В долинах Илиона, где воин погибал,
Где образ сей бессмертного поэта вдохновил,
В долинах Илиона усталый путник гнал
Свой караван. Приют искал он, но не находил.
Простор пустой земли конца не знал,
На светлом западе алел закат беспечный.
В молчанье сумерек великий край дремал.
Путь на восток держал погонщик вечный.
Там, где вдали сгустился мрак перед зарей,
Колонны Трои одиноко возвышались.
Лишь пастухи порою собирались
В тех стенах, где кипела жизнь царей.
В сень портика вошел купец устало,
С верблюдов снял тяжелый груз покупок.
Вкусил свой ужин скудный запоздало,
С молитвой к Богу обратился скупо.
Из дальних стран домой держал он путь.
Животные несли его богатство.
Желание одно теснило грудь:
Скорее в край родной, к семье добраться.
Любимая жена и маленькие дети
Отца и мужа ждали с нетерпеньем.
Что может быть приятнее на свете,
Чем встреч домашних радость и волненье?
Молчанье смертное царило там,
Где песнь героев оглашала стены.
Лишь гул небес порой тревожил храм,
Земле твердя, что все на свете тленно.
Безжалостное Время сотрясало
Сей древний храм, грозя бедой.
Величественным стенам отвечало
Молчание – глас Вечности седой.
Хамет уснул. Верблюды задремали.
Далек был путь, и сладкий сон глубок.
Товары здесь же, рядом с ним, лежали,
И кошелек пустой, и флейта – друг дорог.
Бездушный вор на спящего напал.
Давно за ним в пустыне он следил.
Кто алчность дикую однажды обуздал?
Кто к жалости воззвал и победил?
Отравленный кинжал на поясе дремал,
Кривая сабля в ножнах притаилась.
Смертельный лук бандит в руке держал,
В колчане за спиной стрела хранилась.
Холодный свет луны колонн коснулся,
К несчастной жертве вор прокрался лихо.
Но чу! Верблюд услышал звук, проснулся,
И колокольчик робкий звякнул тихо.
Хамет вскочил! Сверкнул кинжал жестокий,
Но он сумел удара избежать.
И в этот миг стрелы полет далекий
Бандита поразил: ему не встать.
Он пал и умер! А спустя мгновенье
Пастух испуганный пробрался в храм.
Бандита он заметил появленье,
Хамета спас и спасся сам,
Жизнь незнакомца сохранил отважно.
Хамет спасителя к груди прижал,
Но тут же поспешил собрать поклажу
И вместе с пастухом прочь убежал.
Пришла пора Авроре сон свой сладкий
Прервать и небо на востоке озарить.
А вскоре солнца луч взглянул украдкой,
Чтоб день веселый миру подарить.
Пусть робок свет; восход несмелый
Долинам Илиона утро обещает.
Далекий Геллеспонт красой сияет,
Скамандер древний царствует умело.
Веселой поступью верблюды вдаль идут,
Хамет упорно на восток шагает.
Жену, детей и милый свой приют
Увидеть поскорей в пути мечтает.
Приближаясь к берегам Италии, Эмили начала различать богатство и многоцветие пейзажа: пурпурные виноградные холмы, апельсиновые деревья, сосны и кипарисы, – поднимающиеся среди плантаций и садов прекрасные виллы и небольшие города. Показалась благородная Брента, что несет свои могучие воды в море. Достигнув устья, лодка остановилась, чтобы впрячь лошадей и дальше двигаться вверх по течению на конной тяге, а Эмили бросила прощальный взгляд на волшебное Адриатическое море, где редкий парус манит волшебной белизной.
Лодка медленно поплыла среди пышных речных склонов. В косых лучах вечернего солнца великолепие палладианских вилл представало особенно впечатляющим. Контраст света и тени подчеркивал строгую выразительность портиков и аркад, красоту оранжерей и парящих над зданиями сосновых и кипарисовых рощ. Воздух наполняли ароматы апельсиновых деревьев, цветущих миртов и других душистых растений, а тишину то и дело нарушали звуки музыки и таяли вдалеке.
Солнце опустилось за горизонт, пейзаж накрыла сумеречная пелена. В задумчивом молчании Эмили смотрела, как все вокруг погружается во тьму, вспоминала счастливое время, когда вместе с отцом сидела в саду родного дома и порой смахивала слезы грусти. Подступающий мрак, тихое бормотание волн за бортом, лишь изредка нарушаемая далекой музыкой неподвижность воздуха – все это навевало тоску. Иначе что заставило ее думать об отношениях с Валанкуром с тяжелым предчувствием? Ведь совсем недавно от него пришло письмо, на время упокоившее ее тревогу. В эту минуту казалось, что расставание продлится вечно, а разделявшее влюбленных расстояние никогда не удастся преодолеть. Граф Морано представлялся главным препятствием на пути к счастью, но независимо от него возникло необъяснимое и безосновательное убеждение, что Валанкура она больше никогда не увидит. Хоть ни ухаживания Морано, ни требования Монтони не имели законной силы и не могли заставить подчиниться, Эмили почти суеверно боялась, что, в конце концов, злая воля одержит верх.
Печальные размышления прервал оклик Монтони: вслед за ним Эмили направилась в каюту, где за столом с закусками в одиночестве сидела тетушка. Сердитое лицо выражало негодование после недавнего разговора с мужем, а тот смотрел на супругу с угрюмым презрением. Оба хранили высокомерное молчание. Монтони заговорил с Эмили о месье Кеснеле:
– Надеюсь, вы не станете упорно доказывать, будто не знали, о чем я ему писал.
– Я полагала, синьор, что мне больше незачем что-то доказывать. Ваше молчание убедило меня, что вы признали свою ошибку.
– В таком случае вы полагали напрасно, – возразил Монтони. – Я мог с тем же основанием ожидать от вас искренности и последовательности в поведении.
Эмили покраснела и промолчала. У нее не осталось сомнений в том, что поведение Монтони стало следствием не ошибки, а коварного замысла.
Дабы избежать тяжелого и унизительного разговора, Эмили вскоре вернулась на палубу и снова устроилась на корме, не опасаясь холода. Пар от воды не поднимался, а воздух оставался сухим и неподвижным. Постепенно милость природы вернула отнятое синьором Монтони спокойствие. Уже миновала полночь, но звезды создавали подобие сумерек и позволяли разглядеть темные линии берегов и серую поверхность воды, а потом из-за высокой пальмовой рощи поднялась луна и озарила пространство холодным светом. Лодка плавно скользила вверх по течению. Время от времени с берега доносились голоса понукавших лошадей погонщиков, а из дальней части лодки слышалась песня:
гребец под бледною луной
тревожил волн ночной покой.
Эмили попыталась представить, как ее встретят месье и мадам Кеснель, обдумала, что скажет по поводу аренды Ла-Валле, а потом, чтобы отвлечься от тревожных мыслей, принялась рассматривать едва заметный в лунном свете пейзаж. Вдалеке, среди деревьев, показалось какое-то здание, а когда лодка приблизилась, стали отчетливо различимы портики богатой виллы.
Лодка причалила к ведущей наверх мраморной лестнице. За портиком, среди колонн, показался свет. Монтони отправил вперед слугу и вместе с семьей сошел на берег. Месье и мадам Кеснель в компании избранных друзей расположились в патио: наслаждались ночной прохладой и угощались фруктами и напитками. Неподалеку слуги исполняли незамысловатую серенаду. Эмили уже привыкла к образу жизни в этой теплой стране, а потому ничуть не удивилась, обнаружив мадам и месье Кеснель на открытом воздухе в два часа ночи.
После обычных приветствий гости устроились на диванах, а слуги принесли новые угощения. Эмили немного успокоилась и с восхищением отметила необыкновенную красоту зала, к которому примыкал внутренний дворик, сооруженный из белого мрамора. Такие же беломраморные колонны держали просторный купол крыши. С обеих сторон зала находились открытые галереи, выходящие в сад и на берег реки. В центре бил фонтан, струи которого не только освежали воздух и усиливали аромат оранжерей, но и создавали мелодичные успокаивающие звуки. Свисающие с колонн этрусские лампы заливали центральную часть зала ярким светом, оставляя галереи на волю луны.
В приватной беседе с Монтони месье Кеснель в свойственной ему тщеславной манере говорил о собственных делах и хвастался новыми приобретениями, а затем выразил сожаление по поводу денежных неудач, постигших гостя. Монтони в свою очередь с молчаливым презрением внимал высокомерным речам. Ему хватило ума, чтобы за притворным сочувствием уловить коварство собеседника. Так продолжалось до тех пор, пока месье Кеснель не произнес имя племянницы, после чего разговор продолжился в саду.
Сама же Эмили внимательно слушала мадам Кеснель, которая, только что вернувшись из Франции, делилась впечатлениями. Одно лишь название родной страны доставляло радость, но особенно приятно было услышать рассказ путешественницы. Мадам Кеснель, которая во Франции с восторгом рассуждала о прекрасной Италии, сейчас, оказавшись на родине, с равным восхищением отзывалась о Франции, явно стараясь вызвать зависть тех слушателей, кто еще не имел счастья там побывать. Яркие описания предназначались не только гостям, рассказчица и сама получала от них удовольствие: ей всегда казалось, что нынешнее счастье никогда не может сравниться с прошлым, а потому чудесный климат, благоухающие оранжереи и прочая окружающая роскошь оставались без внимания, в то время как фантазия ее блуждала среди красот северной страны. А главное, во Франции жил Валанкур, и Эмили надеялась, что она упомянет в разговоре дорогое имя, но, похоже, напрасно.