Но так ли это? Слова показались ей ложью, едва соскользнули с ее губ. Как бы ни была близка ей Сьюзен – любимая внучка, – ей трудно было даже мысленно связать, пусть и отдаленно, родственников там, дома, и этого дальневосточного подкидыша с прямыми черными волосами, экзотическим разрезом черных глаз, с кожей бледной, матовой и гладкой, будто кость.
Иногда вместе со Сьюзен к ней привозили Джин-Хо, дважды побывала и Шу-Мэй. Зиба часто брала их в июле на себя, потому что от химиотерапии Битси весь день клонило в сон. Но в целом она молодцом, докладывала Зиба. Она спрашивала:
– Вы точно не возражаете, Мари-джан? Я совсем ненадолго отлучусь.
Мариам отвечала:
– Конечно, я нисколько не против. – И это была правда. Во-первых, она охотно помогала Битси. А во-вторых, вдвоем или втроем дети могли и сами себя занять, и тогда все, что от Мариам требовалось, – угостить их в какой-то момент домашним печеньем или кексами и «чаем», то есть яблочным соком, разлитым в крошечные эмалированные чашки.
Джин-Хо на полторы головы переросла Сьюзен и требовала теперь, чтобы ее называли Джо, хотя все вокруг вечно об этом забывали. Шу-Мэй по-прежнему была маленькой, хрупкой, но решительной и себе на уме. К ней перешла одежда и от Джин-Хо, и от Сьюзен, и странно было видеть, как вновь обретают жизнь выцветшие костюмчики Сьюзен, а из-под них торчат старые сандалии Джин-Хо – и пустышка подвязана к длинной резинке.
Во второй половине дня Мариам порой отваживалась выйти за какими-то нужными продуктами. Затем она готовила ужин – полноценный, всерьез, даже если оставалась к тому времени одна. Конечно, к ней заглядывали частенько подруги. Или она кого-то из них навещала. Все четверо отлично готовили, каждая свое: турецкая кухня, греческая, французская, а у Мариам иранская. Неудивительно, что они практически перестали наведываться в рестораны.
Собираясь в гости к подруге, Мариам вовсе не чувствовала того волнения, какое настигало ее прежде при подготовке к выходу в свет. В ту пору она могла несколько нарядов переменить, прежде чем остановиться на одном, и мысленно разучивала темы для разговоров. Не только в возрасте причина такой перемены (хотя, конечно, и возраст способствовал), но в том, что она выполола из своего окружения всех тех, с кем ей бывало не по себе. Больше не принимала приглашения на бессмысленные, пустопорожние вечеринки, где она и Киян проводили столько времени. Ее подруги порой переспрашивали, уверена ли она, что с этим покончено. По крайней мере, Даниэла сомневалась. Она-то все время искала новых знакомств, новых впечатлений. Но Мариам упорствовала: «С какой стати я стану хлопотать? Хоть одним старость хороша: я знаю, что я люблю и чего не люблю».
При слове «старость» Даниэла сердито морщила носик. Но две другие подруги кивали – они понимали, о чем говорит Мариам.
Они часто рассуждали о своем возрасте. Говорили о том, куда идет этот мир, говорили о книгах и фильмах, о пьесах и о мужчинах (преимущественно Даниэла). На удивление мало вспоминали детей и внуков, разве что у тех случалась какая-то беда. Но почти всегда заводили речь об американцах – забавляясь и восхищаясь. Им никогда не приедался разговор об американцах.
Дома ли Мариам проводила вечер или в гостях, в десять вечера она ложилась в постель. Читала, пока веки не отяжелеют, порой два или три часа подряд, и тогда выключала свет, соскальзывала ниже под одеяло, обнимала одной рукой Муша. За окном по соседству пел одинокий пересмешник, и она засыпала, радуясь тому, какие высокие выросли в округе деревья, как плавно льется с кроны птичья песня, и в летние дожди тоже прекрасно, деревья что-то упорно бормочут, вздыхают – «ахх! ахх!».
Как-то раз утром она взяла трубку и женский голос спросил:
– Мариам?
Только по характерному произношению Мариам узнала Битси (Битси всегда растягивала обе «а» в ее имени, до смешного, видимо, представить себе не могла, что в иностранном языке «а» бывает и безударной). Голос ее был слабым и сиплым, словно Битси боролась с кашлем. Она действительно тут же закашлялась.
– Битси? – спросила Мариам. – Как вы?
– Я в полном порядке, – заверила ее Битси. – Лечение было нешуточное, но я прошла курс, и врачи остались очень довольны. – Снова кашлянула и добавила: – Извините, побочный эффект. Ничего особенного, врачей это не смущает. Но вот что: спасибо за то ваше письмо. Я давно должна была ответить.
– О нет, ничего вы не должны. Разве что найдется для меня поручение.
– Хотя бы поблагодарить вас за внимание, хотела я сказать. Я так была рада получить весточку! Я очень скучала, всем нам вас недостает. Мы надеемся увидеть вас на празднике у Сами и Зибы.
– О… праздник Прибытия… – пробормотала Мариам.
– Папа сказал, что вы, возможно, придете.
– Ну да, я говорила, что подумаю, – сказала Мариам. – Но лето выпало такое сложное… не уверена, смогу ли…
– Чтобы все было как прежде! – выпалила Битси с таким напором, что снова закашлялась. – В прошлом году было не так. Даже Шу-Мэй заметила. Спросила: «А где Мари-джан?» Я не могу допустить, чтобы вы исчезли из нашей жизни.
– Ох, Битси, спасибо! – сказала Мариам.
Все вертевшиеся на языке отговорки – поездка в Нью-Йорк, Фара в гостях – показались ей вдруг слишком очевидными, и она сказала правду:
– Я все-таки боюсь, не выйдет ли неловкости.
– Неловкости? Какая чушь! Мы же все взрослые люди.
Этот аргумент почему-то не порадовал Мариам. Она сама не понимала, чем разочарована. Каких слов она ожидала от Битси? Но обида сдавила грудь. И она призналась:
– С точки зрения вашего отца, я не очень-то правильно себя вела.
– И какое отношение это имеет к нашему празднику? Речь всего лишь о небольшом семейном празднике, – возмутилась Битси. – Черт, нам остается только вас уконтрапупить.
Уконтрапупить. Такого глагола Мариам не знала. Может быть, это значит что-то вроде «линчевать»? Она ответила:
– Наверное, так вам и следовало сделать.
Вероятно, голос ее прозвучал более сердито, чем ей самой хотелось, потому что Битси спохватилась:
– О, Мариам, простите. Я лезу куда не просят, сама понимаю.
Это да, это ей свойственно. И все же Мариам возразила:
– Нет-нет, Битси, вы были очень добры. Так мило, что вы позвонили. – И, пытаясь сравняться с ней напором: – Но вы так и не сказали, чем я могу помочь. Дайте мне задание, прошу вас.
– Нет, спасибо, ничего не нужно, – ответила Битси. – Я с каждым днем все крепче. Увидите меня на празднике Прибытия – удивитесь.
Типичная Битси. Последнее слово всегда остается за ней, подумала Мариам, кладя трубку.
– Как ты объяснишь родным? – твердил он. – Они так за нас радовались! Как ты объяснишь, почему вдруг решила от всего отказаться?
Она сказала:
– Я уже им объяснила. Только что была у них.
Он глянул на нее так, что она пожалела о своих словах.
– Сказала им прежде, чем мне? – спросил он. – Мариам, как ты могла!
– Сама не знаю, – тускло выговорила она. У нее уже сил не было обороняться. – Сказала, и все тут. Дело сделано.
Но теперь она сама задала себе тот же вопрос. Почему она первым сказала Сами и Зибе? Разве не странная последовательность действий? Неужели в глубине души она ждала, что они ее отговорят?
Ах, если бы она не проговорилась о том, что им уже все сказала, – может быть, он бы согласился и дальше просто видеться с ней?
Она влюбилась в него, сама не заметив, это произошло, можно сказать, у нее за спиной. Застигло ее врасплох. Сначала он был просто еще одним бедолагой, мужчиной, нуждавшимся в помощи, приятным человеком, но что ей до того? Даже когда они уже проводили немало времени вместе, она не чувствовала такой, о, такой связи с ним, как с Кияном.
– Право, Дэйв, – сказала она ему однажды, – у нас нет ничего общего. Ни общего прошлого, ничего. Я даже вообразить не могу, каким было твое детство.
– Детство? – переспросил он. – А это к чему? Какая разница, какое у меня было детство? Существенно то, какими мы стали в итоге – теперь, когда от нас остались только сущность да опивки.
Да, он бывал убедителен, надо отдать ему должное. Когда он так высказывался, Мариам видела его правоту. Но лишь до тех пор, пока он не замолкал. В то лето она уехала в Вермонт с таким чувством, словно от чего-то бежала. Как-то так вышло, что, вопреки своей интуиции, она стала слишком часто видеться с Дэйвом, а тут появился шанс восстановить дистанцию. Она обрушила на Фару такой поток фарси, что та расхохоталась:
– Мариам! Притормози! Я не все разбираю. Мариам, у тебя что, появился акцент?
У нее появился акцент? Когда она говорит на родном языке? Но оставался ли этот язык для нее родным? И был ли у нее когда-либо родной язык?
Она притормозила. Погрузилась в ход времени, заведенный у Фары, – обволакивающий, как патока. Качалась в кресле на заднем дворе под соснами, поглядывала исподтишка на Уильяма и гадала, как Фаре удалось приладиться к столь чужеродному человеку. Тем летом он совершенствовал средство для удаления пятен от животных, собирался нажить миллионы.
– Сначала это была сверхсухая паста для замазки опечаток, – признался он Мариам. – Я изобрел ее несколько лет назад и собирался назвать D’elite, Д-апостроф-элит, сечешь? Но такое уж мое везение, печатным машинкам настал конец, вот я и придумал этому веществу новое применение. А самое лучшее: название-то менять не придется. D’elite! Как на твой слух? К тому же, если кто не разберет, запомнят просто – «Элита», тоже неплохо.
А Фара, тоже откинувшись к спинке кресла, бормотала ей на фарси, словно Уильям ни слова не произнес:
– Почему это здешние пожилые дамы стригут волосы, словно монахи? Почему женщины из высших классов так мало пользуются косметикой?
Как двое малышей, они состязались за ее внимание, и Мариам, к собственному удивлению, стала поощрять Уильяма – его энтузиазм, его наивность и симпатичный оптимизм. Томная разочарованность Фары порой удручала. Мариам улыбалась Уильяму – и вдруг вспоминала Дэйва. На самом деле ничего общего, Дэйв не был столь эксцентричен, экстремален, и все же…