«Не понимаю, почему рядом с по-настоящему хорошими людьми мне всегда становится грустно», – сказал ей однажды Киян, и теперь она понимала, о чем он говорил.
Она писала Дэйву из Вермонта, призналась, что скучает по нему. Конечно, выразилась не столь прямо (Я тут очень хорошо провожу время, но все время думаю о вас, что-то вы сейчас делаете). Но она же понимала, каковы будут последствия. Когда просовывала письмо в щель почтового ящика, вцепилась в него и долго удерживала в нерешительности, прежде чем позволила посланию провалиться. И тут же подумала: «Что я наделала?» – и готова была выковырять письмо обратно.
Но Дэйв, встречавший ее в аэропорту, повел себя с виду как ни в чем не бывало. Он явно был ей рад, но не упоминал про письмо, и вроде бы ничего не изменилось.
– Хорошо провели время? – спросил он. – Все новости семейные сверили?
Она была задета. Какая самонадеянность – ожидать, что ее письмо так много будет для него значить. Она холодно поговорила с Дэйвом и быстро спровадила его домой. Всю ночь ворочалась и металась в постели, оплакивая последнюю, обманувшую надежду на любовь. О мучительный маятник романа! Продвижение, и отступление, и тайные раны, и стратегические маневры! Вот уж где сталкиваются две культуры – в борьбе полов!
На следующий день он явился к ней, только она села обедать.
– Я получил твое письмо, – сообщил он.
– Мое письмо?
– Десять минут назад доставили. Ты его опередила.
– О!
– Мариам, ты действительно все время думала обо мне? Ты по мне скучала? – И прежде, чем она успела ответить, он сгреб ее и принялся целовать. – Ты скучала! – твердил он. – Ты любишь меня!
И она смеялась, и отвечала на поцелуи, и тщетно пыталась вдохнуть – все разом.
Совсем не похоже на тот ее брак. В новые отношения она вступала, зная, что люди смертны, что всему приходит конец, и хотя они с Дэйвом вместе все дни и ночи, может наступить момент, когда она скажет: «Завтра – два года с тех пор, как мы виделись в последний раз». Или он скажет так о ней. Они рисковали гораздо больше, чем в состоянии понять и принять юная пара, и оба они это знали.
Вот почему снижалась вероятность ссор и обид. Они редко тратили время на пустые пререкания. Она смирилась с его суматошностью и манерой читать газеты вслух. (Только послушай: «У меня дом за три миллиона долларов, – похвастался в интервью боксер, – и простыни из десяти тысяч ниток». Десять тысяч ниток? Такое может быть?) А он, в свой черед, запомнил, что если Мариам чувствует себя усталой или заболевает, поможет пиала простого белого риса. Однажды, когда Муш пропал на два дня, он напечатал несколько десятков объявлений: ПРОПАЛ – ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ – ГОРЮЕТ РЕБЕНОК.
– Горюет ребенок? – спросила она. – Ты о чем? Какой ребенок?
– Ты и есть ребенок, Мариам, – ответил он. Обхватил обеими руками ее голову и поцеловал в макушку.
И ведь он был прав.
Когда-то она фантазировала о путешествиях на машине времени в давние, очень давние эпохи. В доисторические времена – увидеть, как возник язык. Или во времена Иисуса – понять, что это было. Но теперь она бы предпочла не столь отдаленные времена. Она бы села в самолет авиакомпании BOAC, чтобы снова навестить мать, прошла бы по асфальтовой дорожке на высоких каблуках, в ту пору женщины летали в туфлях на шпильках, устроилась бы в одном из тех кресел, два напротив двух, улыбалась бы стюардессам, их выглядящей обтекаемой форме. Она бы пообедала с Кияном в старом ресторане «Джонни Унитас» на Йорк-роуд, заказала бы салат и зажаренный до хруста баклажан, и официантка пела бы себе под нос «Странники в ночи», подавая им блюдо за блюдом.
И тут же спохватывалась: всякий раз, когда они ели не дома, Киян бесконечно изучал меню, а когда им приносили заказанное, смотрел на свою тарелку, потом на ее, потом опять на свою и вздыхал: «Не повезло мне!» И она ощетинивалась.
Или взять тот раз, когда она плюхнула ему в тарелку целый кувшин йогурта. Она провозилась полдня, готовя его любимую еду, багхали поло, вышелушивая фасолины, отчего кончики пальцев отекли и сморщились, а когда она поставила перед Кияном тарелку, он сказал: «Йогурта, конечно же, нет».
Вполне извинительная ворчня, однако совсем уж неуместная в тот момент, потому-то кувшин йогурта и оказался там, где он оказался. А теперь она думала, что в прошлом она была недоброй и жадной. Следовало сказать ему: «Возьми у меня салат с креветками, раз тебе хочется». Следовало сказать: «Йогурт? Конечно, сейчас принесу». Но тогда ее это с ума сводило, все время ему что-то было нужно. Ей и в голову не приходило, что жизнь, в которой от нее уже никому ничего не будет нужно, – это жизнь скудная, жалкая, ничтожная.
Не это ли привлекло ее в Дэйве? Так было очевидно, что его счастье в ее руках. Только и требовалось – сказать «да». Много же лет прошло с тех пор, как она обладала подобной властью. «Соблазн быть нужной» – виделся ей пылающий заголовок на обложке дешевого романа-комикса. Да, вот где ее погибель, в этой потребности быть кому-то нужной.
Идиотка.
