ь. После его визитов Монтони погружался в несвойственную ему задумчивость: порой мысли полностью отвлекали его от действительности и бросали на лицо мрачную, пугающую тень. Иногда же глаза его горели огнем, и вся энергия души нацеливалась на какое-то одно великое деяние. Эмили наблюдала за синьором не только с интересом, но и с благоговейным ужасом, ведь она всецело находилась во власти Монтони, и все же в разговорах с тетушкой она ни словом не упоминала ни о своих наблюдениях, ни о страхах. А та не замечала в муже ничего, кроме обычной суровости.
Месье Кеснель прислал второе письмо, в котором сообщал о скором приезде вместе с женой на виллу Миаренти, рассказывал о благоприятных обстоятельствах своего дела и приглашал синьора Монтони, его жену и племянницу в гости на новую виллу.
Примерно в то же время Эмили получила более интересное письмо, которое на время успокоило ее сердечное волнение. Надеясь, что любимая по-прежнему остается в Венеции, Валанкур доверил свое послание обычной почте. В письме он сообщал, что в течение некоторого времени после отъезда Эмили оставался в Тулузе, желая ощутить меланхолическое удовольствие от посещения тех мест, где привык с ней встречаться, а потом отправился в замок старшего брата неподалеку от Ла-Валле.
«Если военная служба не потребует немедленного отъезда, то не знаю, когда отважусь покинуть места, где все напоминает о вас. Лишь близость Ла-Валле удерживает меня в Эстувьере: я часто езжу туда верхом ранним утром, чтобы весь день провести в тех местах, где вы жили, где я видел вас и слышал ваш голос. Я возобновил знакомство с доброй старой Терезой: она рада меня видеть и говорить о вас. Стоит ли упоминать, насколько приятны мне эти разговоры, с какой радостью я слушаю ее рассуждения на любимую тему? Вы, конечно, уже догадалась, что заставило меня подружиться с Терезой: исключительно желание получить доступ в дом и сад, где еще недавно обитала моя Эмили. Там я повсюду встречаю ваш образ, но чаще всего сижу под раскидистой кроной вашего любимого платана, где впервые отважился признаться в своих чувствах. Ах, Эмили! Воспоминания переполняют мою душу. Я теряюсь в мыслях, пытаясь сквозь слезы представить ваш божественный, невинный образ и услышать волшебный голос, наполнявший сердце нежностью и надеждой. Я стою на террасе, облокотившись на балюстраду, откуда мы вместе смотрели на быстрое течение Гаронны: говоря вам, откуда она берет начало, я думал только о вас. Ах, Эмили! Неужели эти счастливые минуты исчезли навсегда? Неужели они больше никогда не вернутся?»
В другой части послания Валанкур объяснял:
«Вы, конечно, заметили, что в письме несколько дат. Если посмотрите на первую, то поймете, что я начал писать вскоре после вашего отъезда из Франции. Писать вам – единственное занятие, способное прогнать печаль и сделать разлуку терпимой. Разговаривая с вами, делясь воспоминаниями, я почти забываю, что вас нет рядом. Порой продолжение письма служило мне единственным утешением; я постоянно откладывал его отправку, хотя понимал, что слова бессмысленны, пока вы их не прочтете. Всякий раз, глубже, чем обычно, впадая в тоску, я доверял чувства бумаге и всегда получал утешение. А когда случалось что-нибудь интересное и приятное, я спешил поделиться радостью с вами и оттого радовался вдвойне. Так что это письмо отражает мою жизнь и мысли за целый месяц. И пусть всем остальным оно покажется банальным и скучным, мне оно кажется увлекательным и, надеюсь, не оставит вас равнодушной. Так всегда случается, когда пытаешься описать тонкие движения души. Их слишком сложно понять, можно только ощутить, а потому сторонний наблюдатель проходит мимо, в то время как наблюдатель заинтересованный считает все описания несовершенными и нужными лишь для того, чтобы доказать искренность автора и успокоить его страдания. Надеюсь, вы простите мне эгоизм влюбленного».
«Только что я узнал новость, которая до основания разрушила волшебный рай моего идеального восторга и которая способна примирить меня с необходимостью вернуться в полк: я больше не могу бродить по любимым аллеям, где так привык мысленно с вами встречаться, потому что замок Ла-Валле сдан в аренду. Полагаю, это сделано без вашего ведома, а потому сообщаю со слов Терезы. Сегодня утром она со слезами рассказала, что вынуждена оставить службу своей дорогой госпоже и покинуть замок, где провела много счастливых лет. „Все это случилось так внезапно, – добавила она горестно, – без единой строчки от мадемуазель, чтобы хоть немного смягчить удар. Я вижу коварные проделки месье Кеснеля и уверена, что госпожа ничего не знает“.
Тереза сказала, что получила письмо от Кеснеля, в котором тот сообщил, что замок сдан в аренду, а в ее услугах больше не нуждаются. Ей необходимо освободить замок в течение недели, до приезда арендатора».
В заключение длинного послания, помеченного неделей спустя, Валанкур писал:
«Я получил вызов из полка и без сожаления его принял, так как полностью отрезан от милых сердцу мест. Утром я отправился верхом в Ла-Валле и узнал, что арендатор прибыл, а Тереза уехала. Я не стал бы так подробно останавливаться на этой теме, если бы не был уверен, что вы ничего не знаете о судьбе родного дома. Я попытался что-нибудь выяснить относительно личности и положения арендатора, но безуспешно. Говорят, он аристократ, а больше ничего не известно. Обойдя вокруг сада, я нашел местность одинокой и печальной. Хотел попасть внутрь, чтобы проститься с вашим любимым платаном и в последний раз представить вас сидящей в его благодатной тени, но не осмелился нарушить границы, опасаясь вызвать подозрение новых жильцов. К счастью, рыбацкая хижина в лесу осталась доступной, поэтому я отправился туда и провел там час, который не могу вспоминать без волнения. О, моя дорогая Эмили! Я уверен, что мы разлучены не навсегда, что мы обязательно найдем друг друга!»
Эмили прочитала письмо со слезами нежности и радости: Валанкур здоров, а время и разлука не стерли из его сердца образ любимой. Некоторые места его послания особенно ее тронули: например, рассказ о посещении Ла-Валле и разбуженных воспоминаниями чувств. Ей не скоро удалось отвлечься от мыслей о милом друге и осознать значение новости о судьбе замка. Поступок месье Кеснеля потряс Эмили и доказал абсолютную власть самозванца над всеми ее делами. Перед отъездом из Франции он предлагал ей сдать особняк на время отсутствия, и трудно было возразить против экономической целесообразности этой меры, но Эмили никак не могла согласиться с тем, что отцовский дом будет отдан на произвол чужих людей, лишив ее крыши над головой и возможности вернуться в случае необходимости, а потому категорически отказалась. Отказалась с тем большей уверенностью, что в свой последний час Сен-Обер получил от дочери торжественное обещание никогда не продавать Ла-Валле, а сдача в аренду в определенной степени нарушила бы данное слово. Сейчас стало ясно, как мало значения Кеснель придал возражениям хозяйки, руководствуясь исключительно меркантильными соображениями. Больше того, он даже не счел нужным поставить в известность синьора Монтони, иначе тот непременно сообщил бы новость Эмили. Это обстоятельство также вызвало удивление и раздражение. И все же главной причиной гнева стала временная передача Ла-Валле в чужие руки и увольнение любимой и верной служанки отца. «Бедная Тереза, – подумала Эмили. – Ты так мало скопила за долгое время службы: всегда помогала бедным и верила, что умрешь в семье, где провела свои лучшие годы, – и на старости лет тебе придется скитаться в поисках крыши над головой и куска хлеба!»
От горьких мыслей Эмили расплакалась и решила найти способ позаботиться об экономке, а для этого твердо поговорить с месье Кеснелем. Вот только захочет ли холодное сердце что-нибудь понять? Она также собралась выяснить, упомянул ли тот о своем деянии в письме к Монтони, и вскоре получила удобную возможность: синьор попросил ее зайти к нему в кабинет. Эмили не сомневалась, что речь пойдет об аренде Ла-Валле, и немедленно исполнила просьбу.
Монтони сидел за столом.
– Я пишу месье Кеснелю в ответ на его послание, – начал он, едва Эмили появилась. – И хочу поговорить с вами о деле, упомянутом в его письме.
– Я тоже хотела обсудить с вами эту тему, – ответила Эмили.
– Вопрос, несомненно, представляет для вас интерес, – продолжил Монтони. – Думаю, вы должны видеть его в том же свете, что и я. Никакой другой подход невозможен. Я уверен, что вы согласитесь: любое возражение, основанное на чувствах, как принято говорить, должно уступить соображениям материальной выгоды.
– Учитывая это, – скромно произнесла Эмили, – необходимо принимать во внимание судьбы людей. Вот только боюсь, что уже слишком поздно говорить об этом деле, и сожалею, что не в моей власти его изменить.
– Действительно слишком поздно, – подтвердил Монтони. – Но раз так, я рад отметить, что вы без лишних жалоб смиряетесь перед необходимостью. И тем более приветствую такое поведение, что оно доказывает зрелость вашего ума, несвойственную вашему полу. Когда вы станете старше, то с благодарностью вспомните друзей, которые помогли вам избавиться от романтических иллюзий, и поймете, что это не больше чем детское увлечение. Я еще не запечатал письмо, так что вы можете добавить несколько строчек и сообщить дяде о своем согласии. Скоро вы с ним встретитесь, так как через несколько дней я собираюсь отвезти мадам Монтони и вас на виллу Миаренти. Тогда и обсудите все в личной беседе.
На обратной стороне листка Эмили написала:
«Понимаю, сэр, что бесполезно возражать против обстоятельств, о которых, как сообщил синьор Монтони, он вам уже писал. Сожалею, однако, что решение было принято слишком поспешно, так что я не имела возможности подавить некоторые предрассудки, как назвал их синьор. В любом случае я подчиняюсь. С точки зрения благоразумия возражать трудно. И все же при личной встрече мне есть что вам сказать. А пока умоляю позаботиться о Терезе ради вашей преданной племянницы.