раз над ним. Они уже забыли его, разумеется. Зачем себя обманывать? Уже сходят с ума по его преемнику, галантному юнцу только что из Принстона. Словно идешь по красной дорожке – обернешься, а позади тебя ее скатывают. Он ушел. И собственное представление Дэйва о себе оказалось сотрясено до основания, когда он понял, как его это удручает.
Он же всегда любил работать руками, был мастером-ремонтником, плотником, изобретателем-самоучкой, вот и думал, что выход на пенсию пройдет безболезненно. А тут возился как-то в подвале, переделывая трехсторонний цоколь лампы, и вдруг почувствовал, что и минуты больше не выдержит в этом сумраке, сыром, пропахшем землей. Замурзанное оконце над головой напоминало закрашенные окна брошенных фабрик; верстак с аккуратно развешенными над ним инструментами – место для каждого обведено белым, все распределены по назначению и размеру – помещался в холодном кубе флуоресцентного света, а со всех сторон, даже в этот солнечный день, давила тьма. Дэйву померещилось, что он не может вдохнуть, и он стал прикидывать, как скоро его найдут, если он свалится здесь с инсультом.
Наверху, в кухне, – там воздуха было вдоволь, света даже чересчур – он осушил стакан воды, изучая при этом деталь лампы, которую почему-то прихватил с собой. Тут-то он и сообразил, что верстак можно перенести наверх. Если не сам верстак и наиболее крупные инструменты, но уж те, что помельче, – наверняка. Можно занять маленькую комнату, которую они именовали кабинетом, она располагалась за кухней и служила своего рода кладовкой для швейных материалов Конни, ее неоплаченных счетов и старых журналов. Теперь ведь никто ему не запретит. Дэйв даже почувствовал, как разгорается искра былого энтузиазма. Занять чем-то руки! Он положил очки на кухонную стойку и отправился обследовать кабинет.
В этот хаотичный дом на Маунт-Вашингтон они переехали без малого сорок лет назад, когда дети еще были маленькие, и за годы позволили скопиться всему этому барахлу. К тому же Конни от природы не отличалась организованностью. Сколько Дэйв ворчал, обнаружив на стуле брошенные ножницы или разыскивая свои лучшие плоскогубцы!
Один из угловых шкафов был полностью забит тканями, и Дэйв, даже не заглядывая, мог сказать, что часть материи раскроена да так и брошена, даже все еще приколоты булавками образцы тканей, а другие материи, купленные импульсивно десять-пятнадцать лет тому назад, вообще не были использованы, на изломе складки блестели от пыли и солнца. Дэйв какую-то даже злобную радость ощутил – наконец-то, наконец-то приведет все в порядок.
В тот день и весь следующий он складывал всякое добро в целлофановые мусорные пакеты для «Гудвил». Ткани и запасы для вязания, пачку выкроек из «Баттерик», плетеную корзинку с нитками, незаконченную детскую шаль – задуманную, вероятно, для старшей из внучек. В плоской цинковой палитре засохли и съежились таблетки акварели. Тут – блокнот, все страницы чистые, по краям успели пожелтеть. Резак для кожи, он искал его с прошлого Рождества. Книга о том, как сшить кружевные коврики для кукольного домика, ее следовало вернуть в библиотеку Роландпарка до 16 мая 1989 года. Руководство к электрической печатной машинке, давно выброшенной. Коробка неиспользованных благодарственных открыток. Квитки о возврате налогов за двадцать лет (с пропусками).
Подумав, налоговые квитки он решил сохранить. Извлекая их, наткнулся на корзинку с нитками и ее тоже вытащил, мало ли, вдруг в какой-то момент понадобится пуговицу пришить. Потом спохватился насчет других предметов – например, он в самом начале выбросил зеленую пластмассовую коробку вязальных крючков. Вязальные крючки очень удобны для всякой мелкой починки. В какой же из мусорных пакетов он их сунул?
На исходе второго дня комната выглядела намного, намного страшнее, чем до того, как он за нее взялся. Толком и не протиснешься среди куч. Налоговые квитанции пристроились в кресле, диван завален фотоальбомами и толстыми конвертами с разрозненными фотографиями, надо будет их просмотреть на досуге. Пока что и сесть некуда. Полное поражение.
Он выдвинул нижний ящик стола, надеясь убрать туда налоговые квитанции, и наткнулся на аптечную россыпь. Осталось с первых дней болезни Конни, предположил он. Позднее ее снаряжение, как и сама болезнь, разрослось и заполнило дом целиком. В гостиной стояла больничная кровать, в передней комнате – инвалидное кресло. Но в ящике стола запас был минимальный, неназойливый: коробка с пропитанными спиртом салфетками, электронный градусник, ксерокопия информационного листа о побочных эффектах «химии».
Дэйв, кстати, никогда не употреблял слово «химия». Слишком фамильярно для такого ужаса. Он всегда выговаривал целиком: «химиотерапия».
Конни клялась: она этому не поддастся. Пройдет весь курс налегке. А потом как-то утром Дэйв удивился, с чего это вода в душе поднимается по щиколотку, – поковырялся и обнаружил ее волосы, множество, забившие слив. Она сама еще не сознавала – только вечером заметила, сколько их на расческе. И он ничего говорить не стал. С этого между ними началось и все ширилось отчуждение. Он волей-неволей оставался в мире безоглядно здоровых, а Конни присоединилась к малому кругу страдальцев, высматривавших друг друга в приемной врача; они сопоставляли симптомы, перебирали варианты альтернативных лечений, обменивались крошками опыта, как кто справляется (один мужчина только в консервированные персики и верил). Их близкие, изнеможенные, с запавшими глазами, переглядывались сочувственно и молчали.
Она уходила все дальше. Она бросалась в бой против очередного осложнения, возникавшего то здесь, то там, стоило на миг утратить бдительность, как раз в тот момент, когда результаты анализов или консультация приободряли их, и Дэйву приходилось в одиночку разбираться со страховкой, счетами из больницы и рецептами. Порой ему казалось, будто побочные эффекты химиотерапии заразны: он лишился аппетита, его постоянно слегка подташнивало и мнилось, что кровь как-то медленно сворачивается, если порезаться при бритье.