Ради того чтобы почувствовать себя нужной, она готова была связаться с мужчиной, столь мало ей подходившим, – с тем же успехом могла бы наугад вытащить его имя из шляпы. С американцем, наивным, всем довольным, беспамятным, уверенным, что его способ существовать – единственно приемлемый, что он вправе переделать всю ее жизнь на свой лад. Она растаяла, стоило ему сказать: «Добро пожаловать, Мариам», хотя и тогда она прекрасно понимала, что инклюзия – миф. А почему так случилось? Потому что она поверила, будто что-то для него значит.
– Как ты могла так поступить, Мариам? – повторял он.
И:
– Как же ты объяснишь, зачем ты все выбросила?
Потом ей порой казалось, будто она вновь эмигрировала. Оставила прошлое позади, перебралась в чужую страну, без надежды вернуться.
На этот раз Фара приехала к Мариам, а не Мариам к ней, по той причине, что Уильям взялся лакировать полы в доме и говорил, будет проще с этим справиться без Фары. Но на самом деле ее визит вовсе не совпадал с праздником Прибытия, то была всего лишь отговорка. Фара приехала в пятницу под конец июля и привезла столько нарядов, словно собиралась гостить месяц, а не выходные. Привезла в подарок расписную жестяную баночку с шафраном (жительнице сельского Вермонта и в голову не пришло, что шафран нынче можно купить в любом супермаркете).
– Заказала в интернете! – похвасталась она. – Я так наловчилась в интернете – видела бы ты меня с мышкой: щелк-щелк-щелк!
Фара привезла также набор картонных квадратиков, окрашенных в разные оттенки коричневого и желтого.
– Как думаешь, Мариам-джан? Какой лак выбрать? Я говорю – вот этот, а Уильям хочет вон тот.
Мариам не заметила особой разницы, но ответила:
– Твой симпатичный.
– Я так и знала, что ты меня поддержишь. Сегодня позвоню Уильяму и скажу ему! – Потом она пустилась хвастать: – Ох, Мариам, американские мужчины все на свете умеют. Пробить засор в унитазе, заменить выключатель… Ну да ты-то знаешь.
Она вдруг что-то засуетилась, но Мариам не понимала, в чем дело, пока Фара не задала вопрос:
– От него что-нибудь слышно?
– От… а, от Дэйва, – сообразила Мариам. – Нет.
– Ну что ж, наверное, у тебя на то были причины, – снисходительно заметила Фара. – Помнишь, как дома у нас тетя Нава – уж как ее уговаривали выйти за того жениха, которого ей присмотрел отец, а она твердила «нет-нет-нет», и родители уже не знали, как с ней быть, но не могли же они силой ее выдать замуж, разумеется, и вот однажды ночью, когда она легла спать, отец постучал в дверь: «Ты не спишь, Нава-джан?» – сказал он…
Ох эти старые, старые семейные истории, повторяемые со всеми необходимыми понижениями и повышениями тона, с драматическими паузами! Мариам расслабилась и слушала все это, как музыку на заднем плане.
Но в целом визит Фары нисколько не помог ей успокоиться. С Фарой всегда так, уж очень она торопится наверстать все со всеми знакомыми. Пришлось устроить обед с Сами и Зибой, и Фара бесконечно суетилась вокруг Сьюзен и выкладывала многочисленные подарки. Это еще ничего, с собственной родней Мариам общаться было не трудно, однако потом они поехали в Вашингтон к родителям Зибы, которые обожали Фару (уж конечно, с ней им было уютнее, чем с Мариам) и непременно устраивали в ее честь прием. Великолепный прием, изобилие черной икры и водки, Фара восседала за столом, точно королева, блистала умом, сверкала драгоценностями и смеялась, запрокидывая голову. С присущим ей великодушием она пыталась вовлечь в веселье и Мариам, говоря гостям:
– Вы же все знаете Мариам, верно? Моя любимая кузина! Мы росли вместе!
Мариам слегка подавалась вперед, натянуто улыбалась и подавала руку, но не чувствовала себя уместной и спешила запрятаться в тихий уголок, где Сами читал Сьюзен огромную книгу «Персеполис». (Сами тоже не вписывался в эту компанию, а вот Зиба превесело крутилась среди молодежи.)
– Если бы мы жили в Иране, – сказала Мариам сыну, – когда угодно с нами могло бы произойти то же самое.
– Даже сейчас? – оглянулся на нее Сами.
– Ну… – протянула Мариам. По правде говоря, в точности она не знала. И сказала вместо ответа: – Как я все это ненавидела в детстве! На любой семейной вечеринке я забивались туда же, где ты сейчас сидишь.
Неужели есть особый, отвечающий за это ген? За склонность держаться незаметно, за нелюбовь к общему веселью? Никогда прежде ей не приходило в голову, что она могла передать эту свою черту Сами.
В последний день гостевания Фары, в воскресенье, они отправились в огромный торговый центр и Фара влюбилась в магазин скидок, предназначенный для юных девиц. Она закупила множество просторных штанов из вискозы, которые на ней выглядели экзотично и изысканно, а вовсе не как дешевая ерунда для подростков. В завершение они пообедали там же в ресторанном дворике.
– А ты что купила? Ничего! – ласково бранила ее Фара. – Видишь ли, Мариам-джан, в этом мире два типа людей: одни отправляются в магазин и приносят домой слишком много и стонут: «Ооо, зачем я столько набрала». А другие возвращаются с пустыми руками и жалуются: «Ох, надо было то купить, и это купить».