Много времени он проводил в салоне молодой вдовы маркизы Шамфор. Эта красавица отличалась живостью, веселым нравом и склонностью к интригам. Несмотря на то что у нее собиралось общество менее элегантное и более развращенное, чем у графини Леклер, ей хватало ума маскировать темную сторону своей жизни, поэтому салон посещали многие видные светские персоны. Валанкура туда привели два товарища офицера, которым он простил недавние издевки и теперь вместе с ними смеялся над своими прежними манерами.
Веселая жизнь при самом великолепном из европейских дворов, роскошь бальных залов, блеск развлечений, дорогие экипажи – все вокруг поражало воображение, а пример и советы товарищей вводили в заблуждение и развращали ум. Образ Эмили по-прежнему жил в душе Валанкура, но уже не был другом и учителем, способным спасти от самого себя, готовым облегчить сердце чистыми, нежными, хотя и грустными слезами. Теперь этот светлый лик являлся с выражением мягкого укора, чем беспокоил совесть и рождал страдание, единственным спасением от которого служило забвение, поэтому Валанкур старался как можно реже вспоминать Эмили.
В такой опасной ситуации пребывал шевалье в Париже в то время, когда в Венеции Эмили страдала от бесцеремонных ухаживаний графа Морано и несправедливой тирании Монтони. На этом мы с ним расстанемся.
Глава 22
В глазах его горит зловещий нрав;
В лице живет смятенье
Истерзанной пороками души.
Покинув веселые улицы Парижа, вернемся в величественные и мрачные Апеннины, к Эмили, мысли которой по-прежнему принадлежали Валанкуру. Видя в милом друге единственную надежду, она с ревнивой дотошностью вспоминала любое доказательство его преданности, снова и снова перечитывала его письма, с тревогой взвешивала каждое слово любви и, поверив в искренность, вытирала слезы.
Тем временем Монтони провел подробное расследование странного случая, но ничего не выяснил и пришел к разумному выводу, что кто-то из домашних сыграл с ним злую шутку. Ссоры с мадам Монтони относительно ее владений теперь происходили чаще, чем прежде, и в качестве наказания синьор запретил жене покидать свою комнату и пригрозил ужесточением карательных мер.
Если бы она обратилась к голосу разума, он подсказал бы ей, насколько опасно раздражать такого человека, как Монтони, но мадам следовала советам наставника более настойчивого, чем разум: ею руководил дух мести, требовавший отвечать насилием на насилие и упрямством на упрямство.
Оказавшись узницей в собственных покоях, мадам Монтони снизошла до общества, которое прежде презрительно отвергала: помимо Аннет Эмили осталась единственной, с кем ей было разрешено беседовать.
Стремясь помочь тетушке, Эмили – где убеждениями, где уговорами – побуждала ее избегать резких ответов, которые так раздражали Монтони. Спокойный тон племянницы порой смягчал суровый нрав мадам; иногда она даже благосклонно принимала родственное внимание.
Ужасные ссоры супругов, которые часто приходилось наблюдать, расстраивали Эмили больше, чем все остальные события, случившиеся после отъезда из Тулузы. Перед внутренним взором то и дело возникали картины счастливого детства, доброта и нежность родителей, в то время как все происходившее у нее на глазах внушало ужас и изумление. Трудно было представить, чтобы столь яростные и необузданные страсти, какие демонстрировал Монтони, могли уживаться в одном человеке. Еще больше удивляло, что в случае необходимости он мог не только обуздать своих демонов, но даже использовать их в собственных интересах и скрывать свое черное нутро. Однако это не могло обмануть Эмили, поскольку в большинстве случаев синьор не считал нужным маскироваться перед ней.
Нынешняя жизнь представлялась Эмили игрой воспаленного воображения или одной из тех пугающих фантазий, в которых порой находит выход необузданный поэтический дар. Размышления не приносили ничего, кроме сожаления, а предчувствия порождали страх. Как часто ей хотелось улететь на крыльях ветра в родной Лангедок и вернуться к вольной жизни!
Она часто интересовалась здоровьем графа Морано, но Аннет всякий раз отвечала, что подробностей не знает, но доктор сказал, что живым он из хижины не выйдет. Эмили тяжело переживала свою невольную вину: ведь именно она стала причиной раздора – а горничная понимала ее раскаяние по-своему.
Вскоре случилось событие, полностью отвлекшее внимание Аннет от этой темы и возбудившее свойственное ей любопытство. Однажды она явилась в комнату молодой госпожи с чрезвычайно важным видом и заявила:
– Что это значит, мадемуазель? Если бы мне удалось благополучно вернуться в Лангедок, я больше ни за что никуда бы не поехала! Да, хорошо повидать чужие края, но только не оказаться пленницей в старом замке, среди дремучих гор, да еще, чего доброго, проститься здесь с жизнью!
– О чем ты, Аннет? – изумилась Эмили.
– Мадемуазель, вы можете удивляться сколько угодно, пока и вас тоже не убьют. Вы не поверили в призрак, о котором я говорила, хотя я показала то самое место, где он появлялся! Да, вы ничему не верите, мадемуазель.
– Аннет, ради бога, объясни, что ты имеешь в виду! О каком убийстве речь?
– Мадемуазель, они собираются убить нас всех. Но какой смысл что-то объяснять? Вы же все равно не поверите.
Эмили попросила Аннет успокоиться и рассказать обо всем, что видела и слышала.
– О, я видела достаточно, мадемуазель, да и слышала тоже немало. Людовико может подтвердить. Бедняга! Его тоже убьют! Думала ли я, когда он так сладко пел под моим окном в Венеции… Так вот: все эти работы в замке, странные люди, что расхаживают повсюду, грубость синьора с госпожой, его странное поведение, – все это, как я сказала Людовико, не к добру. А он велел мне попридержать язык. «В этом мрачном замке синьор и сам страшно изменился, – ответила я. – Во Франции он был таким веселым и галантным, добрым с госпожой. Иногда даже улыбался мне, бедной служанке, и добродушно подшучивал. Помню, как однажды, когда я выходила из уборной госпожи, сказал…»
– Неважно, что тебе сказал синьор, – нетерпеливо перебила ее Эмили. – Лучше объясни, что тебя встревожило сейчас.
– Да, мадемуазель, Людовико говорит то же самое: «Неважно, что тебе сказал синьор». Поэтому я и поведала ему, что думаю о синьоре. Что он так странно изменился. Стал высокомерным, властным, грубым с госпожой. А если кого-то встретит, то смотрит не иначе, как нахмурившись. «Тем лучше, – ответил мне Людовико, – тем лучше». Сказать по правде, мадемуазель, эти слова мне совсем не понравились, но я не замолчала. «К тому же, – сказала я, – он постоянно хмурится и о чем-то думает, не слушает, что ему говорят, а по ночам что-то обсуждает с другими синьорами!» – «Но ведь ты не знаешь, о чем они говорят», – возразил Людовико. «Нет, – ответила я, – но могу догадаться: о молодой госпоже». Тут Людовико громко рассмеялся, а я рассердилась, потому что не люблю, когда над вами или надо мной смеются. Хотела уйти, но он остановил. «Не обижайся, Аннет, но я не могу не смеяться». И захохотал снова. «Неужели ты думаешь, что синьоры, сидя ночами, рассуждают о твоей молодой госпоже? Нет-нет, наверняка есть что-то еще. Ремонт замка и обустройство стены вряд ли затеяно ради нее». – «Но ведь синьор не собирается воевать?» – спросила я. «Воевать! – воскликнул Людовико. – С горами и лесом? Не вижу, с кем еще здесь можно воевать!» – «Но тогда к чему приготовления? – спросила я. – Вряд ли кто-нибудь нападет на замок». – «К тому же каждый день приезжают какие-то странные люди, – продолжил Людовико, не ответив на мой вопрос. – Синьор со всеми встречается, и все остаются в замке! Но святой Марко! Некоторые выглядят самыми кровавыми головорезами, каких только доводилось видеть!» Я спросила Людовико, возможно ли, чтобы они захватили замок синьора, и он ответил, что вряд ли, но наверняка не знает. «А вчера, – сказал он (только никому не передавайте, мадемуазель), – вчера прибыл еще один отряд и поставил лошадей в конюшне замка, где они, видимо, останутся надолго, потому что синьор приказал обеспечить их лучшим фуражом. А люди разместились в хижинах неподалеку». Поэтому, мадемуазель, я и решила все вам рассказать. Никогда в жизни не слышала ничего более странного. Зачем эти люди приехали, если не убить нас? И синьор это знает, иначе не держался бы с ними так вежливо, и не ремонтировал бы замок, и не совещался с другими синьорами, и не ходил таким задумчивым.
– Это все, что ты хотела поведать, Аннет? – уточнила Эмили. – Больше тебя ничто не встревожило?
– Больше ничего, мадемуазель, – ответила Аннет. – А разве этого не достаточно?
– Вполне достаточно, чтобы вывести меня из терпения, но маловато, чтобы понять, почему нас всех собираются убить, хотя, признаю, пищи для размышлений хватает.
Она умолчала о своих предчувствиях, так как не хотела поощрять и без того необузданные страхи горничной, но происходившие в замке события не могли не удивлять и не тревожить.
Аннет удалилась в поисках новых впечатлений.
Вечером Эмили провела несколько грустных часов в обществе мадам Монтони, а когда вернулась к себе и собралась лечь спать, раздался громкий, странный стук в дверь, а затем упало что-то очень тяжелое. Эмили спросила, кто там, – но ответа не получила и спросила еще раз. Ничего, кроме пугающего молчания, она не услышала, а поскольку в этот момент рассуждать не было возможности, в голову пришло, что один из прибывших в замок головорезов обнаружил ее комнату и пришел с намерением ограбить или даже убить. Ужас мгновенно превратил догадку в уверенность, а вспомнив о своей удаленности от остальных обитателей замка, Эмили едва не лишилась чувств. Она взглянула на дверь, ведущую на потайную лестницу, и в страхе прислушалась, не повторится ли стук. Внезапно ей показалось, что стучали именно с лестницы: значит, спасаться следовало иным путем. Эмили подошла к входной двери и услышала тихое дыхание: с другой стороны явно кто-то был. Защиты замка показалось мало, и Эмили поискала, чем бы укрепить дверь, но ничего подходящего не нашла.