Без тени торжества Эмили подумала, что подобный исход следовало предвидеть. Сев рядом с тетушкой и взяв ее за руку, она с состраданием ангела-хранителя заговорила самым нежным тоном. Только слова племянницы ничуть не успокоили мадам Монтони: ей хотелось говорить, а не слушать, жаловаться, а не принимать утешения. Из разрозненных горестных возгласов тетушки Эмили хоть и с трудом, но поняла суть переживаний.
– Неблагодарный! Он обманул меня во всем, а теперь увез из родной страны, от друзей и запер в этом дремучем замке, чтобы заставить выполнять свои прихоти и требования! Но никакие угрозы на меня не подействуют. Кто бы мог подумать, кто бы мог представить, что человек его происхождения и положения ровным счетом ничего не имеет? Ни единого цехина за душой! Я старалась поступать правильно: думала, что передо мной не просто состоятельный, а богатый человек, – иначе никогда не вышла бы за этого неблагодарного коварного мошенника!
Она умолкла, чтобы перевести дух.
– Дорогая мадам, успокойтесь, – попросила Эмили. – Возможно, синьор не настолько богат, как вам казалось, но и не совсем беден: все-таки и замок, и особняк в Венеции принадлежат ему. Могу ли я спросить, какие именно обстоятельства особенно вас огорчают?
– Какие обстоятельства! – с негодованием повторила мадам Монтони. – Разве не достаточно того, что он давным-давно проиграл все, что имел, а потом и то, что принесла я? А теперь заставляет переписать на него мою собственность. Хорошо, что я догадалась сохранить недвижимость за собой! Он намерен потерять все, что осталось, на выполнении каких-то диких планов, которые никто, кроме него, не в состоянии понять! Разве этого не достаточно?
– Вполне достаточно, – согласилась Эмили. – Но не забывайте, дорогая мадам, что ничего этого я не знала.
– Разве не достаточно того, – продолжила тетушка, – что он абсолютно разорен и погряз в долгах? А если заплатить все честные и бесчестные его долги, то не останется ни дома в Венеции, ни замка.
– Все, что вы сказали, глубоко меня потрясло, – ответила Эмили.
– Разве не достаточно, – перебила мадам Монтони, – что он обращается со мной жестоко, потому что я отказалась отдать свои владения, не испугалась его угроз и восстала против его постыдного поведения? Я все сносила с молчаливым терпением. Вы знаете, племянница, что я до сих пор ни разу не пожаловалась. Нет! Подумать только, мой кроткий нрав должен так страдать! Я, чьи единственные недостатки – излишняя доброта и щедрость, на всю жизнь прикована к такому злобному, жестокому, коварному чудовищу!
Если бы в такой момент что-то и могло вызвать у Эмили улыбку, то именно этот театральный монолог тетушки, произнесенный громким голосом, с комическим выражением отчаяния, превращавшим сцену в бурлеск. Несчастье мадам не нуждалось в настоящем утешении, а потому, презирая банальные слова сочувствия, Эмили молчала, но мадам Монтони со свойственным ей обостренным самолюбием приняла молчание за проявление равнодушия или презрения и обвинила племянницу в недостатке семейной почтительности и сочувствия.
– О, я подозревала, чем обернется вся эта хваленая чувствительность! Я знала, что вы не в состоянии испытать благодарность и любовь к родственнице, которая относилась к вам как к родной дочери.
– Простите, мадам, – мягко возразила Эмили, – но мне не свойственно хвалиться, а если бы нечто подобное и случилось, я ни за что не стала бы хвастаться чувствительностью – качеством, которого следует скорее опасаться, чем желать.
– Хорошо, хорошо, племянница. Не стану спорить. Но как я уже сказала, Монтони угрожает расправой, если я не соглашусь передать ему всю свою недвижимость. Именно об этом мы спорили, когда вы вошли в комнату. Сейчас я твердо решила: никакая сила не заставит меня уступить. И терпеть оскорбления я не намерена. Несмотря на жестокое обращение, он услышит все, чего заслуживает.
Эмили улучила момент, чтобы высказать собственное мнение:
– Дорогая тетушка, но не рассердит ли синьора Монтони открытое сопротивление? Не вызовет ли то жестокое обращение, которого вы так боитесь?
– Мне безразлично, – ответила мадам Монтони. – Все это уже не имеет значения. Просто я не могу больше терпеть. Полагаю, вы тоже посоветовали бы отдать ему все, что есть?
– Нет, мадам, я не это имела в виду.
– Тогда что же?
– Вы говорили об упреках в адрес синьора, – неуверенно пояснила Эмили.
– Но разве он не заслуживает упреков? – удивилась тетушка.
– Несомненно, заслуживает. Но благоразумно ли с вашей стороны его упрекать?
– Благоразумно! – воскликнула мадам Монтони. – Время ли рассуждать о благоразумии, когда в мой адрес звучат угрозы жизни?
– Благоразумие поможет избежать исполнения этих угроз, – возразила Эмили.
– Ты говоришь о благоразумии! – продолжала мадам Монтони, не услышав последних слов. – О благоразумии по отношению к человеку, который не стесняется своим поведением нарушить все человеческие правила! И после этого я должна думать о благоразумии в отношениях с ним? Нет, ни за что!
– Руководствоваться благоразумием в ваших интересах, мадам, а не в интересах синьора, – скромно пояснила Эмили. – Ваши справедливые упреки не в состоянии наказать супруга, а лишь способны вызвать новую волну насилия.
– Что? Неужели вы советуете покориться его приказам, опуститься на колени у его ног и поблагодарить за жестокость? Неужели вы советуете отказаться от своих владений?
– Как глубоко вы ошибаетесь, мадам! – возразила Эмили. – Я не считаю себя достойной что-то советовать по столь важному вопросу. Но позвольте сказать, что если вы желаете душевного покоя, то попытайтесь успокоить синьора Монтони, а не вызвать раздражение упреками.
– Подумать только: успокоить! Нет, племянница, это невозможно! Я отказываюсь даже пробовать!
Эмили никак не могла принять ни этого непонимания, ни упрямого нрава мадам Монтони, однако сочувствовала ей ничуть не меньше и пыталась помочь.
– Возможно, дорогая мадам, ситуация не настолько отчаянна, как кажется. Не исключено, что синьор представляет собственные обстоятельства в более мрачном свете, чем есть на самом деле, – ради того, чтобы получить ваши владения. К тому же, пока вы ими обладаете, можете рассчитывать на надежный источник благосостояния, если поведение синьора заставит вас подумать о разрыве.
Мадам Монтони нетерпеливо перебила ее:
– Бесчувственная, жестокая девчонка! Теперь вы готовы убеждать меня, что жаловаться не на что, что синьор процветает, что мое будущее сулит одно лишь благополучие, а печали так же надуманны и искусственны, как ваши! Я думала, что открываю сердце той, что способна проявить сочувствие, но оказалось, что разумные люди не жалеют никого, кроме самих себя! Что же, можете вернуться к себе в спальню.
Со смешанным чувством жалости и презрения Эмили быстро вышла из покоев тетушки и поспешила в свою комнату, где предалась грустным размышлениям о постигших ее несчастьях. Снова вспомнился рассказ Валанкура о его разговоре с итальянцем. Намеки на шаткое материальное положение Монтони в полной мере оправдались, так же как и слухи о его характере, хотя определенные обстоятельства, связанные с его дурной славой, еще требовали объяснения. Несмотря на собственные наблюдения и слова графа Морано, рассказ тетушки поразил Эмили. Монтони явно жил на широкую ногу: держал множество слуг и тратил значительные средства на ремонт, укрепление и обустройство замка. Тревога за судьбу мадам Монтони и собственное будущее усиливалась. Некоторые из утверждений Морано, еще вчера казавшиеся продиктованными корыстью или ненавистью, теперь предстали в новом свете. Эмили уже не сомневалась в том, что Монтони согласился отдать ее графу за материальное вознаграждение: его характер и обстоятельства это подтверждали. Они же подсказывали, что теперь синьор намеревался продать ее более богатому покупателю и с большей выгодой для себя.
Среди выдвинутых против Монтони обвинений Морано заявил, что не покинет замок, который тот «осмеливается называть своим» и не оставит на его совести «еще одно» убийство. Эти намеки могли быть вызваны разгоряченным сознанием, но сейчас Эмили относилась к ним более серьезно и со страхом думала, что находится в руках такого человека. Наконец, решив, что размышления не в состоянии ни развеять печальные обстоятельства, ни придать сил для борьбы с неприятностями, она выбрала в своей маленькой библиотеке томик любимого Ариосто. Однако буйное воображение автора недолго занимало ее внимание: поэтическое волшебство не затронуло сердце и не разбудило спящую фантазию.
Эмили отложила книгу и взяла лютню, зная, что ее страдания почти всегда утихали, подчиняясь магии музыки. И лишь изредка, когда сердце было переполнено сожалением и печалью, музыка до такой степени обостряла переживания, что делала нестерпимыми. Так было в Лангедоке ночью после смерти отца, когда за ее окном звучала волшебная мелодия.
Она играла до тех пор, пока Аннет неожиданно не принесла обед, и, удивившись, спросила, кто распорядился подать еду в комнату.
– Госпожа, мадемуазель, – ответила горничная. – Сначала синьор приказал принести блюда в ее покои, а потом она приказала принести обед вам. Кажется, отношения между ними окончательно разладились.
Сделав вид, что не услышала последнего замечания, Эмили присела за маленький стол, но Аннет не собиралась молчать. Прислуживая, она между делом рассказала о приезде тех самых людей, которых Эмили видела на террасе, и выразила удивление по поводу их странной внешности и оказанного им по велению Монтони приема.
– Они обедали с синьором? – уточнила Эмили.
– Нет, мадемуазель, они отобедали уже давно, в комнате в северном крыле замка. Вряд ли скоро уедут: синьор приказал старому Карло обеспечить их всем необходимым для проживания. Гости расхаживали по замку и расспрашивали рабочих, что ремонтируют стену. Я ни разу еще не встречала таких странных людей: всякий раз пугаюсь.
Потом Эмили спросила, что слышно о здоровье графа Морано, не лучше ли ему. Аннет сказала, что раненый лежит в хижине на краю леса, и все говорят, что со дня на день умрет. Эмили не смогла скрыть сожаление и печаль, и проницательная горничная воскликнула: