Мариам засмеялась и плотнее укуталась в пальто. Они больше ни о чем не говорили, пока не сели в машину, пока не осталась позади касса и автомобиль не слился с потоком на шоссе. Тут Дэйв сказал:
– А как насчет Сами и Зибы? Они собираются еще усыновлять?
– Кажется, они считают, что больше одного ребенка им не осилить, – ответила Мариам. – Учитывая, сколько нынче стоят частные школы.
– А общедоступное образование поддержать не хотят?
Мариам глянула на него искоса и не ответила, несколько минут вела машину молча. Ее профиль, вспыхивавший серебром в свете фар, когда мимо пролетал автомобиль, казался ледяным и суровым, а длинная линия носа – неправдоподобно прямой.
– Хотя это, наверное, сугубо личное решение, – пробормотал он наконец.
– Да, – лаконично подтвердила она.
На миг Дэйва охватила страсть к мятежу. С какой стати эта женщина демонстрирует свое превосходство! Он сказал:
– Знаете ли, иногда вы могли бы снизойти и до небольшого спора.
Она глянула на него совсем уж мельком и снова устремила взгляд на дорогу.
– Вы бы, например, могли мне сказать, что государственные школы в Балтиморе ужасны. Я бы мог ответить: да, но если бы родители впряглись, мы бы, как я надеюсь, сумели изменить дело к лучшему. Тогда вы бы возразили, что не станете жертвовать будущим своей внучки ради всего лишь надежды. Я могу вести такой спор! На куски не развалюсь!
Она все еще молчала, но, кажется, с трудом сдерживала улыбку.
– Вы так себя ведете, словно уж настолько правы, что и спорить нет надобности, – попрекнул он.
Она удивилась:
– Это я-то? – И на этот раз поглядела на него во все глаза.
– Так, словно вы думаете: о, эти тупые американцы, что они вообще понимают.
– Ничего подобного я не думаю!
– Быть американцем не так просто, как вам кажется, – признался он. – Не думайте, будто мы не понимаем, как к нам во всем мире относятся. В те времена, когда я еще ездил за границу, стоило завидеть группу наших туристов, меня передергивало, хотя я и понимал, что и сам мало чем от них отличаюсь. В том-то и беда: нас сваливают в одну кучу. Мы все, так сказать, на одном корабле, и куда бы корабль ни двинулся, я вынужден плыть вместе с ним, даже если он себя ведет… как школьный хулиган какой-нибудь. Не могу спрыгнуть за борт, как вы не понимаете!
– В то время как нас, иранцев, – сухо заговорила Мариам, – неизменно оценивают исключительно как отдельных и уникальных личностей.
– Нуу… – пробормотал он, чувствуя себя слегка глуповато. Переборщил, конечно.
– Вы видели, как сегодня в аэропорту пассажиры обходили стороной Сами, Зибу и меня? Должно быть, нет. Вы этого даже не замечаете. Но с одиннадцатого сентября так обстоят дела. О! – выдохнула она. – Порой я так устаю быть иностранкой, хоть ложись и помирай. Тяжелая это работа – быть иностранкой.
– Работа?
– Очень много труда, усилий, и все же мы никогда не впишемся окончательно. В прошлое Рождество Сьюзен сказала, когда я везла ее домой из сада: «Вот бы мы тоже праздновали Рождество, как все. Не хочу быть другой», вот что сказала она. Это разбило мне сердце.
– Что ж… – сказал Дэйв. Осторожно, чтобы не навлечь на себя очередной взгляд Мариам, он предложил: – А может быть, пусть у нее будет маленькая елочка? Разве никак нельзя?
– У нее была елочка, – сказала Мариам. Они въехали в город, и она поглядывала в зеркало бокового вида, выжидая момент, чтобы перестроиться на другую полосу. – Огромная елка. Уж это-то мы для нее сделали.
– Тогда… не знаю, украшения? Венок, гирлянда лампочек?
– Разумеется. И омела.
– А! И… А небольшие подарки – это было бы против вашей веры?
– Она получила десятки подарков. И сама дарила.
– Вот как. – На миг он умолк. – Тогда что, чулок? – спросил он в конце концов. – Чулок она вешала?
– О да.
– А колядки? Не религиозные, разумеется, но, может быть, спеть «Джингл беллз», «Доброго короля Венцеслава» и, постойте, пожалуй, «Я вижу три корабля»…
– Она ходила колядовать с соседскими детьми. Прошли по всей улице и спели все песенки до единой, и про младенца Иисуса в том числе.
– Ну тогда… – сдался он, – я не вполне понимаю…
– Но в машине в тот день она мне сказала: «Это не то же самое. Я не чувствую этого. Это не настоящее Рождество».
Дэйв рассмеялся.
– Да бога ради! – сказал он. – Это же самое говорит каждый ребенок в стране.
Она притормозила на светофоре и поглядела на него.
Он пояснил:
– Вы не думаете, что они все так рассуждают? Каждый говорит: «В другой семье празднуют правильнее, по телевизору это выглядит красивее, я думал, все будет лучше». Это же Рождество! Так оно устроено! У всех завышенные ожидания.
Она приняла его аргументы, увидел Дэйв. Ее лицо немного прояснилось.
– Эта девочка на сто процентов американка, – подытожил он.
Мариам улыбнулась и снова нажала на газ.
И дальше они ехали в молчании, которое Дэйв не пытался нарушить, потому что Мариам, казалось, погрузилась в размышления. Останавливаясь на красный свет, она постукивала ногтем по рулю, словно в такт внутреннему диалогу, и когда притормозила перед домом Брэда и Битси, сказала:
– Да, конечно, вы правы.
– Я прав?
– Я слишком чувствительна к своей иностранности.
– Что? Стойте, стойте! Я вовсе не это пытался сказать.
Но она медленно кивнула и добавила:
– Слишком много об этом думаю.
Машина уже остановилась, но Мариам не выключала мотор, и Дэйв понял, что она не собирается заходить. Она смотрела прямо перед собой, упираясь взглядом в ветровое стекло.
– Наверное, это граничит с жалостью к себе, – сказала она. – Которую я презираю.
– Я ничего подобного не говорил! Нет в вас ни грамма жалости к себе.
– Но видите ли, – продолжала она, – человек впадает в… как бы это сказать… у него складывается предвзятое мнение. Начинает казаться, будто все было бы по-другому, если бы ты был частью этой страны. Начинаешь думать, будто иностранность определяет всю твою жизнь. «Если б я была дома», – говоришь себе и забываешь, что к той стране ты тоже перестала принадлежать. После стольких-то лет. Она уже не будет для тебя домом.
Дэйву казалось, что смысл ее слов глубоко печален, но голос был ясен, лицо, повернутое в профиль, бесстрастно. Желтый свет падал на лицо или пропадал на миг, когда между автомобилем и фонарем на подъездной дорожке проходили другие гости.
– Мариам! – позвал Дэйв.
Она обернулась, посмотрела на него как будто издали, дружелюбно, однако в глубокой задумчивости.
– Вы часть этой страны, – сказал он. – Принадлежите ей точно так же, как я, или кто угодно, или Битси, или… Это как с Рождеством. Всем кажется, будто лучше сжился кто-то другой.
По крайней мере, она вроде бы его слушала. Склонила голову набок, смотрела ему в глаза. И вдруг он смутился. Нельзя же так торжественно выступать.
– Ну ладно, – сменил он тон. – Вы же зайдете?
Она выдохнула:
– Ох!
– Прошу вас, – сказал он, дотянулся до ключей в замке зажигания, выключил газ. – Пойдем, – позвал он и передал ей ключи. И тут показалось, что слова приобретают новое значение, и он позвал ее снова: – Добро пожаловать, Мариам. Добро пожаловать домой.
И ее пальцы сомкнулись не на ключах, а на его пальцах, они сидели, держась за руки, внимательно глядя друг на друга.
8
Право, Зиба не знала, что и думать.
Ее все теребили, особенно женщины. И мама, и невестки, и жена Сируза Нахид.
– Мариам… Она… Она в самом деле?.. Почему она все время появляется с отцом этой Битси?
Она пришла вместе с ним в марте на новогоднюю вечеринку у Хакими – на стопроцентно иранский праздник, что родители Зибы каждый год устраивали в каком-нибудь большом вашингтонском отеле. Обычно Мариам их не посещала. «Ханум не снисходит до наших простеньких семейных сборищ», – со смаком говорили друг другу родичи; на самом деле «сборища» были очень далеки от простоты, и, скорее всего, именно поэтому Мариам всякий раз находила предлог, чтобы уклониться. Гости разряжены в пух и прах, очень много музыки, очень шумно, веселились чуть ли не до утра. Но в тот год – вот она, Мариам, в длинном черном шелковом кафтане с золотой вышивкой, черные волосы плотно и гладко стянуты на затылке, лицо – идеальный, великолепный овал, безупречный макияж, а подле нее Дэйв Дикинсон в мешковатом сером костюме, голубой рубашке и полосатом галстуке, – кажется, Зиба впервые (если не считать похороны его жены) видела Дикинсона в галстуке. Он был чуть ли не единственным тут американцем. Ну да, кое-кто из молодых кузенов женился на блондинках, трудно иранцу устоять перед блондинкой, но все же этот мужчина выделялся бледностью, увядший какой-то. Но его вроде бы это не беспокоило. Он глазел по сторонам с откровенной радостью – и на изысканную обстановку, и на музыкантов с сантурами и тамбуринами, и на разодетых детишек, носившихся стремительно среди взрослых. При виде разнообразной еды он так стиснул крупные руки, словно едва мог сдержать бивший через край восторг. Кто-то из гостей рассмеялся, и Зиба чуть ли не пожалела беднягу, хотя сам он ничего не заметил.
Она знала, что он приедет с Мариам, но лишь потому, что в последний момент ей сказали об этом родители. Сама Мариам ее не предупредила.
– А тебе она говорила? – спросила Зиба мужа, и Сами покачал головой.
Этот разговор произошел перед самым началом празднества, и все же она изумилась, завидев примерно час спустя Дэйва посреди собравшейся толпы. Он стоял под высокой мраморной аркой, рядом с витой колонной, зазор между ним и Мариам не превышал трех сантиметров. Зиба это очень даже заметила (и все обратили внимание). Весь вечер он тенью следовал за Мариам, хотя притрагиваться к ней не притрагивался. Мариам же вела себя так, словно они всего лишь приятели. Не касалась его руки, если заговаривала с Дэйвом, не взяла его под локоток, когда они двинулись навстречу Сами и Зибе поздороваться. Значит, их отношения еще только-только начинаются – первое свидание или второе. Или же это вовсе не свидание, а культпоход, Мариам решила удовлетворить любознательность Дэйва. Или даже руководствовалась соображениями удобства: Мариам не любила водить машину в темноте. (Но в таком случае почему бы не поехать с Сами и Зибой.)