– Дорогая мадемуазель! Подумать только, как ловко молодые дамы умеют скрывать любовь! Я все время считала, что вы ненавидите графа, иначе ни за что не открыла бы вам правду. Да и то сказать: вам есть, за что его ненавидеть.
– Нет, я ни к кому не питаю ненависти, – грустно улыбнулась Эмили, – но, конечно, графа не люблю. Просто всякий раз, когда слышу о насильственной смерти, я глубоко переживаю.
– Да, мадемуазель. Но он сам виноват.
Эмили выразила недовольство, а Аннет, неправильно истолковав причину такой реакции, сразу принялась по-своему оправдывать графа.
– Конечно, его поведение не назовешь благородным: ворваться в комнату дамы, а поняв, что она не желает его видеть, отказаться уйти. И вот, когда хозяин является, чтобы призвать незваного гостя к порядку, тот выхватывает меч, угрожает проткнуть его насквозь! Да, какое уж тут благородство? Но ведь он страдает от любви и сам не понимает, что творит!
– Достаточно, – остановила ее, улыбнувшись, Эмили, и Аннет вернулась к размолвке между синьором и мадам Монтони.
– Ничего нового, мадемуазель. Они ссорились и в Венеции, только я вам ничего не говорила.
– Очень благоразумно с твоей стороны. Постарайся и сейчас поменьше рассуждать. Тема очень неприятная.
– Ах, дорогая мадемуазель! Как вы заботитесь о людях, которые так плохо к вам относятся! Не могу видеть, как вас обманывают. Должна сказать… но только ради вашего блага, а не для того, чтобы очернить госпожу, хотя, по правде говоря, любить мне ее не за что, так что…
– Надеюсь, так ты отзываешься не о моей тетушке? – строго перебила ее Эмили.
– Именно о ней, мадемуазель. Если бы вы знали столько же, сколько знаю я, то не сердились бы так. Я не раз слышала, как они с синьором рассуждали о вашем браке с графом, и мадам постоянно твердила, чтобы он не уступал вашим прихотям, как она их называла, а заставил вас подчиниться, хотите вы того или нет. Тысячу раз сердце мое наполнялось болью: ведь если она сама так несчастна, могла бы хоть немного пожалеть других и…
– Спасибо за сочувствие! – опять перебила ее Эмили. – Думаю, несчастье дурно повлияло на характер тетушки. Спасибо, Аннет, я сыта, так что можешь унести посуду.
– Дорогая мадемуазель, вы же совсем ничего не съели! Попробуйте хотя бы немного! Да уж, несчастье дурно повлияло на ее характер, но только он и так никуда не годился. А в Тулузе я не раз слышала, как она обсуждала вас с мадам Мервей и мадам Вэзон, причем с большой неприязнью. Рассказывала, как трудно держать вас в строгости, как она устала, как боится, что, если не будет следить за вами, вы убежите с месье Валанкуром, потому что позволяли ему приходить по ночам и…
– Боже милостивый! – воскликнула Эмили, густо покраснев. – Не может быть, чтобы тетушка выставляла меня перед посторонними в таком свете!
– И все же, мадемуазель, я говорю чистую правду, хотя и не всю. Впрочем, думаю, что госпожа могла бы многое рассказать помимо проступков племянницы, даже если бы вы действительно в чем-то провинились. Но я не верю ни одному ее слову: госпожа не задумывается, когда говорит о людях плохо.
– В любом случае, Аннет, тебе не пристало обсуждать мою тетушку, – заметила Эмили, собравшись с мыслями. – Знаю, что ты желаешь мне добра, но достаточно.
Густо покраснев, Аннет потупилась и принялась убирать со стола.
«Значит, такова награда за мою искренность? – подумала Эмили, оставшись одна. – Так относится ко мне родственница, призванная стать защитницей, а не осквернительницей моей репутации? Как женщина, она должна уважать женскую честь, а не порочить ее! Но, чтобы столь бесстыдно лгать в ответ на добродетельное и, скажу с гордостью, достойное поведение, нужно обладать невероятно извращенным сердцем. Ах, до чего же непохож ее характер на характер моего любимого отца! В то время как тетушкой руководят зависть и низкая хитрость, его отличало великодушие и философская мудрость! Но я не стану забывать, что она несчастна!»
Набросив шаль, Эмили отправилась на террасу: единственное доступное для прогулки место, – хотя мечтала пройтись по лесу и увидеть красоту окружающей природы. Монтони категорически запретил выходить за ворота, поэтому приходилось довольствоваться открывавшимся с террасы романтическим пейзажем. Занятые ремонтом крестьяне на сегодня закончили работу, и вокруг царила тишина. Одиночество в сочетании с низким сумеречным небом навевало милое сердцу меланхоличное спокойствие. Заходящее солнце, неожиданно появившись из-за плотного облака, осветило западные башни, хотя остальные части замка тонули в глубокой тени. Только сквозь высокую готическую арку, рядом с ведущей на другую террасу башней, лучи прорывались во всем великолепии и освещали фигуры трех приехавших утром гостей. Завидев их, Эмили вздрогнула, в страхе обвела террасу взглядом, но никого не увидела. Пока она стояла в растерянности, мужчины приблизились. Калитка в конце террасы, куда направлялись незнакомцы, всегда была заперта, так что выйти через нее, не встретившись с ними, было невозможно, поэтому, прежде чем пройти мимо, Эмили опустила на лицо тонкую вуаль, которая, впрочем, мало что скрывала. Чужаки внимательно посмотрели на нее и заговорили на плохом итальянском, так что Эмили поняла всего несколько отдельных слов, зато сейчас, вблизи, помимо странных костюмов, особенно стало заметным свирепое выражение их лиц. Внешность того, кто шел в центре, особенно поразила мрачным высокомерием и злобой. Вздрогнув от страха и опустив голову, Эмили быстро прошла мимо, а обернувшись, увидела, что мужчины стоят в тени одной из башен, смотрят ей вслед и, судя по жестам, что-то горячо обсуждают. Пришлось немедленно покинуть террасу и вернуться в свою комнату.
Вечером Монтони долго пировал с гостями в кедровой гостиной. Недавняя победа над графом Морано или какая-то другая причина подняла ему настроение. То и дело наполняя кубки, он не уставал болтать и веселиться. Тем временем Кавиньи выглядел встревоженным и не спускал внимательных глаз с Верецци, которого с большим трудом убедил не передавать Монтони последние презрительные слова графа.
Кто-то из присутствующих упомянул о событиях прошлой ночи. Глаза Верецци сверкнули. Разговор о Морано не обошелся без упоминания Эмили, о которой все отозвались с глубоким почтением. Лишь Монтони некоторое время слушал молча, а потом перевел разговор на другую тему.
Когда слуги ушли, компания завела серьезную беседу, порой прерываемую вспыльчивым Верецци. В то же время Монтони всем своим видом демонстрировал сознательное превосходство. Никто из присутствующих не ставил под сомнение его приоритет, хотя друг к другу все относились весьма ревниво. В пылу воспоминаний кто-то неосторожно упомянул Морано, и разгоряченный вином Верецци, проигнорировав выразительный взглядом Кавиньи, позволил себе мрачные намеки. Монтони молча сидел в кресле и не реагировал, отчего Верецци все больше распалялся, пока, наконец, не выложил прямо, что граф Морано заявил, будто бы замок не принадлежит синьору на законных основаниях и что он не допустит еще одного убийства.
– Неужели пристало терпеть оскорбления за собственным столом и от собственных друзей? – побледнев от гнева, возмутился Монтони. – С какой стати вы повторяете слова безумца?
Верецци, ожидавший, что негодование Монтони обрушится на графа, а ему самому достанется благодарность, изумленно посмотрел на Кавиньи и увидел, что друг наслаждается его позорным поражением.
– Неужели вы настолько слабы, что верите нелепым измышлениям? – продолжил Монтони. – К тому же измышлениям человека, охваченного жаждой мести? Но он победил: вы поверили его словам.
– Синьор, – возразил Верецци, – мы верим только тому, что знаем.
– О чем вы? – сурово перебил его Монтони. – Предъявите доказательства.
– Да, мы верим только тому, что знаем, – повторил Верецци, – но не знаем ничего из того, что утверждает Морано.
Монтони успокоился и заявил:
– Друзья мои, я щепетилен в отношении чести и никому не позволю ставить ее под сомнение. Эти глупые слова не стоят ни вашего внимания, ни моего гнева. Верецци, выпьем же за ваш первый подвиг!
– Выпьем за ваш первый подвиг, – хором отозвались остальные.
– Благородный синьор, – ответил Верецци, довольный, что удалось избежать расправы, – желаю вам построить свои стены из золота.
– Передайте кубок! – воскликнул Монтони.
– Выпьем за синьору Сен-Обер, – предложил Кавиньи.
– С вашего позволения сначала выпьем за хозяйку замка, – возразил Бертолини.
Монтони промолчал.
– За хозяйку замка! – провозгласили гости, и он молча склонил голову.
– Удивительно, синьор, что вы так долго пренебрегали замком, – продолжил Бертолини. – Это великолепное сооружение.
– Оно служит нашим целям и действительно великолепно, – ответил Монтони. – Должно быть, вам неведомо, какое несчастье сделало его моим.
– Это было удачное несчастье, если такое возможно, – с улыбкой возразил Бертолини. – Я хотел бы, чтобы нечто подобное случилось и со мной.
Монтони смерил его мрачным взглядом.
– Если позволите, я расскажу вам эту историю.
На лицах Бертолини и Верецци отразилось нечто большее, чем простое любопытство. Кавиньи, судя по всему, интереса не испытал, потому что слышал историю прежде.
– Прошло уже двадцать лет с тех пор, как замок перешел в мое владение, – начал Монтони. – Я унаследовал его по женской линии. Синьора, моя предшественница, приходилась мне дальней родственницей, и я стал последним представителем ее рода. Она была хороша собой и богата. Я за ней ухаживал, но она остановила свой выбор на ком-то другом и отвергла меня. Впрочем, возможно, ее чувство осталось без ответа, поскольку она впала в глубокую меланхолию; не исключено, что она сама положила конец собственной жизни. В то время меня в замке не было, но некоторые важные и таинственные обстоятельства мне известны, и я о них расскажу.
– Расскажите! – произнес кто-то.
Монтони умолк. Гости переглянулись, пытаясь понять, кто подал голос, но ничего не выяснили. Наконец синьор опять заговорил: